Глава 4. Познание. Языческие боги 
и Священный Грааль.

 

Что такое познание? С легкой руки библейской Книги Бытия, многие считают, что это – самое зло и есть. Оۥкей, давайте посмотрим. Что означает префикс «по» в отношении слова «знание»? Это может быть «поэлементное знание», «последовательное знание», «знание, постигаемое во времени, по частям». Иными словами, раздробленное знание или получение знания в движении. Отлично! Если сюда еще добавить символ круга, который включил Иегова (когда Он «голову змея» сцепил с «пятою женщины», заложив начало движения по кругу), то вырисовывается совершенно ясная картина: Господь нажал на кнопку «Время».

Стало быть, времени раньше не было, – что, само по себе, довольно спорное утверждение, если учесть, что в Эдеме, все же, происходили некоторые события (а под конец – еще какие!). Однако, сославшись на их «мифологичность», можно условно назвать всю райскую идиллию «бытием вне времени» или «пребыванием в вечности». Разбивание времени на части – это, безусловно, знак педалирования настоящего времени. Если прибавить к вечности настоящее, получится так называемая «объективная» ось Зодиака, на северном полюсе которой находится вечность, на южном – настоящее. Вечность есть символ бессмертия, или вечной жизни; настоящее – символ смерти, как полной обездвиженности, вплоть до состояния камня.

Первотолчок к движению исходит не с севера, а с востока, «посолонь». В библейском мифе тоже все начинается с востока. А восток составляет с западом уже другую, «субъективную» ось Зодиака, или ось человеческой души (нумерологический код – тройка/семерка). В отличие от «объективной» пары, бессмертной лишь «наполовину» (двойка/семерка), эта пара бессмертна уже на уровне обоих своих компонентов. Бессмертна человеческая душа, связанная с субъективным проживанием времени, и смертно человеческое тело, как часть дискретной, поэлементной материальной природы, связанной с настоящим. Напомню, что именно в момент грехопадения Господь дал людям «одежды кожаные» (читай: материальное тело). До этого, по-видимому, Адам и Ева существовали «без тела», – т.е., в виде теории, бесплотной идеи. Впрочем, это не совсем так, поскольку Адам был создан из «праха земного», который, как ни крути, символизирует материю. Так что обвинить познание в «материализации» человека будет сложно. Традиционно начало движения ассоциируется с востоком, с восходом солнечного светила. По этому же принципу движение задается субъектом (а не безликим объективным космическим пространством), как существом осмысленным, имеющим свою осознанную цель.

Вот какая картина разворачивается из одной лишь фразы этой удивительной Книги Книг. В ней раскрывается сразу несколько напластований, граничащих с противоречиями. И, в первую очередь, это касается явной двуфакторности библейского времени, поскольку рядом со стоящим особняком «языческим», круговым временем Екклезиаста мирно сосуществует подчеркнуто линейное время общего повествовательного течения Библии. При этом само содержание книги указывает на ту же круговую закономерность повторения одних и тех же событий и явлений, только с участием разных персонажей, ничем, по существу, друг от друга не отличающихся. Разве что именами! – возможно, именно по этой причине авторы Библии столь ответственно подошли к святому делу «вспомнить всех поименно». Должны же люди хоть чем-то различаться, чтоб создалась хотя бы видимость персонализации и становления самосознания отдельно взятого библейского субъекта.

Двуфакторность библейского времени уже сама по себе может служить поводом для причисления Библии к памятникам как языческой, так и постъязыческой духовной культуры. В этой замечательной книге как будто напрочь отсутствует строгое деление на объективное и субъективное, круговое и линейное, из чего напрашивается вывод, что Новый Завет не является чем-то качественно новым в общей текстуальной базе Библии. И весь революционный текст Нового Завета, как я неоднократно говорила, можно прочесть уже в мифе о грехопадении первого человека.

Но вернемся к теме познания. Господь пугал Адама: «Смертию умрете». Но Адам сделал свой (предсказуемый) выбор. В этих новых обстоятельствах Господь был вынужден завернуть пространство в круг, включить круговое («смертное») время, в котором вечность отражается в элементах настоящего. И возможным это стало лишь после того, как сам Адам из точки своего «субъективного» востока направился на запад по пути самопознания. Не говорит ли это о том, что не Бог включил движение, а человек? Бог, скажем так, легализировал это движение, задав ему «объективные» координаты, координаты созданного Им космоса, который раньше существовал лишь в виде потенции.

Активность библейского субъекта задает движение мира во времени, – что, собственно, и подразумевается под словом «познание», если усмотреть в приставке «по» начальный импульс для дальнейшего движения («по-йти», «по-бежать», «по-ползти», наконец). В этом отношении «познание» можно трактовать, как начало обретения знания. В то же время, его можно трактовать, как знание последовательное, поэлементное, дробное, получаемое по частям. Складывается впечатление, что Эдем пребывал в вечности (хотя в самом тексте прямо заявлено, что он был на востоке, – т.е., в будущем). И только грехопадение Адама сдвинуло время с точки вечности и добавило к ней огромный массив точек круга, каждая из которых фиксирует момент настоящего. С одной стороны, все выглядит достаточно зловеще, и я прекрасно понимаю Иегову, называющего поступок Адама грехопадением. Ведь настоящее связано со смертью, так что Бог, по сути, прав, говоря Адаму: «Смертию умрете».   

Практически в том же ключе момент первичного духовного катаклизма описан в тексте авестийского Бундахишна: подписав договор о боевых действиях с Ангра-Майнью, Ахура-Мазда замкнул бесконечность и ограничил время, установив определенный цикл, по завершении которого он рассчитывал на полную победу сил добра. Фактически, он создал тот же круг, что и библейский Иегова, и скоординировал хронопоток вперед. А дальше начинается сугубо авестийская специфика: время двинулось по направлению прошлого (хотя субъективно человеку кажется, что время следует в будущее, – но эта аберрация сознания связана с тем, что сам человек вместе со временем направлен в прошлое и, глядя вперед, он воспринимает цель движения, как будущее). В момент достижения точки наибольшего удаления от начала (диаметрально противоположной началу) произойдет условный разворот (начнется Суд) и время потечет обратно, в будущее (но человек его воспримет, как прошлое, хотя уже по другой причине). Единственный нюанс: движение вперед сопряжено с настоящим (нижняя точка круга, Юг вертикальной оси), движение назад – с вечностью (верхняя точка круга, Север). Стало быть, до Суда люди смертны, после Суда – бессмертны.

Согласно мифологии Авесты, вторжение сил зла произошло на Юге, в точке настоящего. Иными словами, Враг расколол наш мир в материально-женском «КПК» (о том же, собственно, и Библия, представляющая женщину в качестве первоисточника космического зла). В данном случае упор был сделан на первичности явления: зло проникло в этот мир через женскую природу. Единственное отличие библейской трактовки от авестийской состоит в том, что Авеста говорит о женском начале, как о точке поражения, потерпевшей стороне, которая приняла на себя первый удар Врага, а Библия говорит о нем, как о самóм виновнике грехопадения.

Но даже здесь не все так просто, потому как обе книги тут же подают и мысли противоположного порядка. Авеста говорит о том, что Враг Ангра-Майнью, в свою бытность творящим субъектом, имел задание создать материальный мир, в то время как Ахура-Мазда должен был заняться сотворением духовного. В свою очередь, Библия намекает на положительную роль женщины в деле борьбы со злом, – когда Господь Иегова закладывает вражду между женщиной и змеем. Стало быть, и здесь она, в каком-то смысле, принимает удар на себя. Поэтому мне сложно однозначно трактовать роль женского начала в деле грехопадения: вина ли здесь или аскеза? Грех или добровольный крест?

Что есть включение времени? Следствие или замысел? Знак зла или знак борьбы со злом? Потому ли Ахура-Мазда (и Ягве) включил движение во времени, что это было знаком сдачи силам зла всех «завоеваний» Господа, или сам старт хронопотока был обусловлен необходимостью борьбы с агрессором? У меня, если честно, ответ на этот вопрос уже есть. Если бы вторжение зла могло инициировать движение во времени, то время бы автоматически включилось и не потребовался бы «знак капитуляции». Но включено оно не дьяволом, а Богом. А Бог имеет лишь благие замыслы. Да и в Авесте сказано о том, что замыкание Ангра-Майнью в конечном времени есть верный способ его победить (Ахура-Мазда замыкает Врага в ловушку временнóго круга, поскольку в вечности он якобы неистребим).

Считается, что Враг не владеет хрономагией и не ориентируется в переключении времен. Он жизнеспособен только там, где время движется вперед, и «выпадает» из биосферы, когда время заворачивает в обратную сторону. Это – особый блок знаний зерванитов, о котором я, подобно Ангра-Майнью, лишь «слышала звон», поэтому рассуждать о нем подробнее пока остерегусь. Замечу только, что здесь мы сталкиваемся с отличием «христианского» способа борьбы со злом от «авестийского», хотя отличие это довольно условно. Для христиан оружие борьбы – Любовь, для зерванитов – хрономагия (по уточненным данным, магия прошедшего времени, связанного с Судом). Почему я говорю об условности различий? Потому что сама Любовь «родом» из мифа об Андрогине, как о целостном, бессмертном существе, обитавшем в нашем прежнем, незапятнанном прошедшем, в которое мы все от начала движения стремимся. Наше поистине божественное, бессмертное прошлое – у нас впереди. 

Итак, вина (по-иудейски) или замысел (по-авестийски и, – теперь уже, – по-христиански)? Для «полутемного» языческого сознания, – ясно, что вина. И замысел – для осведомленного. Хотя, опять-таки, читающим библейский текст в двух «параллельных» измерениях, как я надеюсь, тоже совершенно ясно, что речь – не о вине, а о «сотрудничестве» человека с Богом.

Еще немного о «проблемах Ангра-Майнью». Некоторые тексты Авесты называют его «замедленным в понимании», «невежественным», «ненаблюдательным и неумным», – что, собственно говоря, идет вразрез с библейским представлением о дьяволе, как о весьма сообразительном существе, хитреце и виртуозном провокаторе. Вот что значит разное отношение к познанию! Да и духовные образы людей квалифицируются в Авесте как «любознательные», причем из этого вовсе не делается трагедии. А вот Дух Зла несколько глуповат и потому заранее обречен, поскольку побеждает в конечном счете тот, кто мудрее. Ангра-Майнью называют также плодом неуверенности и сомнений Зервана: в нем изначально заложена некая червоточина, которая и привела его к падению. Неуверенность основывается на слабом чувстве собственного я, а отсюда – легкость отрыва от своих душевных основ и выпадение вовне, «во тьму внешнюю» (туда, где «плач и скрежет зубовный»). Фатум? Изначальная обреченность? Где же тогда свобода, если духовный выбор Ангра-Майнью предначертан уже заранее? Получается, что он рождается больным, с фиксированной наследственной болезнью, истоки которой следует искать не в нем самом, а в отце его Зерване.

Другая ситуация (и другие записи Авесты). Будущий Дух Зла должен был родиться вторым, сразу после Ахура-Мазды, и ему надлежало творить второй, материальный мир, в то время как творение первого, духовного мира было доверено его старшему брату Ахура-Мазде. Не вынеся такой «наруги», младший брат прорывает плаценту и появляется на свет преждевременно, раньше своего старшего брата. В Ветхом Завете тоже описаны подобные ситуации (Исав и Иаков; с некоторым отличием, – Каин и Авель). Да и не только в Ветхом Завете. Во многих культурах существуют свои «близнечные» мифы, где основной конфликт связан с правом первородства. Да что далеко в мифологию ходить: в человеческой истории эта тема проигрывалась тоже неоднократно: вспомнить хотя бы уже упоминавшегося здесь «старшего брата» Россию, узурпировавшего первородство (во всяком случае, именно так это выглядит с позиции мифологии) у якобы «младшего», который сейчас именуется Украиной.

Рождение вторым, младшим, имеющим меньше прав на наследство есть глубокая ущемленность в правах (и в отцовской любви, – по «языческим» меркам). Это – тема «языческой» вертикали, связанная с агрессивным противопоставлением духовного материальному. Если ты создаешь «второй», «вторичный» мир, ты создаешь его «по образу и подобию» «первого». Ты продолжаешь начатое кем-то дело, но сам в нем (личностно), по сути, не участвуешь. Здесь есть какая-то несправедливость, поскольку творческая сущность личности при этом выхолащивается. Работает все тот же патриархально-матриархальный императив: ты ничего не создаешь «впервые», а повторяешь вслед за тем, кто старше, и «своим собственным умом» не производишь нового продукта. Не деградирует ли здесь твоя душа? Не уходит ли твоя свобода? Рождаясь вторым, ты наследуешь готовое. А тебя самого, как творчески-свободной единицы, уже почти не остается. Ты второй – и все, ты не Творец. Ты теряешь субъективную опору, «вылетаешь» из нее и становишься бесплодным Духом Зла.

Здесь, как видите, мне нечего сказать, потому я разбираю сей вопрос психологически. Даже выступаю своеобразным адвокатом Ангра-Майнью: как ни прикинь, а везде он получается обделенным личностной свободой. Он, по сути, даже не выбирает. Так можно ли его, в таких прискорбных обстоятельствах, по-прежнему считать вменяемым? Вывод прост и очевиден: полноценный Творец может быть только один. Не следует поручать миротворение «творческому» коллективу или даже двум (пускай и «братским») сдельникам-товарищам (это – к вопросу «о пользе монотеизма»).    

Близнецы – уже повод для конфликта. По чьему замыслу будет создаваться мир? По замыслу старшего? Отчего же, если младший ничем не хуже? Он – такой же сын своего отца (если, конечно, под отцом подразумевается Солнце, а не Сатурн: в ситуации с Сатурном именно старшинство играет главную роль). Иегова похвалил Авеля и не похвалил Каина, хотя тот тоже старался, тоже принес дар Господу от трудов своих праведных и с чистым сердцем. Почему Господь выделил одного и отвернулся от другого?

– Потому что… справедливый, – напрашивается популярный на наших просторах ответ.

Подобная справедливость тяжело воспринимается обидчивым «психическим» человека. Не Господь ли, в этом случае, толкает Каина на преступление (кстати, первое из описанных в библейской истории)? Вот Такой Господь и несет в себе зародыш зла, который имплантируется в души преданных Ему людей. Он их и сталкивает с пути истинного. Разве нет? То же самое – Зерван. Как ни крути, а поступок Ангра-Майнью иначе, как следствием, не назовешь. А причина – в Зерване. Вот давайте посмотрим. Желая создать Вселенную, он рождает двух братьев, которые должны ее творить, и в этом – первая ошибка. Создавая двоих, он де-субъективизирует одного из них (как водится, младшего). Творящий субъект един и единичен: он должен удерживать в уме идею и способ ее реализации. Нельзя «растаскивать» момент творения Вселенной по двум различным сознаниям. Идея двух создателей (старшего, «духовного», и младшего, «материального») лишает субъективно-душевной опоры уже обоих.

Вспомним миф о Касторе и Полидевке: один брат был смертен, другой – бессмертен. Это – аналог двух точек объективно-вертикальной оси: верхняя бессмертна, нижняя смертна. Что ж, это замечательно в отношении к объективному миру, но неверно в отношении к людям. Люди все изначально бессмертны. Ось человеческая горизонтальна и на обоих своих концах бессмертна. Это значит, что человек представлен андрогинной парой, с равенством членов в обоих крайних пунктах. И равенство это обусловлено тем, что между ними нет различия по половому признаку: такое различие свойственно материальным телам, но не является чем-то определяющим для андрогинной души. В ней нет разделения на мужское и женское, первичное и вторичное, смертное и бессмертное. Человеческие души воплощаются как в мужских, так и в женских телах с (примерно) одинаковой частотой. Горизонтальная ось, символизирующая партнерские («демократические») отношения, не предполагает темы старшинства, а потому здесь нет и смерти, как нет и бунта против нелюбви отца.

Гармоничное создание миров нуждается в одном, но целостном Создателе. Идея двух Творцов была, как ни крути, на редкость пагубной. Рождая двух «близнечных» сыновей, как созидающих субъектов, Зерван сдвигает одного из них повыше, а другого – чуть пониже, чем порождает повод для конфликта и дальнейшей «вертикализации». Одному он дал мандат на творчество, а другому напрочь отказал в таком же праве на «свой бизнес». Оказалось, что второго сына Бог-Отец, по сути, не любил: тот был возмутительно уродлив. Но ведь он – твой сын, каким бы он там ни был!

Впрочем, как вы понимаете, психологическое обоснование поведения богов крайне слабо «держит удар». Нелюбовь отца – еще не повод ненавидеть весь мир. И практика нашей жизни неоднократно показывает совершенно обратные результаты. Есть «неблагополучные» семьи, в которых дети вырастают кроткими и трудолюбивыми, как ягнята, а есть очень даже «благополучные», из которых выходят настоящие монстры. Главное слово – все равно за самим человеком. Так что говорить о полном детерминизме выбора Ангра-Майнью отношением к нему Зервана тоже не совсем будет правильно. И не исключено, что записи зерванитов об особом отношении Зервана к своему младшенькому тоже не были «первородными», а возникли чуть позже, – именно с целью психологически обосновать (даже рационализировать) духовный выбор Ангра-Майнью. А если это так, то подобное «благое намерение» авестийских мыслителей оказало поистине медвежью услугу их собственному учению, поскольку значительно снизило роль свободы в человеческой судьбе, а, стало быть, исказило сущность самого Зервана.

Тем не менее, сейчас мы разбираем поведение уже не «лузера» Ангра-Майнью, а его отца Зервана, поскольку первоисточник зла, так или иначе, находится в нем. И здесь мы возвращаемся к тому же, с чего начинали: зло не рождается в мире объективном. Зло – в самóм создающем (или порождающем) субъекте. В данном случае – в Зерване. Ангра-Майнью стал его невольной жертвой, плодом сомнений и терзаний, плодом незнания (хотя его это и не оправдывает). И, естественно, напрашивается вопрос: как бороться с этим незнанием? Да с помощью познания, конечно! Познание – вот то, с чьей помощью Дух Зла еще бы мог «стать человеком». Круг замкнулся. Проблема – в Боге, а не в Адаме 2й главы Бытия. Она была бы и в Адаме, если б он не стал на путь познания, не «сдвинул» время (и себя) с условного нуля координат и не начал действовать.

Итак, после долгих скитаний и петляний по лабиринтам логики возвращаемся к исходному: проблема – в объективации Бога, во включении идеи старшинства в распределение ролей (вспомним, что зенит и надир существовали еще тогда, когда Солнце двигалось прямо по «горизонтальной» линии души, от одной половинки сердца – к другой). Раньше я писала, что зла нет ни в Боге, ни в «изначальном» человеке. Авестийские же тексты наводят на несколько иные размышления. Есть Бог-Свобода, заключающий в себе зародыши как зла, так и добра, и есть его два сына – Ормазд и Ахриман. Первый сын избрал добро, второй довольствовался злом. Ормазд есть, стало быть, благое проявление Зервана, а Ахриман – злокозненное, незаконное, насильственно занявшее чужое место.

Ох, и непросто же решаются шарады космологии! Чтоб «или – или», – так не получается. Громада разных текстов и разных вариантов «понимания». Масса «психологических» обоснований и различных околокультурных домыслов. Но, как лаконически сказал «киношный» Электроник, «во всем нужно выбирать главное». Что главное? А главное, пожалуй, в том, что Бог-Свобода нуждался в самоочищении, в борьбе со злом в самом себе. По сути – в собственной защите. Свобода жаждала восстановить свою свободу, которой угрожала смерть, как зарождение «раскольнической» иерархии.  

Раскол Церквей – такой же «близнецовый» феномен, когда один из братьев становится вдруг почему-то «старшим» и начинает утверждать свое господство над другим. Две половинки целого расходятся по разным полюсам и обретают каждая свой пол, который их «объективирует». В итоге христианский дух любви теряют сразу обе. И пусть одна считается бессмертной (католичество), отождествившись с «верхней» точкой духа, а (православная) другая, скатившись в оппозиционный «низ», в истории «убита» уже дважды (арабским мусульманством и русским атеизмом), но вот сам факт неравенства, вражды и разделения (по «половому», кстати, признаку, – в хрестоматийном духе Божьего проклятия!) рабами делает обеих. И вовсе не «рабами Божьими», хотя… – еще как это понимать!

Они уже не раз пытались вновь сойтись, – по-видимому, все же понимая, что конфронтация им не идет на пользу. Но каждый раз одна из них желала верховодить, в то время как другая, в своем устойчивом «эмансипе», никак не соглашалась быть звездой «второго плана». И остается лишь печально констатировать, что в плане «вертикального» стояния, где все определяется законом старшинства, двум «субъективным» чашам «горизонтальных», в сущности, весов не обрести между собой консенсуса.

Последовав логике мифа, в котором один из двух братьев был вынужден продать свое первородство другому, рискну предположить, что «православный брат» был изначально старшим, но «оказался» младшим, возглавив Византию, как Второй (или вторичный) Рим. Тем более что явно выраженным «сатанизмом» заметно отличился старший, – «католический» (одна Священная Инквизиция чего стóит!). Быть может, он ничем и не вреднее «православного», но много более открыт и легче поддается мониторингу. А по-другому и не может быть, поскольку католичество есть, в принципе своем, «мужская», «световая» фаза христианства, и потому все темные его дела мгновенно освещаются лучами светового дня, становятся добычей гласности. Зато таинственная, «лунная» природа православия всегда стыдливо прятала свои не менее ужасные (я думаю!) скелеты по шкафам. А потому сравнить двух «братьев-близнецов» по «фактам нанесенного ущерба», наверное, сейчас не представляется возможным. Как минимум, они друг друга стóят (как максимум, конечно, – тоже).

Сам смертный грех самоубийства христианства был в качестве программы занесен в основу генофонда немалого числа региональных и поместных учреждений Церкви. И в этом плане тема «чечевичного скандала» наглядно проявилась в споре Киевского и Московского патриархатов.

– Я старше! – пытается воззвать к «природной» справедливости Киевский.

– Плевать! А я богаче! За мною – деньги, власть, войска! Я выкупил твое обанкротившееся первородство! – отвечает Московский.

– Но я имею право хотя бы… на существование, – пытается удержаться хотя бы… в своих законных «горизонтальных» координатах Киевский.

– Профукал ты свое существование. Ты – умер, тебя – нет. Я никогда не увижу тебя в упор.

– Но за мной – народ, целая нация…

– Какой такой народ? Какая нация? Ее тоже нет. Ее давно уже нет и скоро снова не будет! Мой самый главный прихожанин растворит ее в интернациональном… то бишь, в христианском равенстве и братстве, как он это сделал уже однажды, – жаль, что не до конца! Таким живучим твой несуществующий народ оказался,… – и далее следует некий фразеологический оборот, характеризующий национальные особенности прихожан данного собеседника.

Кажется, я соскользнула с заявленной темы, и, как водится, – в политику. Что поделаешь, ведь это – знак мирской объективации, очень точно иллюстрирующий первичное грехопадение Свободы, перешедшей в иерархию. Все революции идут под знаком свободы и фиксируют свои завоевания в жесточайших диктатурах. Исключение составляют, пожалуй, лишь «цветные» революции последнего трехлетнего периода, – возможно, в силу их «бескровности», а, стало быть, непривлечения к решению своих задач структур из вертикали власти. Они, конечно, держатся (пока) на уровне демократических приоритетов, но начинают и пошатываться, поскольку им становится невмоготу и больно удержаться на лезвиях «русалочьих» ножей, по которым им теперь приходится передвигаться.

А все почему? В мире тотального смешения свобода ощущает себя, как рыба, выброшенная на берег, или как мужик, выпавший из дверей горячо натопленной сельской бани на свежий снежок в ясный морозный день.

– Ух, хорошо! – рычит он, растирая себя снегом с интенсивностью, на мгновение опережающей скорость проникновения леденящего холода в его распаренное тело. Но едва лишь движение холода начинает опережать его растирательные способности, как он мигом срывается с места и несется обратно, в теплые объятия разогретого воздуха бани.

Так и революции, – словно кратковременное пребывание на холоде («Ух, хорошо!»), где «голый человек на голой земле» долго не пробудет. Его тут же тянет обратно, на спасительную вертикаль, где ему тепло и уютно, сытно и комфортно и не надо строить новых мостов. Демократия – хорошо, а сытный обед – лучше… особенно когда рядом голодный сосед ведет на базар свою последнюю коровенку… такая вот некрасовщина forever…

Свобода в нашем мире давно и серьезно больна, – она почти при смерти. Болезнь свободы имеет вирусную нозологию. Вирус – это некий «полуживой» агент инородной природы, не способный жить и размножаться самостоятельно. Поэтому он промышляет своеобразным биологическим пиратством: внедряясь в клетку живого организма, он перестраивает ее работу так, что она начинает продуцировать уже не свои, а чужеродные молекулы, молекулы самого вируса. В применении к свободному субъекту это выглядит, как объективация, «вынос ценностей» во внешний мир и обожение, идолизация вторичного, которое ставится на место первородного. В результате субъект перестает быть собой, теряет ощущение внутренней свободы и заставляет себя делать не то, чего он сам желает в своей душевной глубине, а то, что одобряется другими, такими же безвольными и дезориентированными субъектами, как он.

В какой-то мере, вероятно, в этом же контексте можно рассуждать о типах государственного управления. А в этом плане государство-автократия не предстает ли неким «сатаническим» перерождением, болезнью государства-демократии? По духу автократия вторична, и крайней степенью ее опасного для личности режима является тоталитарный стиль правления. Но, впрочем, я – не специалист в политологии, и потому настаивать не стану на своей, быть может, слабо обоснованной позиции: возможно, в силу именно того, что государство есть вторичная (по отношению к личности) реальность, к нему на деле применимы другие способы классификации. В частности, я допускаю, что для державы принцип вертикальной иерархии является «родным», первичным, а демократическое «равенство и братство» – вторичным, результатом прогрессивного развития самосознания живущих в государстве граждан.    

Все порождения Зервана «субъективны» до тех пор, пока их не начнут распределять во времени. Когда один «шифруется», как первый, другой идет вторым; один становится по духу «старшим», ответственным за все дальнейшее, другой – лишь «младшим», подчиненным и почти безвольной калькой с первого, то в этом мало есть чего хорошего. Один наследует божественную искру творчества, второму достается фантик компилятора, раба, а рабство – это скрытая позиция господства. Так начинаются грехопадения... Вот только (я прошу внимания!) один «униженный» захочет места господина, другой – возврата собственной свободы, чтоб жить себе в миру по чистой совести... Как в том новозаветном тексте: «Иисус говорит ему [Петру]: паси овец Моих… И, сказав сие, говорит ему: иди за Мною. Петр же, обратившись, видит идущего за ним ученика, которого любил Иисус [Иоанна]… Его увидев, Петр говорит Иисусу: Господи! А он чтó? Иисус говорит ему: если Я хочу, чтобы он пребыл, пока прииду, чтó тебе до того? Ты иди за Мною» (Иоан.: 21). Здесь выделен очень тонкий душевный момент: каждый человек должен идти вслед за Богом, за Спасителем, а не за другим человеком. Ориентироваться мы должны не друг на друга, а на Господа в самих себе. И не бросать косых, ревнивых взглядов на других. Не зря Иегова был назван Ревнителем, поскольку ревность – знак господства, основанного на подспудном чувстве рабства, которое нельзя из человека «выдавить».

Рабство зарождается в душе, когда она ориентируется не на внутреннюю опору, а на внешние, порой пустые раздражители. Желание над кем-то подняться, быть признанным особенным и исключительным, рождает в личности соревновательный инстинкт и неудержимую потребность оглянуться, чтобы сравнить себя с другим. Не с духовным Абсолютом, который есть внутри у каждого, а с другим, кто проявил свой Абсолют и вывел его внутреннюю сущность на поверхность. Быть может, Ахриману следовало создавать материальный мир, не оглядываясь на «весомый» опыт брата? Ведь в нем самом, по замыслу Зервана, могли быть те же свойства и возможности, что у Ормазда, – да и не в том ли смысл их изначально «близнецовых» качеств? Но брат считался «старшим», творил «высокий» мир, по статусу гораздо выше мира, отведенного для «младшего»… Отождествившись с миром сотворения, несостоявшийся творец материального утратил и любовь отца, уйдя от собственной свободы. Быть может, вся проблема в том, что в некий миг он оглянулся на другого?..

Я намеренно не обсуждаю здесь роль змея-искусителя в грехопадении Адама. Наверное, виной тому – банальный конформизм: уж слишком плотный образ змея, как самого дьявола, сложился за долгие библейские тысячелетия. Не идти же мне теперь против мнения практически всех верующих, кроме самых отъявленных сатанистов! Но, если честно, мне так и не удалось понять, в чем состоит его вина. В том, что он открыл Адаму глаза? В том, что помог ему разбудить и активизировать свою сонную душу? В том, что стал инициатором включения времен? Но ведь именно это стало первым шагом на пути к преодолению зла...

Называть его лжецом? И этого я сделать не могу: он не сказал ни слова неправды. «Откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло» (Быт.: 3), – промолвил змей. И что? Ведь то же самое подтвердил затем и Бог, – никакого обмана. Еще он сказал: «Нет, не умрете». Но что он имел в виду? Ведь в эти слова можно вкладывать массу смысла. Не исключено, что люди перешли бы сразу на уровень бессмертия, если бы Господь не «тормознул» Адама и не послал его немедля «на картошку», потому как тот в любой момент мог додуматься съесть плод еще и с древа жизни, и тогда – пиши пропало, ведь в вечности-то зло неистребимо. Быть может, именно таким был замысел у змея? Тогда – конечно, да! Тогда он – подлинно злодей и провокатор. Но Книга Бытия ничего на этот счет не говорит, а потому… кто знает, что там было на уме у гада? Чужая-то душа – потемки…

Сам Господь как-то очень уж странно обсуждает «вероломный» поступок змея. Проклят ты, дескать, за то, что сделал! За это, мол, ползать будешь на чреве своем… Раньше, стало быть, не ползал? Кем он был до этого, до получения проклятия от Бога? По-видимому, неким полноценным существом, «хитрее всех зверей полевых». Значит, очень умным. Христос называет змей мудрыми (и ничего, кстати, против их мудрости не имеет, да еще и ставит ее в пример всем людям). Видимо, в те времена не делалось четких различий между умом и мудростью.

В последующих главах Библии, как ни странно, дьявол уже не отождествляется со змеем. А та более чем странная фраза Господа, в которой он говорит змею: «Вражду положу между тобой и женою»… В ней звучит и некая обида, и, в то же время, уважение к жене и к змею… Говорит Господь и о семени змея, – о каком семени может идти речь, если змей есть дьявол? Ведь семя – знак жизни, знак живого существа, а не духа уничтожения. Разве что в образном выражении можно сказать: «Семя зла»…

Существует, конечно, и внебиблейский миф о падении ангелов, согласно которому лучший ангел Господа по имени Люцифер возжелал занять место Творца и устроил бунт на Божьем корабле. Он-то и отождествляется со змеем-искусителем первых глав Бытия. Однако в самой Библии ничего на этот счет не говорится и нигде не сказано, что змей метил на место Бога или хотел посадить туда Адама. Он всего лишь сказал: «Будете, как боги, знающие добро и зло». И не обманул: «Пацан сказал – пацан сделал». О чем разговор?

«Экзотерический» срез Книги Бытия пытается представить дело так, будто Адам «выпал» из вечности и «скатился» во время, в круговое движение, в процесс познания, и этим нарушил основы гармонического бытия. Отсюда – некая неистовая, доходящая порой до дикого безумия ненависть к познанию, которую демонстрируют уже не иудейские, а христианские служители Господни. Уж сколько книг они сожгли, – уму непостижимо! А сколь высокие примеры редчайшего в природе дебилизма собою иногда являли, – так это тоже еще надо поискать! И не они ли поймались в ту самую «петлю Ахримана», которую готовил Ахура-Мазда для своего «замедленного в понимании» брата?

Словом, трудно мне понять, что есть дьявол в иудейском варианте, кроме того, что, большею частью, это сам Иегова и есть (в одном из своих проявлений). Пожалуй, дьявольщина – это вся языческая парадигма о неотделимости добра от зла, о временности и скоротечности всех субъективно-оценочных категорий. В христианском Апокалипсисе дьявол является в образе каких-то гибридных зверей, словно сошедших со страниц учебников о неудачном клонировании или о мутационных последствиях ядерных экспериментов, а порою даже напоминает персонажей алкогольных и наркотических делириев: драконов, зверей со многими головами, рогами, ногами и т.д. Дьявол в Апокалипсисе предстает, как некий переворот человеческого сознания, в результате которого глазам людским открывается нечто противоестественное, что, по сути своей, есть лишь внешнее выражение переворота его собственной, пораженной злом души. Но это – уж никак не змей. А что такое змей библейский, – я не берусь судить: не знаю.

Еще одна таинственная фраза Иеговы – о том, что семя женщины будет поражать змея в голову, а тот будет жалить его в пяту. Наиболее известное графическое изображение соединения головы с пятой – это зодиакальный круг. Весь Зодиак есть символически включенное в круг человеческое тело. Начинается он со знака Овна (голова) и заканчивается знаком Рыб (подошвы ног). Голова и пята есть альфа и омега человека, а их соединение является знаком движения времени по кругу, а также знаком начала и конца космической истории, в которой женщине и змею отведена какая-то особенная роль. На уровне соприкосновения головы с пятой Иегова заложил некий катаклизм, поскольку именно в этих участках тела семя женщины должно вступать в конфликт со змеем. Но что такое, кстати спросить, семя женщины (с мужчиной было бы проще)? И что такое семя змея? Быть может, семя змея – это семя мудрости и познания? Но как оно может навредить женскому семени или хотя бы самой женщине?

Сейчас мне припомнился один мультфильм «для взрослых», увиденный в детстве, – о кузнице всех мировых спортивных рекордов. В нем проводится остроумная идея о том, что для того, чтобы показать сверхрезультат, нужно бороться за него, как за сохранение собственной жизни. В частности, чтобы стать лучшим в мире бегуном, нужно бежать по зажженному бикфордову шнуру, который, стремительно сгорая, припекает спортсмену пятки. Так же точно и змéя, жалящего в пяту, можно представить в виде своеобразного стимула к движению. С другой стороны, это же движение не должно давать покоя самому змею. Будучи символом познания, он получает от женщины (или от ее семени) по голове, – не для того ли, чтобы не останавливаться на достигнутом, а двигаться к новым и новым открытиям в сфере познания (по типу буддийского «сатори»)? Таким образом, они постоянно друг друга стимулируют, заставляя двигаться вперед в потоке времени и в поиске все более совершенной истины.

В пользу такого объяснения можно выдвинуть еще один «астрологический» аргумент. Между Овном и Рыбами находится особая зона Зодиака, называемая Часами. Часы – это первый знак внутреннего, или параллельного Зодиака, в котором зеркально отражаются все знаки Зодиака нам известного. Часы есть безусловный символ времени и магии движения времен. Все начинается с движения, с началом времени Часов, все ими и заканчивается. И, стало быть, конфликт в районе действия Часов всегда способствует различным поворотам хрономагии.

Я рассмотрела всего лишь один из многочисленных вариантов замысла Иеговы, в котором Господь предстает, как заинтересованный поборник движения человечества по траектории космического колеса познания. И женщина здесь выступает подлинной Музой, вдохновляющей змея (да кто он такой, этот змей?) на новые творческие прорывы и свершения. Вот так красиво. А если некрасиво, то я об этом уже говорила: вражда между женщиной и змеем, как дьяволом, есть вражда между женщиной, производящей жизнь (откуда и семя, как символ рождения), и дьявольским началом агрессии (знак Овна в своем дисгармоничном проявлении), эту жизнь постоянно убивающей. Быть может, в наказание за непослушание Господь вменил жене в обязанность противостоять войне посредством систематического рождения новых людей, как будущих воинов, которые должны на этой войне погибать? И рожать (к тому же, в муках) ей придется ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы пополнять ряды погибших и, тем самым, сохранять весь род людской живым на этой *** (нрзб) земле. Чем не вариант колеса заводского конвейера, которое не должно останавливаться, чтобы… человек, не дай Боже, не обрел преждевременного бессмертия?..

Вот это уж, – действительно, проклятие, так проклятие! И змей здесь позиционируется, как дьявол. Но если воспринимать его иначе, – как олицетворение человеческой мудрости, – тогда приемлем первый вариант объяснения. И в этом случае придется согласиться с тем, что Бог Иегова проклял мудрость и… превратил ее в ум, вывел глубину на поверхность. Отсюда родилась и формула: «Порождая знание, порождаешь скорбь». Знание, которое не приносит радости, – это нонсенс, и иначе, как проклятием, такое положение не назовешь. Знание, которым невозможно правильно распорядиться, – это знание Эдипа, разгадавшего загадку Сфинкса, но не избежавшего печальной участи отцеубийцы и кровосмесителя. Сюда можно отнести и большую часть современных научных знаний, ничего, кроме неприятностей, человеческой цивилизации не сулящих…

Одним словом, заклятие Иеговы об отношениях жены со змеем можно интерпретировать до бесконечности. Лично для меня сей библейский пассаж интеллектуально почти непроницаем, но он явно содержит некий тайный смысл, и хотелось бы когда-нибудь его узнать, – желательно, не в психологической интерпретации… Тем не менее, здесь мы видим явный намек на ксерокс взаимосвязи: проклятие змея – особые отношения женщины со змеем. Это ружье еще должно было выстрелить (и, возможно, не единожды) в человеческой истории, – как минимум, при прохождении прецессией Земли зоны контакта Овна с Рыбами.

И действительно, со всей отчетливостью проклятие Иеговы проявилось на стыке времен, в начале христианской эры, в момент распятия Христа. Тогда точка весеннего равноденствия противостояла градусу перегиба Зодиака, и в результате – практически повторилась история Эдемского грехопадения. Вот только ведущая роль женского начала была в ней, видимо, затем серьезно припорошена космическою пылью историко-архивных артефактов. И я сейчас говорю даже не о Марии Магдалине, потому как ничего о ней не знаю. Скорее, говорить здесь можно о самом принципе женственности, – о том же священном сосуде Грааля, к примеру, о котором вплоть до XII века сохранялось удивительно стойкое молчание. Заговорили о нем лишь тогда, когда прецессия Земли перешла из градусов аркана «Шут» в градусы аркана «Мир», – того самого, где изображена женщина, танцующая на фоне символического Сфинкса, – четырех животных неподвижного креста…

Проклятие Иеговы было направлено в основном на женщину и работает активно вплоть до нынешнего дня. Вот обратите внимание: повсеместно клишируется одна и та же «иудейская» ситуация, в которой некий Господь (что бы под ним ни подразумевалось) предостерегает мужчину от контакта, – и не просто с женщиной, а именно с чужою женщиной, с иностранной женщиной, способной совратить мужчину с должного пути. В большей степени, конечно, этот страх заложен в психологии людей с иудейско-масонским сознанием. Очень ярко он был проявлен в годы советского тоталитарного режима, когда категорически запрещалось вступать в брак с иностранцами, «врагами народа», поскольку априори считалось, что они «испортят» советского человека и непременно сделают из него предателя родины.

Считалось, что если ты женился на иностранке, – ты отказался от своей родной (коммунистической) религии, и тебя обязательно сошлют, расстреляют или как-то еще проявят свое неудовольствие. В большинстве случаев, конечно, тебе просто не дадут совершить столь фатальную ошибку: не выпустят из страны, не зарегистрируют брак, будут чинить всяческие иные формы противодействия. Все зависит от времени: в более либеральные годы человек мог жениться, но сначала партия сделает все возможное, чтобы расстроить этот брак, а затем будет очень неодобрительно относиться к поездкам «вероотступника» за границу, вплоть до того, что сделает его «невыездным». Наиболее яркий пример – брак В. Высоцкого. По рассказам его французской жены М. Влади, ей приходилось всячески угождать советской власти, вступать в различные комитеты советско-французской дружбы, становиться чуть ли не агентом мирового коммунизма, – только бы ее мужу не перекрывали кислород, не запрещали ездить за границу.

В более суровые годы за брак с иностранкой человеку могли вменить в вину шпионаж в пользу соответствующего государства, за чем следовал арест, тюрьма, ссылка или расстрел. То же самое можно сказать о военнопленных, возвращавшихся после второй мировой войны на родину, где их почти поголовно собирали в госприемники и тут же отправляли в лагеря под грифом «иностранные шпионы». Просто какая-то психология муравья, товарищи! Когда-то в детстве меня потрясло стихотворение о муравье, который заблудился (к сожалению, не помню автора). И отсутствовал-то он всего ничего, измучился один в лесу, но отыскал-таки спасительный путь домой. Однако, к его величайшему изумлению, «свои» его не признали, назвали «чужим» и с позором выгнали из родного муравейника. Да и в других муравейниках его никто не захотел принять. Для всех он стал муравьем «не с того муравейника». Такая вот драматическая история, вполне объяснимая, конечно, с точки зрения муравьев: заблудший земляк реально стал по-другому пахнуть. А какими фибрами души обоняли «духовно-враждебный» запах бывшего «своего» наши партийно-государственные бонзы? И почему руководство страны, считавшей себя подлинным носителем «единственно верной» идеологии и самых высоких морально-религиозных (не побоюсь этого слова) ценностей, так уверено было в том, что при столкновении с иным, враждебным мировоззрением (читай: религией) человек выберет именно его? Очевидно, потому, что вовсе не было уверено в преимуществах своей замечательной духовной сферы. И, более того: уверилось в обратном.

Такой вот страх, такая ревность Иеговы была описана и освящена еще в библейской Книге Книг, причем неоднократно. И постоянно там хананеянки совращают правоверных иудеев, постоянно Иегова получает от влюбленных подопечных «гарбуза», как только те соединяются с «чужими» им «по телу и по духу» женщинами. Постоянно Бог евреев беспокоится о «чистоте еврейской крови», как носителе какого-то особенного «генофонда верности» заветам «самого единственного» Господа. Отчего же Он так боялся конкуренции? Отчего так уверен был в том, что непременно проиграет?

В зеркальном отражении идея «чистоты крови» евреев перешла затем в идеологию «чистоты крови» германцев, – духовных оппонентов иудаизма. А мировому сообществу затем приходилось лишь в искреннем удивлении всплескивать руками: «Ах, как это могло произойти? Откуда такое варварство, откуда столь невиданный, звериный Холокост?» А вот оттуда же. Сейчас я не исключаю возможности, что гипотеза Ю. Каныгина о германском этносе, как генетическом наследнике ханаанских народов, репрессированных когда-то евреями под «предводительством» Ягве, попадает в самую точку. В то же время, другая его версия об иудейско-масонских корнях российской революции 1917 г. в неменьшей степени правдоподобна, – уж очень яркие иудейские рефлексы демонстрировали представители коммунистической религиозной власти.

Особенно это верно в отношении контакта с иностранцами. А с женщинами-иностранками, – так просто стопроцентный вариант! И этот идеологический атавизм заложен в душах даже нынешних духовных наследников павшего коммунистического режима. Да что там далеко ходить: один лишь факт женитьбы нынешних президентов двух постсоветских государств (Грузии и Украины) на «иностранках» в глазах руководства «головной» постсоветской страны и его верных эпигонов «на местах» автоматически сделало их агентами тех самых стран, на «женах» из которых их угораздило жениться. Таким образом, они стали носителями чужеродной религии, по отношению к заявленной «славянской» (есть такая новая религия, проповедуемая «страшим братом» и желающая охватить не только «славянские» народы, но и, заодно, народы азиатско-кавказского постсоветского региона).

«Ревность» Иеговы глубоко запала в души даже тех людей, воспитанных советским строем, которые сейчас осуждают коммунистический режим, считая его пагубным для любого народа и любой человеческой личности. Речь идет, в частности, все о том же авторе многочисленных исторических трудов Ю. Каныгине. Обличая зло тоталитаризма, он прибегает к тем же иудейско-тоталитарным методам исследования, что и критикуемые им исторические деятели. В одной из книг он подает историю развития древнерусской, а затем российской государственности, с учетом детерминирующей (якобы) роли брачных уз того или иного князя или царя. В глазах Каныгина это становится даже основанием для духовного выбора правителя между добром и злом. Вот, дескать, если женился князь на иностранке из «злого» лагеря, – тут же пустил страну по «злому», («левому») пути развития. Женился на «доброй» иностранке, – все исправил, держава обрела правильное направление. Следующий князь опять выбрал «не тот» вариант, – опять страну лихорадит, и т.д. Одним словом, все решают жены и их потрясающей силы идеологические или религиозные альтернативные убеждения.

Так видит ситуацию Каныгин. А обидеть художника может каждый… Бог знает, – в самом деле, может, так оно и есть? То есть, все «шерше ля фам»? И это – при общем пренебрежительном отношении к женщине, сложившемся за долгую языческую историю! Да еще – при том количестве жен и наложниц, которое могли себе позволить все правители страны. Такая вот дилемма между двумя ипостасями одного Иеговы: та ипостась, которая напутствовала людей словами «Плодитесь-размножайтесь», постоянно терпела поражение от той, что велела Адаму «прилепиться к жене», как к «единой плоти». Вот потому-то «первый» Иегова так «не приветствовал» любовь: когда у человека на уме лишь воспроизведение рода, ему не до жены, не до духовной близости, а, стало быть, не до религии, не до «супружеских измен» Творцу.

Когда у человека масса жен, он ни одну из них не любит и не воспринимает их всерьез. Но стоит лишь возникнуть той единственной, «разлучнице», которая способна завладеть всем сердцем бедного мужчины, так сразу в бой идет «второй», «альтернативно-христианский» Иегова и вносит в душу отщепенца и любовь, и обязательное религиозное «растление», и сам фатальный поворот духовных и земных приоритетов. Фактически, тот «первый» Иегова боялся женщин, как огня. Точнее, – женщин, скажем так, «не-иудейских», не тех, что с рабской психологией, «всегда готовых» к полигамно-правоверной жизни, прославляющей великого вождя. Боялся Он лишь женщин «моногамных» и свободных, не связанных и не задавленных одною функцией биологического воспроизводства. И ревность Иеговы к такого рода женам дает мне повод высказать одно, как говорят, «довольно смелое» предположение: не воспринимал ли Бог-Ревнитель женщину, как равную Себе? Не видел ли Он в ней второго Бога, – Того, Кто открывался в Нем Самом при прояснении Его Господнего сознания? Ну, если даже и не Бога (конечно, ясно, что не Бога!), а лишь предтечу, знак Его явления, знак приближения духовного переворота не только в человеческом сознании, но даже в Нем Самом? Знак Божией метаморфозы и выхода в иное, про-евангельское качество?

Запрограммировав судьбу Адама, Господь запрограммировал Себя. Создав для первенца «другого», Он оценил, что, стало быть, «нехорошо быть человеку одному» и сотворил ему «помощника, соответственного ему». Тем самым, – Самому Себе? Не так ли, – Господи прости? Так не тот самый ли помощник привел на землю и Спасителя? В духовном лагере зороастрийцев, например, считали женщину связующим звеном между мужчиною и Господом Ахура-Маздой. И, с этой точки зрения, так ли уж декоративно-легкомысленна известная лирическая формула: «Чего хочет женщина, – того хочет Бог»? Духовная миссия женщины – в субъективизации личности, в переводе космических стрелок в иной режим течения времени и в повороте человека к глубинам собственного сердца. В буддизме, конечно, – все наоборот: женщина есть чистая биология, переходная ступень между животным и мужчиной. Но в той культуре и в тех исторических обстоятельствах совсем другие задачи стояли на повестке дня. «Плодиться и размножаться», например, – я никого не хочу обидеть. Я ведь не рисую точную и однозначную картину, а просто расставляю акценты, которые лишь в дальнейшем, после многомерной проверки и обработки могут стать полноценной, целостной мозаикой судьбы. Когда-нибудь поближе к временам Последнего Суд...

Я недавно упомянула аркан «Мир», в градусы которого в XI веке вошла земная прецессия. Именно тогда в христианском обществе стал просыпаться невиданный интерес к «женской» теме. Сначала произошел раскол Церквей. Затем – поход латинских рыцарей на восток, исполненный такого эмоционального надрыва и овеянный таким таинственным ореолом, что складывалось впечатление, как будто, «между нами, мальчиками», они и сами не осознавали, зачем они туда идут. То главное, что их вело, – желание «чего-нибудь такого этакого». А, принимая во внимание «мужскую» природу латинской части Церкви, можно сделать предположение, что шли они на «запах женщины». Чуть позже появились легенды о Священном Граале, как концептуальном средоточии важнейших мужских интересов, поскольку идея Грааля была суммирующим выражением того, чего им действительно не хватало. А не хватало им «двоих в одном»: любви и женщины, как хранительницы, или источника любви, – священной крови Иисуса (символа бессмертия) и священной чаши, содержащей эту кровь (материального носителя того же символа бессмертия).

Казалось бы, и в чем проблема? На западе немерено тех женщин. А многие из рыцарей давно и счастливо переженились, приобрели любовниц на любой и вкус, и цвет, так что говорить об отсутствии женского внимания к ним на родине не приходится. Их, видимо, влекло к востоку нечто большее, чем просто перспектива новых отношений, поскольку эти отношения в те времена фатально «вертикализировались». Заключались брачные договора на основании денежных сделок, без любви и уважения супругов друг к другу. Женщина считалась по-иудейски низшим существом: христианские государства лишены были подлинного духа христианства. Того самого равенства и братства не только между «ближними», но и между разными полами, о котором так мало сказано в Новом Завете. Не хватало христианской любви, а тайна христианской любви – не просто в целомудрии, а в целомудрии андрогинном (поскольку есть еще и целомудрие аскетическое, дающее, по большей части, совершенно обратные результаты).

Отношения мужа и жены строились по иудейскому типу господина/раба. Однако ощущение себя господином (не говоря уже о рабе) лишает человека любви: не та ось включается. Душа человека требует «горизонтали» в отношениях, равенства между я и не-я, уважения к партнеру, как к своему второму я. И только уважение ко второму я возвращает человеку любовь и уважение к самому себе. Любовь – это улица с двусторонним движением. Никакое господство по глубине и насыщенности положительных эмоций ее не заменит, потому как сфера положительных эмоций находится в области сердца, а не в области головы. Средневековый рыцарь нуждался в женской половине, как сильном, могущественном, равном партнере, обладающем возможностями мага, а не как рабски зависимом существе, запуганном и закрытом к новым знаниям еще в большей степени, чем он сам. А с уровнем познания на «диком» (тогда еще) западе, в отличие от более древнего в культурном отношении востока, дела обстояли из рук вон плохо… Истинно женская природа была намного глубже, старше и мудрее мужской. Она что-то знала, что-то ведала, хранила ключи от неких тайных сфер и обладала непреодолимой магической силой и притягательностью.

Вот эта-то тайна знания, любви, магической силы, делающей человека бессмертным, – хотя бы на уровне предощущений, – и притягивала западных рыцарей к востоку. Им казалось: вот завоюют древнюю землю Иерусалима, – и вернут Христа в свои заброшенные Богом души. Эпоха XI-XII веков была временем наибольшей духовной напряженности. Никто не понимал, что происходит. Христианам казалось, что наступает долгожданное Второе Пришествие Господне. А кое-кто, померкантильнее, сумел «материализовать» сей духовный посыл и извлечь из него невиданную финансовую выгоду. Они-то и поплатились первыми: не различавшая ни «своих», ни «чужих» Священная Инквизиция расправилась с первыми «христианскими материалистами», сколотившими себе капитал на самом святом и заменившими идею бессмертного андрогинно-женского начала идеей приземленного материально-женского.

Первый удар пришелся по альбигойцам и катарам, которые, несмотря на всю свою внешнюю одухотворенность, сделали немало для «заземления» самого духа христианства. Второй – по тамплиерам. А ныне тем самым занимаются их идеологические наследники масоны. Они, что называется, «переводят доллары на рубли», заменяя большее меньшим и пытаясь убедить «все прогрессивное человечество» в том, что тайна Грааля есть тайна некой материалистической женскости, в которой и намека нет на христианское бессмертие. Такая чрезмерная эксплуатация «женской» идеи, оторванной от «андрогинной среды», есть совершенно тривиальный способ обогащения и обретения языческой власти над миром, предсказанный еще в Апокалипсисе Иоанна Богослова. Сама искусственная таинственность подобных орденов говорит об их языческой природе, имеющей мало общего с истинным христианством.

Несметные богатства тамплиеров были тем самым, чем стали двенадцать серебреников для Иуды (количество здесь, как известно, не имеет значения). Смогли ли тамплиеры отыскать Грааль? Разве что сосуд от него. Иначе бы он их преобразил. Да и взять его в руки, – если он вообще когда-либо существовал в своем физическом эквиваленте, – могли лишь просветленные люди. А нынешние апологеты тамплиеров пытаются представить их теперь, как мучеников (параллельно та же история происходит и с Иудой), погибших за «святую» идею, – идею коррекции христианства в сторону его языческой иудаизации. И стоило ради столь примитивного явления с таким невиданным подъемом чувств, надежд и ожиданий тем доблестным латинским рыцарям стремиться в Иерусалим? Конечно, нет (хотя, бесспорно, были и такие, но такие не смогли бы всколыхнуть народ!). Их влекли не деньги и не власть над миром, а действительная вера в чудо Воскресения и в чудесное преображение своей судьбы.

Начало действия аркана «Мир» дало вполне отчетливую картину раскола и усилило потребность этот раскол устранить. Эпоха действия «Шута», с его «слепыми – для слепых», закончилась, и люди получили первый импульс, давший им надежду к прояснению природы христианства и природы их собственной души. Потребность в деньгах – да, была, но лишь на уровне «рационализации» при попытке осмысления назревшей в глубине души потребности. Гораздо глубже проявилось в христианах запада особое предчувствие освобождения, предчувствие эпохи Ренессанса, которую еще надо было заслужить…

«Земля Христа» была своеобразным средоточием всего, что связывалось с христианством в тот момент. Она и стала территориальным образом Грааля: земля – как Чаша, Гроб Господний – как Кровь… Но выходя в поход за освященными дарами, начать-то нужно, все равно, с себя. Что там земля? Ведь если нет гармонии внутри, ты никогда святую землю не удержишь. И, собственно, все так и получилось. Земля Христова была вскоре потеряна, идеалы попраны, тяжелое разочарование спустилось в души латинских воинов, которые возвращались домой с афоризмом Эзопа о том, что «виноград зелен», да и не больно-то хотелось.

Однако кое-что в расстановке космических сил за крестоносные годы, все же, изменилось. Именно тогда начался процесс цивилизации запада и эмансипации женщины. Появилась масса новых книг и масса «новых» женщин. Женщину научились ценить, уважать и, – более того, – превозносить, как совершенную богиню, не только в западной литературе и поэзии, но и в обычной, повседневной жизни. Не везде, конечно, но в светском обществе это стало новой модой и показателем особой, просвещенной куртуазности, даже знаком приближенности к самым высшим кругам монархической власти.

В женщине стали видеть силу несколько иного, нефизического плана, способную преодолеть примитивную силу физического оружия. С одной стороны, эта сила ассоциировалась с мудростью и познанием, с другой – с любовью и магией. На карте 21го аркана Таро женщина изображена с двумя предметами в руках, причем, – явно магического свойства. Это – магическая палочка и пузырек с якобы магическим зельем (многие «эзотерики» считают, что пузырек наполнен любовным напитком). А что, если это – сама Чаша Грааля? Тем более что наличие четырех животных на углах композиции дает прозрачную «наводку» на магию переключения времен. Четыре канонических Евангелия, к слову сказать, отождествляемые «неортодоксальными» христианами и нехристианами с четырьмя «неподвижными» животными, тоже не только с четырьмя сторонами света связаны, но и с четырьмя режимами времени… А это уже – хрономагический «криминал», в который раз соединяющий «астрологическую» Авесту (с ее 22мя насками, как вербальным выражением «карточных» Таро) с якобы отвергающим астрологию христианством.    

Когда в насквозь больном объективизмом христианском обществе на одной его полярной стороне возникает уважение, то вполне закономерно на другой появляется обратная тенденция. И когда одни усматривают в андрогинно-женственной природе проявление Божественной любви, то другие в ней же видят сущность дьявола и выискивают козни сатаны. Инквизиция возникла на почве христианско-монашеских орденов (как наиболее «пострадавших» от «дьявола в юбке») именно для борьбы с сатанизмом и ведьмовством. Изначально она создавалась для уничтожения еретиков, инакомыслящих, а фактически – женской природы (еще бы ей не быть инакомыслящей!) и, в первую очередь, самих женщин, как ее непосредственных (или символических, – кому как больше нравится) носителей. Запылали костры, в которых сжигались ученые, книги и женщины (все это – в одну кучу: ведьмовство одно).

Таким образом, вырисовывается довольно интересная картина: женское начало повсеместно ассоциируется с силой, намного превышающей силу иудейского (даже если он формально называется христианским) Бога-Отца, и этот самый Бог-Отец яростно мстит женщине на всех фронтах своей духовной и материальной деятельности. В чем эта сила? Известно, в чем: в познании и магии любви. Как первое, так и второе весьма пугает по-сатурниански аскетического Бога (в лице его земных служителей). Он заранее уверен, что при столкновении с «исчадьем зла» Он обязательно потерпит поражение. И даже если не потерпит поражения, то, все равно, Он не желает рисковать. Хватит! Один раз Он уже рискнул, когда своими Божьими руками… Вот в этой-то 2й главе библейской Книги, где говорится о творении жены, произошел тот самый главный временной переворот, что «сдивергировал» сознание Ягве. И с этих пор… Он Сам не знает, Кто Он… Точнее, люди перестали это понимать…

Мужчину и женщину, как разных, но одновременно созданных существ, сотворил, как будто бы, один, «объективированный» Бог. Еву же, как «плоть от плоти» Адама, создал уже другой, «субъективированный» Бог. Первый, «иудейско-языческий», дал людям напутствие «плодиться и размножаться»; второй, «христианский», дал напутствие Адаму «прилепиться к жене» и идти за ней, «оставив мать и отца». В свете рассматриваемой темы, «мать и отец» могут восприниматься, как родная, привычная, «домашняя», даже государственная идеология или религия. А вот жена – это обязательно «другой мир», чужой и враждебный (даже если объективно он лучше прежнего). И вступление в него граничит с опасностью для жизни, с нарушением табу, с прорывом к новым знаниям и с трансформацией души влюбленного мужчины. Господь 2й главы Бытия дает толчок к грехопадению Адама под влиянием его жены, несущей несколько иные духовные ценности и раскрывающей перед ним новые познавательные горизонты.

Из этого следует тот факт, что Бог, Который яростно бранит Адама и унижает Еву «перед ним», есть символ старого, отживающего языческого мира, который не желает сдавать своих позиций. Этот Бог жив и сейчас, – в нашем сознании и в нашем отношении к окружающей действительности. Многие и по сей день Его яростно защищают, защищая свое собственное «законное» право на господство над другими, людьми «второго» сорта, «младшими братьями», которые без их «чуткого руководства» не справятся с собственной жизнью. Вот Этот-то Господь распял и Иисуса. Зато воскресил его уже иной, Господь людской души, дающий человеку ключ к бессмертию. Господь, Который создал Еву не как чужеродное, по отношению к Адаму, существо, а как вторую половинку его собственной душевной плоти.

Подлинно христианский Бог создал Еву по времени (как будто) второй, но ведь принято считать, что все Эдемские события происходят вне времени. Так что, по большому счету, она не моложе Адама. К тому же, само выражение «плоть от плоти» говорит о единосущности и равенстве двоих, поэтому их можно считать «горизонтальной парой». Ее-то, как носительницу андрогинной любви, и проклял Господь, Который «не доглядел» революционности в ее рождении. Проклиная, Бог благословляет Еву, – и это говорит о расщеплении сознания Творца, предстающего здесь сразу в двух Своих «альтернативных» вариантах, – «языческом» и «христианском». По-видимому, в применении к Христу библейская Ева – это некий аналог Чаши Грааля. Распятие Иисуса стало знаком смерти от рук «иудейского» Бога, а воскресение – знаком встречи Спасителя с Тем Богом, Который есть «истина, свобода и жизнь», и здесь Христос никак не мог обойтись без «женской» помощи в образе Священного Грааля.

Все первое тысячелетие существования религии Христа Грааля словно не было в природе. На этот срок проклятие Ягве, по-видимому, «мудро» скрыло от мирян все знания об этой освященной Чаше. Зато с прорывом времени на «алхимический» виток произошел прорыв и в познавательной среде «мужской» церковной половины (ведь «женская» в подобном откровении не очень-то, наверное, нуждалась, поскольку кое-чем она сама владела). Тогда-то и активизировалось в христианском миру «полулегальное» женское начало. И тогда же по нему ударили наиболее прицельно. Но у него уже не было иного выбора, кроме как раскрывать свое лицо и выходить на освещенную арену. Подобно лососевым рыбам, идущим на нерест, оно повиновалось «зову любви» и двигалось вверх по устью реки, не обращая внимания на толпы голодных медведей, собравшихся по берегам (извините за натурализм ассоциаций: очень люблю передачи о природе). В каком-то смысле, период конца Средневековья и, особенно, начало Ренессанса (Возрождение – это почти Воскресение) был временем нового распятия, – теперь уже для женского начала, которое, по типу гвардии, «погибало, но не сдавалось».

О Ренессансе поговорим подробнее чуть ниже, а сейчас мне нужно сделать одно, очень важное уточнение. Я рассматриваю язычество, как принцип смешения грешного с праведным, но не как конкретную религиозную концепцию или набор таких концепций. Поэтому в моей работе язычеством часто именуется то, что, на привычный для большинства исследователей классификационный взгляд, к нему никак не может относиться. Под язычеством, как правило, подразумевается политеизм, или «природные» верования в россыпи богов и духов природы, в то время как иудаизм считается монотеизмом, т.е., верой в Единого Бога. Я полагаю, что иудейский монотеизм есть обратная сторона политеизма и единый (якобы) Бог Иегова есть не более, чем верховный Бог политеистического пантеона, опасающийся, кстати, что его, в соответствии с антично-римской мифологией (к которой Он, как будто, не имеет отношения), в любой момент могут сбросить с пьедестала более молодые и удачливые боги.

Еще один немаловажный момент: традиционно языческие верховные боги очень часто имеют женскую природу, и это есть одна из специфических особенностей язычества. Бог же Иегова – мужчина, и поэтому здесь тоже можно усмотреть некоторую мифологическую коллизию. Всех богинь традиционно связывают с язычеством уже априори, а с богами начинают подробно разбираться. Бог «мужского» типа – это уже заявка на монотеизм, и Бог Иегова ее с успехом реализует, откуда перебрасывается мостик в христианство, которое по «монотеистическому» основанию позиционируется едва ли не как брат-близнец иудаизма. Вот это я считаю категорически неверным.

Не вдаваясь в новые подробности, скажу теперь лишь главное: в данной книге я рассматриваю язычество, как проблему объективации и выноса субъективно-человеческих ценностей из глубины наружу, где они превращаются в свою полную противоположность (хотя и – не в буквальном смысле слова). По этой причине в самóм «природном» язычестве, в лице конкретных религиозных учений, подлинно евангельского и монотеистического я нахожу порою больше, чем в иудаизме или даже христианстве, – в нынешнем традиционном проявлении последнего.

Проблема язычества (особенно если учитывать упоминания о нем в Апокалипсисе Иоанна), на мой взгляд, есть проблема смешения христианства с до-христианством. Кристаллизованно-чистых религий в истории, пожалуй, не было никогда. Еще в ветхозаветном тексте нередко проступали «незаконные» черты христианства, но еще больше этих черт было в друидических (к примеру) верованиях. Бог иудейский считался Одним и тем же, но иногда Он действовал как один, Единый Бог, иногда – как «один из Нас». То же самое можно сказать и о Богине, как Великой Матери друидов. Бог языческой эпохи «двоится»: то Он един, то Он множествен, то Он олицетворяет добро, то – добро и зло в «одном флаконе». Я же обращаю внимание на принцип язычества, как принцип неразделения самих богов, представляющих собою разные эпохи и разные состояния сознания человечества, и, в том числе, принцип неразделения добра со злом.

А теперь возвращаюсь обратно. Согласно Евангелиям, Иисус испил из чаши (известной в дальнейшем, как один из вариантов Чаши Грааля) и дал испить из нее ученикам как раз накануне своего ареста и дальнейшей экзекуции. Возможно, эта процедура символизировала алхимический акт вхождения в бессмертие посредством своеобразного единения с женским началом. Подразумевалось, что ученики, вкусившие вина из этой чаши, становились единой плотью с Христом и обретали бессмертие (не аналог ли это библейского вкушения плода познания?). Это был особого рода брак, – брак небесный. Здесь, кстати, вспоминается и главное чудо, совершенное Христом в самом начале Евангельских рассказов, – чудо на брачном пиру в Кане Галилейской. Именно там Спаситель превращал воду в вино. Причем вино это было самого высокого качества, по отзывам собравшихся на пиру гостей.

Само вино и чаши, в которые оно наливается, символизируют женское начало. То же  самое можно сказать и о воде. Но вода, превращенная в вино, есть знак особого, иного состояния, которое она приобретает в результате магического воздействия Иисуса. В авестийской традиции вино связывают не просто с женским началом, а с женским началом, непосредственно входящим в андрогинное целое. В частности, женскую ипостась Стража Прошлого (Рази) ассоциируют с вином, как магическим «напитком бессмертия», называемым хаомой. Преображенная женственность, наполненная новым, андрогинным смыслом, – вот что такое вода, превращенная Иисусом в вино. Это – некий символ снятия проклятия, наложенного на женщину Иеговой, после чего она обретает свободу и бессмертие. Не в этом ли – намек на источник последующих деяний Христа? Алхимическая процедура, в которой сходятся сразу две природы – женская и андрогинная, – есть точка отсчета (или я ошибаюсь?), с которой начинается осуществление духовной миссии Спасителя. Видимо, этот рассказ не догадались убрать из Евангелий, ибо не связали его с подлинно христианским «криминалом» те служители Господа, которые, по незнанию, служили прежнему Господу, а не Тому, Который воскресил Христа.

Всем Христовым ученикам пришлось пройти в дальнейшем через мученичество: таков способ расчета с «объективированным» Богом. Незнание всегда ненавидит знание и мстит ему за его «невидимую», магическую силу. Потому и Ангра-Майнью возненавидел светлый мир Ахура-Мазды, едва лишь увидел его. Так же точно и «мир» ненавидел учеников Христа и всячески преследовал первых христиан. Так же (опять-таки) и христиане, победившие не силой любви и слова Божьего, а силой государственной власти, расправлялись затем со всеми, кто был «слишком умным» или слишком хотел любви, – в общем, жил «не по совести, а по радости». Иными словами, то христианское, что было в язычестве, отлавливалось в самóм объективированном христианстве, именовалось «тлетворным язычеством», обливалось купоросом (чтоб не оставалось даже духу «тления») и сжигалось. По сути, из христианства выделяли собственно христианское и старательно выпалывали. Вещи часто называли прямо противоположными именами: отъявленный сатанизм – христианской любовью, а христианская любовь – оголтелым язычеством. Христианская мудрость становилась «лживым» языческим познанием, а «мудрое» незнание – знаком благоговения перед Божией силой и мощью. Великий познавательный прорыв эпохи Возрождения был квалифицирован, как реваншистское наступление антично-языческих сил на светлое христианское сознание. Против него-то, собственно, и сражалась в поте лица (благо, что работы было предостаточно!) Священная Римская Инквизиция.    

В ходе своего неторопливого исследования я пришла к той мысли, что познание определяет начало движения во времени и начало обретения знания о подлинном мироустройстве. Поговорим теперь о двух вариантах познания, которые я раньше не разделяла: познание добра и зла (у Адама) и познание истины (у Христа). Напрашивается вывод, что первый вид познания был своеобразным путем сквозь язычество, а второй – моментом прохождения через Голгофу проклятия и выбора человеком истины, или добра. Первый не охранил Адама от анархии свободы «от», зато второй открыл Христу бессмертие свободы «для». Адам не смог избежать проклятия объективацией, в то время как Христос полностью рассчитался с мирскими долгами человечества. В первом случае человек обрел ум, во втором – мудрость. Хитрость змея, указанная в 3й главе Бытия, трансформировалась в мудрость змей новозаветных Евангелий. Впрочем, в Библии эти понятия нередко смешиваются.

А вот за движением во времени никакого криминала мне найти не удалось. Более того: я отыскала в нем некую потенциальную возможность очищения свободы от страха потерять саму себя. Цепочка эта довольно проста: движение пробуждает субъективные силы человеческой души, и она получает дополнительный импульс из своего «предвечного» источника. Для этого, правда, движение должно осуществляться не по кругу, а напрямую, через центр, вне материального тела, через внутреннюю трассу сердца, «по вектору души». Любить ближнего и вспомнить свое идеальное прошлое есть, в некотором смысле, одно и то же. Вот когда мы умели любить другого, как себя, потому что сами были и собою, и другим, своим ближним.

Движение во времени есть своеобразное познание добра и зла, а движение вне времени, движение «по сердцу» есть познание истины, и эти вещи нужно четко различать.  Когда ты движешься во времени, ты можешь повстречать «плоды» свершений Ангра-Майнью. Дать им честную оценку, объявить войну и взойти на Голгофу – вот, по сути, пройденный крестный путь Христа. Выход на движение «по сердцу» есть путь в бессмертие и Воскресение. Простить врагов и любить их даже в тот момент, когда они пытаются тебя убить, вызвать в тебе чувство мести и желание причинить им зло, дабы вернуть тебя на эту вертикаль, – возможно, в том и состоит главнейший способ выхода в «иное измерение», где смерти нет не только для души, но и для освобожденного от власти вертикали тела.

Скажу вам честно: подобно многим, я тоже бы могла воспринимать движение Адама на свободу, как чистое грехопадение. Ведь и время сдвинулось с точки вечности, и кожаные одежды появились (Самим Богом на скорую руку состряпанные), и смерть пришла (хотя она, к слову сказать, подразумевалась уже в напутственных словах Творца: «Плодитесь-размножайтесь!»). Вот если бы не стыд прозревшего Адама. Стыд обнаружил в нем главное: человек был явно на «Господней стороне», и в желании узурпировать власть Вседержителя его никак не обвинишь.

Первым движением Адама было движение через центр, с востока на запад, и это было движение к жене, движение за женой, движение «по Солнцу». Оно-то и вывело его из равновесия Эдемской полутьмы. И только проклятие Ягве, наложенное на Еву и сразу «опустившее» ее, тем самым возвело Адама на верх известной вертикали, установив между супругами совсем другие отношения. Утрата чувства внутренней, «сердечной» близости с женой заставила Адама двигаться по кругу, вслед за Евой (совсем как в мифологии дагонов!). Но соединиться с этих пор они могли лишь на поверхности вертящегося круга.

Так «первохристианское» движение Адама было наказано «языческой» его объективацией. Это и было началом познания человеком добра и зла. Двойной же стала и свобода Адама, – языческой и христианской одновременно. Христианской – по движению его души (вслед за женою), а языческой – как следствием проклятия Иеговы, приревновавшего его к жене и отомстившего обоим таким экстравагантным образом. Двойным предстал и Бог Адама… Вот даже в этом проявилась параллель с Авестой!

В каком-то смысле, все произошло закономерно. Если ты выбираешь познание добра и зла, – будь готов встретиться и с тем, и с другим. То же самое сказал и змей: «Вы будете, как боги, знающие добро и зло». Он ведь не сказал: «…будете, как Бог, знающий добро». Он сказал: «…как боги, знающие добро и зло», имея в виду ни что иное, как политеистический, языческий пантеон, предполагающий смешение грешного с праведным. Да, языческие боги бессмертны, но какие между ними свары, какой разврат на том возвышенном Олимпе процветает! Постоянно друг друга подсиживают; сын сбрасывает отца с пьедестала; отец пожирает своих детей; мужья, по всем законам полигамии, изменяют своим женам; жены тоже в долгу не остаются... В таком контексте и Иегова справедливо заметил: «Адам стал, как один из Нас», – и начал проявлять все признаки беспокойства и ревности, свойственные богам из того же олимпийского (даже не иудейского, которого, как будто, нет, но «теперь я знаю: ты на свете есть») пантеона.

А главное, что отличает языческий пантеон (сюда относится и «Единоличный» Иегова), – это отсутствие самодостаточности, отсутствие целостности, откуда – и агрессия, воинственность, свары, измены и т.д. Языческие боги «вертикальны». Недаром они – на Олимпе, на недостижимом духовном «верху», а не в человеческом сердце. Каждый из них имеет свою нишу и ведает отдельной сферой жизни, отдельной частью человеческой души. Каждый из богов – отдельная черта «психического» человека. Единый же Бог всегда стоит над «психическим». Он – глубже, чем врéменное и поверхностное «психическое», поскольку Он – сама душа, точнее, – ее «солнечный» первоисточник.

Когда-то, в далеком и опасном XII веке, теолога Абеляра обвиняли в том, что он отождествляет христианского Бога с платоновской душой. Теперь ту же «ошибку» приходится делать и мне. Даже не знаю, что и сказать… В отношении Абеляра это обвинение было не совсем справедливым, а вот в отношении меня… здесь, наверное, оснований будет побольше. Но все равно! Платоновская душа, как бы там ни было, по-язычески безлична, а я говорю о душе в ее субъективно-личностном измерении. К тому же, я не пишу «научный» труд, и потому оставляю за собой право «не договаривать» до конца, поскольку и сама еще не знаю, что есть душа и что есть Бог. Можно сравнивать душу и Бога с Луной и Солнцем, можно – с чем-то еще, но полной аналогии, наверное, на этом свете будет тяжело добиться. Однако то, что эти понятия очень близки, особенно в контексте «предвечной свободы», – представляется мне безусловным. 

Совсем недавно я пришла к той мысли, что Бог – не дух, как это принято считать. «Духовные» боги – это боги, живущие на Олимпе, на «высотах», которые так ненавидели иудейские священники, того не замечая, что их Ягве обитал на такой же «высоте», как и те боги, с которыми Он отчаянно сражался (а иначе и не сражался бы!). Как там в той песенке? – «А я бабушку не бил, а я бабушку любил»… (это уже – о новом, христианском Боге, Который зарыл топор войны и стал пацифистом). За последние несколько месяцев у меня сложилось стойкое впечатление, что Бог есть нечто более близкое к душе, нежели к духу. Именно отождествление, приближение Бога к духу, к иерархической вертикали, на мой взгляд, и не дает ни христианским Церквам соединиться, ни человечеству обрести покой и мир в своей душе, ни осуществиться самому христианству в мировой истории: оно по-прежнему являет собой некий гибридный вариант оязыченного христианства.

Само познание добра и зла, как я уже писала, априори предполагает наличие зла. Невключение времени в таких условиях становилось опасным, поскольку, следуя мысли Авесты, зло нельзя пропускать в вечность. Ведь и боги на Олимпе черт знает чем занимались (прошу прощения за «допустимое в обществе ругательство»), помимо своих основных обязанностей, и принуждали делать то же самое подневольных смертных. Во-первых, – потому как боги «шифруют» само «психическое» человека и заставляют последнего совершать те же ошибки, а то и (простите) гнусности, что и они. А во-вторых, – вспомним Тургеневских «Отцов и детей», в их Писаревской (кажется) трактовке: «Если сливки плохи, – что же молоко?». Кто поможет бедным людям спасти свои бессмертные души? Не боги ведь, которые категорически не желают (да и не умеют) меняться к лучшему. Они-то считают себя эталоном, образцом для примерного поведения всех своих «поднебесных». Развиваться они не умеют. «Сплавлять» свои качества (т.е., соединяться в Едином Боге) – тем более. «Самостiйнiсть», знаете ли, и все такое прочее… «Психическое» есть «психическое». А душа есть душа. И душа есть Бог, да простят меня богословы за столь возмутительные результаты моих эмпирических наблюдений…

Душа есть Бог, но не в понимании женского (Боже упаси!) начала, а в понимании андрогинного, целостного, единого и нерасторжимого. Там же, где появляется иерархия, где один возвышается над другим, – там правят языческие боги, которым нужно почитание, восхваление, принесение жертв, и многое еще другое. Это, пожалуйста, – к Иегове, к Зевсу, к Венере и т.п. А к Богу Иисуса – с просьбой о чем-то едином, консолидирующем душу, и, уж конечно, – не за деньгами, хорошей работой, квартирой, удачей в каком-либо предприятии и т.д. За этим в христианстве, разве что, – к святым, как к тем же Зевсу, Марсу, Гефесту и др. (найдете «десять отличий», – можете спорить).

Христианская любовь основана не на рабском страхе перед величием и могуществом неведомой внешней силы, а на свободе, мудрости и простоте сознания, на равенстве и на родстве по духу (т.е., в истине). Однако я прекрасно помню, как много в самих Евангелиях сугубо «языческих» высказываний Иисуса, адресованных Богу. Здесь – и многочисленные славословия («Да прославится Отец в Сыне» (Иоан.: 14)), и масса других, на первый взгляд, «вертикализованных» пассажей. Их просто нужно с пониманием воспринимать, поскольку именно так было принято изъясняться при общении с Божественным в те давние иудейские времена. Например, слова Христа о том, что «…слово же, которое вы слышите, не есть Мое, но пославшего Меня Отца» (Иоан.: 14), – вовсе не самоуничижительны, если они являются надстройкой над исходным базисом, согласно которому «Сын и Отец – одно». И под «Моим» здесь подразумевается не Божественное «Мое», а поверхностное, «психическое», скоротечное «Мое». Когда же речь идет о «Моем», как о единой основе с Божественным, приравнивать его к нулю, к ничтожеству Спаситель никогда не станет.

Дух есть истина, когда он «исходит» от Отца, от Сына, но не тогда, когда он самостоятелен, когда он «сам от себя» и носится, как «призрак несчастный», над водами, а земля при этом «безвидна и пуста; и тьма над бездною» (так и хочется добавить: «…И – тишина…»). Тогда-то его и подстерегает опасность впадения в манию величия, опасность отделения от своего жизненного первоисточника и полной объективации, в сáмом своем «ругательном» выражении. Вне связи с душой дух становится «неконтролируемым» и, подобно олимпийским богам, так и норовит нарушить все культурные «правила приличий». На мой взгляд, один лишь пример богов Олимпа подтверждает авестийский тезис о том, что в вечности зло непобедимо. Быть может, просто потому, что там нет никакой рефлексии и возможности давать оценки, а процветает полное самолюбование и самодовольство, как у той же олимпийской «элиты», которая величаво «тусуется» на своей «элитарной» горе.

Взяв курс на познание добра и зла, Адам изначально поставил себя под удар. И, несмотря на то, что первый опыт оценки он прошел с достоинством (чему результатом стало появление эмоции стыда), этот путь еще только начинался, и Господь предоставил Адаму все условия, чтобы тот прошел по нему до конца. Запускать человека в бессмертие Иегова не захотел, – скорее, даже не из ревности, а совсем по другой причине. Возможно, – для того, чтобы Адам, родившийся субъектом, не объективировался, по молодости, окончательно и не стал «олимпийским» объектом, живущим в вечности, пьющим нектар и задирающим девкам юбки.

У Адама были несколько иные задачи: разгрести эти авгиевы конюшни, – чего бы никогда не сделали «олимпийские», простите, лежебоки (я утрирую, конечно, чтоб яснее обозначить главное). А потому Господь расколол его андрогинную пару (Сам расколол! – обратите внимание. – Все сам!). Еву «опустил» на точку настоящего, в материальный «низ», а Адама, соответственно, вознес на духовный «верх», зафиксировавший его господство. Рабство и господство – уже программа для борьбы за одно из двух: или за господство (и тогда языческий круг не останавливается), или за свободу (при этом круг растворяется и сменяется христианской векторной линией).

Лишившись своей внутренней опоры на горизонтальной линии любви, супруги двинулись вперед по поверхности круга: женщина – снизу вверх, мужчина – сверху вниз. Целью женщины, по-видимому, здесь является подняться от рабства к свободе; целью мужчины – опуститься от господства к той же-таки свободе. Познание зла есть познание внутреннего раскола и разделенности между мужским и женским началами в единой человеческой душе, а отказ от зла есть отказ не только от рабства, но и от господства. И здесь я выделяю одну немаловажную деталь: иерархия в мире сотворенном есть вполне нормальная вещь. Когда же в эту иерархию включаются несотворенные, а порожденные существа, точнее, – порожденные Свободой существа, – тогда-то и появляется криминал, как нечто противоестественное. Из этого рождаются духовные гибриды и всевозможные монстры с искаженным и больным «психическим».

Я называю злом подмену мест, продажу первородства, – но не первородства, как основы для властвования и господства, а первородства, как права не иметь над собой той власти, которая воздействует «извне» и под влиянием которой меняется вся внутренняя сущность субъекта, его система духовных оценок. И задачею Адама стало отделение добра от зла и возврат на собственную субъективную горизонталь, а результатом, по Христу, должна была стать свобода. Свобода не от себя, а для себя, свобода для любви и для собственной реализации в сфере творчества (а шире, в сверхкосмическом масштабе, – в сфере нового Творения).

Сам ящик Пандоры в Господнем раю был своеобразной бомбой замедленного действия, которую необходимо было взорвать, не нанеся при этом ущерба окружающей среде. Однако так не получилось. Первым шагом Адама был шаг в направлении его жены. Она помогла ему увидеть главное зло мироздания. Первое зло, которое узрел Адам, было знаком разделения мужчины и женщины, а именно – вторичнополовые признаки, связующие человека с его смертным физическим телом. Они-то и вызвали в нем стыд, который стал его первой оценкой существующего в мире зла. Стало быть, не Адам своим любопытством породил это зло: оно существовало, но он не знал о нем, пребывая в вечном беспределе ничегонезнания.

А следующий шаг его был скорректирован уже Ягве, и это был шаг в направлении от жены. Господь мгновенно «соблазнил» его господством. Каким образом? Да просто тем, что презрительно отозвался о нем. И тут же дал ему рабыню, за счет которой можно было компенсировать свое новое чувство ущербности. Так едва проснувшееся сознание Адама попалось в сеть мирской объективации. Так кто здесь змей? Но это – к слову… Адам тут же стал «как богом», но это был не Тот Бог, Который ему действительно был нужен. Он стал, как Иегова, как боги-олимпийцы, с дремучей привязанностью к иерархии вертикали и с вечным страхом свой высокий статус потерять.

Владеющий материальным связан этим материальным, становится его постоянным пленником. И не случайно именно по «материальному» все время бьет Христос («… легче верблюду пройти через игольное ушко…» и т.д.). Но речь здесь – вовсе не о власти духовного над материальным, поскольку власть – такое же закабаление. Даже если в Новом Завете заходит разговор о духовном, – надо хорошо понимать, что под этим духовным подразумевается. Вот олимпийские боги духовны? Духовны. И что? Они – просто духи природы. Это все равно, как титул: Царь… всех обезьян. Эти боги знают добро и зло? Отлично знают. Но почему-то не стыдятся ни своих поступков, ни своих прекрасных (как им кажется) тел. Им все «по барабану». И только Адаму не все равно. Только он один возмутился. Только он почувствовал себя ущемленным, выброшенным куда-то не туда, где бы ему следовало быть, исходя из его собственного чувства гармонии. И Адам пошел гораздо дальше, чем боги.

То же самое происходило и в истории человечества. Вначале господствовала языческая эпоха, но человек всегда был внутренне неорганичен с ней, и это-то вело его вперед и заставляло познавать свой мир. «Познай самого себя», – было написано на дверях древнейшего языческого храма в Дельфах. Потрясающая христианская запись. Времена всегда существовали параллельно, как параллелью запечатлена и язычески-христианская парадигма Книги Книг. При язычестве рождалось немало христиан «по духу». Еще чаще христианские озарения посещали языческие, по сути, головы. Вот потому-то эпоха Ренессанса была эпохой возрождения античной мысли, – но возрождения, большей частью, именно того в античной мысли, что относилось к «христианскому» в ней, что и разгоняло кровь в «застойных» сосудах христианского мозга.

Платон и Аристотель оживляли христианский мозг и очищали его от духовного язычества. И в итоге именно Возрождение стало временем максимальной христианизации оглупленного длительным господством схоластики ума. Замечательно, что богословы это поняли и не стали возражать против «новой моды», несмотря на ее явно «оппортунистический» характер. Именно в эпоху Возрождения в основу философских изысканий лег принцип личности, – пусть еще в вещественно-физическом ее измерении, но это уже был выход к человеческой душе. Поначалу – через выход к материальной, «женской» составляющей человека, незаслуженно униженной «духовным» господином, который позабыл о духовности, как истине, и предпочел ей «духовность», как синоним власти.

Христос открыл нам духовность в понимании свободы и заменил иерархию душевной простотой. Говоря о своем (или Божием) величии, он имел в виду вовсе не величие языческо-иудейских первосвященников, и свидетельством тому был описанный в Евангелиях момент, когда он мыл ноги своим ученикам. «И последние станут первыми», – постоянно повторял он, имея в виду полную смену оценочных критериев, переводящую человека с вертикали на горизонталь. Когда человек оставляет отца и мать и следует за женой, – это такая же смена оценочных ориентиров, которую ни за что не простит ему объективированный мир. За это он и получил проклятие, но сила этого проклятия распространяется исключительно по линии вертикали. В мире субъективном, в мире личностного выбора субъекта она уже не действует. Пока ты отождествляешься с вертикалью… Это – как у Ницше: «Если ты долго смотришь в бездну, бездна начинает смотреть в тебя»…

Для меня духовным символом идеи христианства является одно из наиболее известных высказываний Достоевского о слезинке ребенка, которая дороже благоденствия всего человечества. Это – идея христианского ближнего, идея единичного субъекта, «по типу» Христа вбирающего в себя весь мир. Сюда же относится не менее известная фраза (автора которой не знаю) о том, что смерть человека – трагедия, а смерть многих – статистика. В этих словах очень точно озвучена христианская идея победы субъективно-личностного над объективно-количественным. И пусть в числе этого множества людей каждый субъект является той самой единственной личностью, но количество, объективное довлеет над ним. Именно оно поставлено сверху, оно управляет единичным и подчиняет его себе.

Государственные мужи и военные главнокомандующие, – люди, стоящие «над» другими, вершащие судьбы других, – являются, по духу своему, рабами, ибо они вынуждены оперировать количествами. Принимая то или иное государственное решение или выполняя ту или иную военную операцию, им приходится иметь дело с цифрами, а не с живыми людьми. Нечто подобное я проходила на занятиях по линейному программированию в сфере биологии. Там были задачи такого рода: сколько требуется изготовить вещества с таким-то химическим составом для нанесения как можно большего ущерба такому-то виду вредителей народного хозяйства, но при этом как можно меньше навредить представителям другого, полезного вида животных? Практически такие же задачи решают правители в отношении людей (причем, даже не всегда достаточно аккуратно, ибо часто они просто «пропалывают сорняки» наравне с «полезными культурами»). Но люди – не животные! С ними нельзя так обращаться. С животными, впрочем, тоже…

Быть может, здесь не стоит упоминать следующий, довольно тяжелый и неоднозначный пример, но я просто не могу его не привести. Это одна из историй блокадного Ленинграда: мать, получающая скудные пищевые пайки, в какой-то момент понимает, что ей не прокормить сразу двух своих детей, а у одного еще сохраняется какой-то шанс. И она сама решает, кому из них жить, а кому – умереть. Я прекрасно понимаю, что она при этом чувствует, но такой прагматический подход… – языческий, но не христианский. Я не говорю, что она неправа, что в данном случае христианский подход был бы лучше, ведь христианство есть путь свободы и ненавязывания своего выбора другому. Но как эта мать могла смотреть в глаза своему ребенку, для которого лишь она была последней надеждой на спасение, она была символом жизни; как могла она, видя, что ее дитя умирает, не дать ему хлеба? Как она выдерживала его душераздирающий взгляд, преисполненный страдания и веры в то, что она обязательно ему поможет, потому что она – его мать, которая просто не может не защитить, не спасти его от голодной смерти? Кто же, если не она?

Весь ужас в том, что женщина сознает, что хлеб, необходимый для спасения ее ребенка, у нее сейчас есть и она может ему дать, но не дает, поскольку в этом случае умрут оба, – чуть позже, но, скорее всего, умрут. А так, – хотя бы один останется… Быть может, ее оправдывает «иудейско-языческая» надежда на сохранение рода? Материнская этика, связанная с законом количества? Неумение любить своих детей «по-христиански»? Ведь материнская природа есть природа объективного мира, объективной оси Зодиака… Она даже обязана заботиться о сохранении генофонда, биологической основы для нового воспроизведения жизни. Ей нужны гарантии выживания, и духовно-материальный мир, наверное, на ее стороне…

Закон количества побеждает закон качества, и на первый план выходит некий трезвый расчет. Но когда любая мать говорит ребенку: «Нет», – она внутренне убивает его. Не голод, не сложившиеся внешние обстоятельства, как было бы в случае, если бы она положилась на пресловутую «волю Божью» и кормила бы обоих, а только она сама. Она убивает даже не его, она убивает саму жизнь, в лице этого единственного ребенка. А если она убивает одного, – то же самое она делает и с другим, и со всеми остальными, такими же, как эти, детьми. Она убивает саму себя, отказывает своей душе в бессмертии. Потому что все решается не на уровне «завтра», а «здесь и сейчас». Спасти человека здесь и сейчас, спасти ближнего, не думая о том, что с ним (или с другими) будет завтра, – вот в чем сущность христианства (из этой же серии – официальная христианская позиция относительно эвтаназии). Но это еще не все.

Закон сохранения количества есть мифологический закон объективного мира, утвержденный в библейской Книге Бытия одною лишь Господней фразой (прошу прощения за многократную ее «эксплуатацию»): «Плодитесь-размножайтесь». Эта фраза утверждает смертность и воспроизводимость человеческого рода, равно как и вечное торжество зла в этом «лучшем из лучших миров». Забота о количестве есть, по сути своей, забота о сохранении в мире законов вертикальной оси Зодиака, с ее акцентуацией на праве господства и рабства, пренебрежением «меньшим» ради «большего». А забота о конкретной личности включает уже субъективную ось, символически связанную с бессмертием человеческой души. Забота о личности есть забота о душе, о вечной жизни, о человеке, как целостном, андрогинном существе, способном победить как смерть, так и властвующее в сем мире зло. Потому-то Христос и не взял с собою парня, который хотел, прежде чем идти за Спасителем, сбегать домой и попрощаться с родными; по этой же причине он другому сказал: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов», – когда тот собирался отпроситься у него на похороны отца. Просто в глазах этих молодых людей объективное заслонило собой субъективное, вторичное в их глазах затмило первозданное, – что противоречило духу христианства…

Когда заходит речь о большем или меньшем количестве спасаемых людей, возникают мысли об успешном воспроизведении и сохранении генофонда, «человеческого материала», но не живых людей. Более того: смерть больших количеств в субъективном человеческом восприятии не так страшна, потому что в ассоциативной памяти человека всплывает мифологическая формула «Плодитесь…» и он понимает, что одно количество успешно заменит собой другое, ибо люди не только смертны, но и «воспроизводимы». А вот когда речь идет о смерти одного человека, то этот умерший мифологически отождествляется с одним-единственным первочеловеком, – тем самым, что был рожден андрогином и никогда не должен был умирать. Его смерть – это катастрофа, поскольку он уже не воспроизводится. Символизируя собою целостную человеческую душу, в момент своей смерти он раскалывается на части и теряет свое бессмертие. Поэтому уничтожение многих жизней напоминает нам о том, что жизнь множится и повторяется во всех своих природных вариантах, а уничтожение одного вызывает в памяти ужас мифологического грехопадения, при котором был убит сам символ бессмертия (и здесь авестийское учение снова смыкается с христианством).

Несмотря на общую оптимистическую направленность христианской религии, – это, все-таки, религия трагическая. Распятие Христа в ней «мирно» соседствует с его воскресением и обретением вечной жизни. Смерть личности воспринимается нами по аналогии со смертью самого Христа, после которой, согласно Новому Завету, свет померк и завеса храма «разодралась надвое». А смерть Христа есть символическая смерть всего человечества. Воскресение произошло лишь на третий день после нее, да и мало кто тогда мог и хотел в него поверить...   

Христианская этика парадоксальна. Жизнь одного человека важнее жизни множества. Жизнь ближнего важнее жизни дальнего. Если ты можешь помочь тому, кто в этом нуждается здесь и сейчас, – нужно немедленно оказать ему помощь и не откладывать спасение на завтра, равно как и не раздумывать, кому помочь, а кому – нет. Не подсчитывать, сколько людей погибнет при этой операции, а сколько – при той, и в соответствии с этими расчетами принимать решение о том, как выступить, куда палить. Впрочем, христианская вера вообще не предполагает участия в каких бы то ни было мирских войнах… Но особый цинизм военных, почитаемых мирянами за великих людей, спасающих нации путем истребления какого-то (гораздо меньшего) количества тех, кому просто не повезло оказаться не в том месте и не в то время… порою просто поражает. И их-то восхваляют за военную мудрость!

Спасение «количеств» есть спасение рода за счет пренебрежения жизнью личности. А личность на духовно-христианских весах перевешивает род. Потому что для христианства один человек заключает в себе все. И если ты допустил несчастье одного, кого бы ты при этом ни спасал, какое количество, – не имеет значения, – внутренне ты проклял себя, нанес вред каждому из тех, кого спасал, ибо кровь одной невинно загубленной жизни упала на те самые головы, которым ты, как тебе казалось, помогал. Сейчас это можно назвать законом голограммы…

Христианство не боится физической смерти, ибо это – религия, основанная на вере в бессмертие человеческой души. Все дело – в символическом образе смерти и спасения. Любой, даже самый микроскопический грех в тебе мгновенно умножается, разрастается в целый голографический образ, – и вот ты уже понимаешь, что убил Самого Бога в себе. И появляются кровавые старушки-процентщицы в глазах… Ой, что это я? Одним словом, христианство стоит несравненно выше всех вертикальных подсчетов и расчетов… Каждый отдельный человек бесценен, если он предстает, как личность, как зеркальное отражение всех остальных, вместе взятых людей. Христианство вообще, – в определенном смысле, «зеркальная» религия, но об этом поговорим чуть позже и в своем месте.

К слову сказать, именно по причине невозможности нанести вред хотя бы одной человеческой личности Христос и Иуду не мог послать на предательство. Он мог лишь сам, добровольно, взойти на крест, чтобы снять с него других. В этой связи мне вспоминается высказывание Бердяева: «Хлеб для меня – это материальный вопрос; хлеб для другого – духовный вопрос». Его можно понимать сразу в нескольких смыслах, но в данном контексте я перефразирую его так: «Смерть многих – это материальный вопрос; смерть одного – духовный вопрос». И когда на первый план выносятся языческие критерии: сколько людей нужно сохранить и сколькими, ради этой высокой (поистине высокой!), цели можно пренебречь, – это, конечно, знак победы языческого духа над христианским. Об этом должно заботиться государство, – и Бог Иегова с ним! Для того оно и создается, чтобы сохранять род людской, конкретную нацию или этнос.

Когда же мы думаем о спасении души… – тут все переворачивается с ног на голову, «и последние становятся первыми»… Казалось бы, мелочь – смерть тела. Что – тело, по сравнению с бессмертием души? Но в христианстве главное – не душа, отделенная от тела, а душа, соединенная с телом. Задачей Христа было не отделить человеческую душу от тела, а соединить человеческий дух с телом в соответствии с подлинной гармонией, создать «неразрушимый храм» для души. В этом – замысел богочеловечества. Вот почему неправы были катары, хотя в их учении было много верного. В борьбе с ортодоксальной полуязыческой Церковью они ударились в иную крайность, возненавидев саму человеческую жизнь на земле. Зато их, как мы бы это сейчас назвали, «демократическая позиция» заслуживает всяческого уважения: по духу она была действительно христианской.

Когда говорят о возвращении человека в Эдем, то речь не идет о необходимости повиниться перед Тем Богом, Которого Адам якобы оскорбил пренебрежением Его приказа и предпочтением Ему женщины. Речь идет совсем о другом Боге, в саду Которого уже не будет дерева познания добра и зла: там будут только дерево познания и дерево жизни, – если, конечно, это не одно и то же (что, скорее всего, так и есть). И тогда потеря другого дерева будет самой приятной потерей за всю историю Вселенной, – потерей небытия.

Свобода Иисуса была, что называется, одинарной, очищенной от необходимости столкновения со злом. Иисус есть человек, соединившийся в своем сердце со своей половиной, вернувший свою прежнюю внутреннюю связь с женским началом. Его кровь – это чистая кровь «единой плоти» с женой. И потому Грааль есть символ его второй половины, – той самой, которую он вернул себе, пройдя сквозь память своего целостного прошлого. Именно в этом контексте, в контексте христианского откровения Священного Грааля, можно сказать: «Чего хочет женщина, – того хочет Бог».

Под занавес главы лишь хочется добавить, что тема познания поистине неисчерпаема, – во всяком случае, для нас, людей. Природа человека и природа Господа, по-видимому, есть одна природа, из сферы андрогинно-целостного «я». И сущностью как человека, так и Бога, является предвечная Свобода, – Свобода, создающая миры. Сейчас мы движемся в режиме самоочищения, – но это, все-таки, не догма, не норма жизни во вселенской полноте. Вполне возможно, свой дальнейший путь космическое богочеловечество пройдет без столь привычного для нас сопроводительного эскорта «веселящей» тьмы. Свобода примет качество осмысленности и никогда не будет порождать ни страха, ни сомнений под видом дьявола и всех его чертей. Тогда мы сможем убедиться в том, что не они вели нас к эволюции, а, напротив, они выступали тем препятствием, которое всемерно тормозило наш познавательный духовный рост. И только с устранением препятствия мы все действительно «вздохнем свободно», поскольку обретем присущую себе свободу и больше не впадем в «свободу от себя».