Пролог.  

 

Друиды живут в рощах, лежащих

в глубине бескрайних лесов.

 

Лукан

 

Зимним утром 1103 года от Рождества Христова, в 7й день декабря месяца, пожилая лесная знахарка Медлан бодро шагала по свежевыпавшему снегу, весело сбивая снежные комья с веток встречных деревьев. В доме заканчивался хворост, и ей хотелось набрать побольше новых сухих веток, чтобы затопить камин: сегодня ей предстояли большие, но очень радостные хлопоты. Мысли о предстоящих заботах наполняли ее душу неизъяснимым теплом и ожиданием поистине праздничных чудес. Она знала, что сегодня, быть может, случится самое важное событие в ее жизни. Именно ради него, наверное, она и оказалась когда-то здесь, в этом Богом забытом глухом уголке, расположенном в окрестностях маленького английского поселения Бирмингема.

Много лет назад Медлан жила не здесь. Вместе с другими жрицами-друидессами из Сестринской Общины Авалона она обитала в торфяном лесу, недалеко от аббатства Гластонбери. Христианская религия медленно, но верно завоевывала все новые и новые пространства когда-то языческого Туманного Альбиона. Вот и аббатство Гластонбери полностью завладело территорией, которую в древние времена занимала женская кельтская община, – островом Авалон. Черная Роза Авалона уступила свое место не в меру воинственным и чрезвычайно нахрапистым сторонникам культа Иисуса Христа, победившего на всех фронтах своей религиозной битвы. Чтобы выжить в таких условиях, Сестринской Общине пришлось уйти в тень, скрыться от ревнивых глаз новоявленных хозяев духовной жизни. Иначе святым сестрам грозило бы полное физическое истребление: эта новая религия практически не оставляла в живых своих оппонентов, а, тем более, – исповедников прежних, языческих культов.

Христианство проникло в Британию еще в период римского владычества, с самых первых веков своего официального признания в качестве главенствующей государственной религии Римской империи. Высадившиеся на Британских островах папские легаты, одержимые нездоровым энтузиазмом, тут же бросились освобождать почти совсем пропащий местный люд от прикипевшей к нему за долгие века языческой скверны. Окунаемый в святую купель, народ Британии получал официальный пропуск в Царствие Небесное, избавляясь от своей прежней вредоносной веры.

После успешного искоренения язычества на всей британской территории те храмы, что были построены в честь местных языческих богов, христианские цивилизаторы, нимало не смущаясь, посвятили своему единому Богу. Эти провозвестники слова Божьего свершили, по их собственному мнению, благое дело, практически насильственно вырвав жрецов древних культов и их паству из цепей мрачного идолопоклонства. Обширные земельные участки и угодья, принадлежавшие когда-то языческим храмам, перешли во владение церквей, которые были, к тому же, освобождены от всяческих налогов и повинностей.

Насадив на место прежних священнослужителей своих епископов и архиепископов, отцы Церкви посчитали дело сделанным: границы крещеного мира были успешно раздвинуты и новые жизненные пространства благополучно освоены. Священные рощи друидов были безжалостно вырублены: ради успеха дела Божия на земле исповедники христианской доктрины не пожалели даже Божию природу. Все древние жреческие культы были официально объявлены прекратившими свое существование, а британский народ – освобожденным от тьмы ужасных суеверий и дремучего невежества.

Но не все «суеверные язычники» признали себя обращенными в «истинную веру». В некоторых местах былых культовых построений продолжали функционировать островки древних языческих школ и общин. На британском острове Авалон, безапелляционно занятом христианским монастырем Гластонбери, бок-о-бок с ним, еще долго продолжала существовать женская община Владычицы Озера. А по истечении отведенных ей земных лет она ушла в глубокое подполье. Именно там немалую часть своей жизни, – годы юности и первой зрелости, – и провела знахарка Медлан.

…Это был первый снег декабря. Все прежние зимние дни в Бирмингемском лесу стояла мрачная, пасмурная, дождливая погода. Казалось, что этот постоянный дневной полумрак никогда не рассеется, а лениво моросящий назойливый дождь никогда не прекратится. Словно тусклым, унылым, промозглым дням уже не будет конца, ибо посланы они нам за грехи наши тяжкие...

Медлан не любила такую погоду. Она вызывала в ее памяти самый драматический эпизод в ее жизни, когда ей пришлось бежать из Авалона. Тогда сыпал такой же мелкий дождь, а небо было затянуто глухими, равнодушными к ее душевной драме тучами. Перебираясь по болотам, она дважды чуть не утонула. Первый раз, – когда шла по болотной тропе и ее нога провалилась в трясину. Приложив какое-то нечеловеческое усилие, Медлан смогла высвободить свою ногу. Второй – когда в предрассветном туманном полумраке на нее из кустов вдруг выпорхнула испуганная безмозглая выпь и заорала дурным голосом. Медлан испугалась еще больше, отшатнулась от ночного чудовища и упала прямо в болотную жижу, которая тут же стала ее с аппетитом засасывать. Каким-то чудом женщине удалось ухватиться за ветви растущей неподалеку молодой ольхи, и, почти вырывая деревце с корнем, она выбралась из опасной зоны наружу. А мерзкий дождик все сыпал и сыпал, словно бы в этом бренном мире ничего особенного не происходит и не будет происходить уже вовек...

До ближайшего селения Медлан добралась еле живой, до смерти напуганной и продрогшей до костей. Когда ее подобрали местные крестьяне, она была уже в полуобморочном состоянии, а затем еще пару недель пролежала в постели в лихорадочном бреду. Одна сердобольная саксонская крестьянка ухаживала за ней, отпаивала ее лекарственными снадобьями из лечебных трав. В конце концов, Медлан таки выкарабкалась из темной пучины потустороннего Аннуна. Но подхваченная в болотах тяжелая болезнь сказалась на ее здоровье в дальнейшем, дав серьезные осложнения на всю костную систему. Мало-помалу у Медлан стал развиваться ревматизм, и теперь на дождливую погоду у нее сильно ныли кости. А дождливая погода, – увы! – в Британии не только не редкость, но, скорее, – напротив, – незыблемый закон местной природы.

Извечная британская сырость – не лучший товарищ для старых костей Медлан, и знахарка всегда радовалась, когда небо разъяснялось и воздух становился суше и прозрачнее. Вот и сегодня, пригреваемая ясным солнышком, она шла по выпавшему ночному снегу, и он приветливо хрустел под ее ногами. Привычная тупая боль в пояснице слегка отпустила, и Медлан как будто впервые почувствовала себя человеком. Ей хотелось жить, радоваться жизни и приносить такую же радость другим.

Но не одна лишь счастливая смена погоды была причиной приподнятого настроения Медлан. В эту ночь она узнала нечто очень важное для себя. Ведь как раз вчера был двадцать седьмой солнечный день, посвященный Небу, – первичному каменному Небу, защищающему землю от вторжения темных сил. Согласно древним оккультным правилам, если в этот солнечный день человек ложится спать с открытым окном, – ему непременно приснится вещий сон, который очень скоро сбудется. Зная об этом, Медлан специально не закрывала на ночь откидные деревянные створки, изнутри прикрепленные к раме. Окно оставалось затянутым лишь промасленным листом пергамента, пропускающим дневной свет.

В эту ночь Медлан видела во сне чистое ночное небо, на котором сияли ясные звезды, а затем ночь сменилась днем и на небе расцвела дивная радуга. Такие сны к человеку приходят лишь тогда, когда его ожидает некое долгожданное счастливое событие. Проснувшись рано утром, когда еще не рассвело, Медлан в радостном возбуждении и ожидании хороших вестей вышла во двор. Подняв глаза к небу, она отчетливо увидела вокруг желтого полукруга Луны яркое тройное гало, окруженное мелкими волнистыми облаками. Этот потрясающий знак стал для нее подлинным откровением. Ведь сегодня – шестой день Луны, наиболее почитаемый у друидов. В этот день они совершают свои магические ритуалы с использованием священного растения омелы, которую они срезают ночью с ветвей благословенного дуба, – самого культового дерева кельтских друидов.

Сейчас, конечно, не то время года, когда можно проводить жреческие ритуалы у зеленого дуба. Но друидесса знала, что шестому дню Луны, вне зависимости от времен и лет, всегда уделяется пристальное внимание в духовных практиках как мужской, так и женской общины сторонников древнего кельтского культа. Когда-то и она, вместе со своими сестрами по общине, радостно отмечала праздник шестого дня, завершающего первую четверть Луны. Это – период юности верховной Триединой Богини кельтов, которую друиды считают ни кем иным, как Богиней-Творцом. Юношескую ипостась этой великой Хозяйки Серебряного Колеса называют Бригантией. В то же время, переход с шестого лунного дня на седьмой считается у кельтов лунным аналогом солнечного праздника Белтейна, символически связанного с ивой.

Согласно кельтской мифологии, ива была самым первым деревом творения, поскольку именно в ее ветвях предвечный Морской Змей отложил два пурпурных яйца, в которых содержались Солнце и Земля. Морской Змей является символом власти Луны над морями и океанами и ее судьбоносной роли в жизни земного человечества. Так ива стала колыбелью всего космоса, ибо Вселенная была «высижена» на ее ветвях. С нее начинается и рождение земной жизни. Праздник огня Белтейн тоже считается праздником возрождения и пробуждения жизненных сил природы после долгого зимнего сна, символизирующего смерть.

Друиды почитают иву как священное, колдовское дерево Луны и видят в ней символ всех аспектов смерти этой Триединой Богини. С ивой ассоциируется не только творение и рождение, но и смерть и зло. Ведь в гиперборейских языках Северной Европы слова «ведьма» и «злой» являются производными от слова «ива». Поэтому иву особенно почитают кельтские ведьмы. Когда на Туманный Альбион прибыли христианские бойцы, они тут же разгромили все самые известные друидические организации. Но наибольшую ярость прибывших вызывали именно женщины-ведьмы, как хранительницы последнего очага языческой культуры. Их уничтожить было не так-то просто, потому что они жили, как правило, в дремучих лесах и далеких ландах, куда знали дорогу разве что местные вилланы, тайком от Церкви ходившие к ведьмам за советом да лечебной помощью.

Медлан тоже была язычницей, а, стало быть, исходя из классификации христианских богословов, – зловредной ведьмой. Она знала много ведовских приемов и видов различных гаданий: гадание на рунах, на картах Таро, на старинных дощечках, хрусталиках, маятниках, на лунном камне, плавающей свече, египетских иероглифах, символах кельтского «алфавита деревьев» огам и даже на засушенных и перетертых в порошок насекомых. Делала Медлан предсказания и с помощью древнешумерских, иудейских и ведических манускриптов, с помощью «перста указующего», а также согласно расположению облаков на небе, нумерологическому коду человека, его имени и дате рождения, звуковой вибрации его голоса.

Но главным профессиональным занятием Медлан было целительство. Никто так, как она, во всей округе не мог приготовить и применить по назначению лечебную мазь или настойку из трав, никто не мог так «заговорить» болезнь, после чего недуг проходил практически бесследно. Снимала Медлан также сглазы, порчи и родовые проклятия, налагаемые, как правило, «черными» ведьмами и колдунами на род проклинаемого человека до седьмого колена. Общаясь с миром духов и стихий, для решения той или иной задачи, с которой приходил к ней человек, Медлан виртуозно использовала свои магические способности, дарованные ей природой. Она умела говорить с миром животных и растений на их языке, – языке самой природы.

Многому научилась Медлан в школе друидесс, где проводилось обучение не только кельтским практикам, но и практикам многих других духовных направлений. После ухода из Сестринской Общины многому научила ее уже сама жизнь. Зная основные законы астрологической науки, она не имела таблиц движения планет и звезд, а потому и не владела искусством волхвования по звездам. Однако систему солнечных и лунных дней она знала хорошо. Знала Медлан и то, что появление редкого небесного знамения в виде гало, трижды обрамляющего кромку Луны, в шестой лунный день предвещает рождение великого человека, а, может статься, и духовного спасителя для всей территории, с которой виден этот знак.

В шестой день Луны принято гадать по облакам, – и результатами сегодняшнего гадания Медлан была очень довольна. Ей всегда казалось, что она не случайно осталась именно в этом лесу, который чем-то ей так приглянулся. Да и название соседнего селения, – Бирмингем, – которое переводится как «Дом народа вождя Бирмы», вызывало в ее подсознании какие-то смутные приятные ассоциации. Теперь она знала, что именно здесь ей предстоит встретить рождение новой жизни. Она была просто уверена, что сегодня в ее хижине раздастся первый радостный крик новорожденного младенца. Прежде, чем отправиться за хворостом, она разложила на столе свои любимые руны и увидела в них подтверждение своим самым смелым ожиданиям. Это благословенное дитя принесет избавление ее бедной земле от насилия грубых, бездарных неучей в священнических рясах. Оно сделает так, что охамевшие христианские чужеземцы навсегда покинут британские острова, и святыня друидизма, как это не раз уже бывало в кельтской истории, вновь будет восстановлена в своих божественных основах.

Возвращаясь домой с полной охапкой собранных сухих веток, Медлан с удовольствием посмотрела вверх. Был ясный, солнечный день, и на чистом небе лишь кое-где виднелись небольшие светлые облака, – в чем ведунья узрела еще один благой знак свыше. Ведь для наступившего двадцать восьмого солнечного дня отсутствие на небе плотной завесы из серых туч является символом очищения и благословения всей местной территории.

Итак, пришел черед двадцать восьмого солнечного дня, и Медлан прекрасно знала, что это – день критический и очень опасный. Для него характерно сгущение над миром злобных сил беспросветной тьмы, которые пытаются затянуть человека в бесовскую пучину своих диких и неукрощенных страстей. Бедному дитяти, – как подумала сразу Медлан, – теперь всю свою жизнь придется сражаться с могучими силами жестокой богини Домну.

Двадцать восьмой солнечный день посвящен божеству подземного царства, хранящему несметные сокровища в скрытых глубинах земли. А подземные, пещерные духи считаются самыми злыми и отчаянными, и победить этих духов, не подпасть под их власть дано лишь очень сильному и стойкому человеку. Как гласят народные предания, когда на земле рождаются святые, злобные духи от недовольства шевелятся в своих подземных пещерах, отчего происходят различные землетрясения и камнепады.

С другой стороны, именно пещеры являются наиболее удачным местом приложения сил великих магов и богатырей. Как правило, в подобных местах человек проходит различные испытания для получения магической силы и инициации на борьбу с демонами. В пещерах всегда ведется самая ожесточенная борьба между светом и тьмой. И, если человек побеждает в себе злобного пещерного духа, – ему уже никакие опасности не страшны и он может быть величайшим магом и кудесником. А потому инициация двадцать восьмого солнечного дня особая: она дает силы гораздо большие, чем посвящения всех остальных солнечных дней. Эту высшую божественную отмеченность человеку дарует лишь Спаситель, ибо вся жизнь такого человека уже изначально посвящена делу спасения человечества. Рожденный в двадцать восьмой солнечный день получает хварну бессмертия, если он с достоинством выдерживает все земные испытания и обретает дар истинного мага. Как правило, ему дается долгая жизнь, чтобы он смог разгадать тайну смерти и помочь всем остальным стать мудрее и чище.

Тотемом человека, рожденного в двадцать восьмой солнечный день, является птица ворон, отгоняющая своим карканьем злых духов. Считается, что она соединяет Небо с Землей и хранит ключи от Небесного Царства и иного мира. Медлан знала, что с днем ворона связана перемена имени, – а, значит, малышу нужно будет дать два имени: одно – для повседневной жизни, а другое, – сакральное, – для защиты от тех сорока злых духов, которые воплощаются сегодня. Эти духи всегда будут витать над ним и постоянно притягивать к нему всевозможные неприятные ситуации. Жизнь рожденного в этот солнечный день неизменно сопряжена со многими опасностями, – как физическими, так и духовными. Медлан понимала, как высока опасность для новорожденного подпасть под влияние черной магии, и потому приготовилась быть всегда начеку, чтобы отразить от малютки любое колдовское нападение.

Зная, что главным предметом силы и защиты человека двадцать восьмого дня является гребень, Медлан достала из тяжелого, кованого железом сундука старый деревянный гребень, подаренный ей когда-то бабушкой. Это был гребень очень тонкой работы: на нем были искусно вырезаны изумительные по красоте розы, обрамленные дивными листочками с тонко прорезанными маленькими жилками. Знахарка собиралась подарить его матери малыша, который, – как она полагала, – появится на свет в ее доме именно сегодня.

Согласно предписаниям, положенным для двадцать восьмого дня, знахарка решила заготовить лечебные снадобья, которые помогут отогнать бесов и защитить младенца от разрушительного влияния злых духов. Вернувшись домой, она убрала весь мусор в доме, растопила камин и принялась за свое излюбленное священнодействие. Медлан плохо ориентировалась в алхимии, однако некоторые алхимические секреты все же знала и использовала в своей целительской практике.

В частности, она относилась ко всем творениям этого мира, как к свободным, целостным существам, имеющим живую душу. Ведь только через душу животворящий дух может проникнуть в материальную субстанцию, чтобы оживить ее. И алхимическое действие есть действие, направленное на соединение духа с материей, а потому оно имеет андрогинную природу любви. Медлан когда-то слышала о том, что христианские алхимики называют своего бога Иисуса Христа Философским Камнем. Возможно, они и правы, – думала Медлан, – но почему его учение, основанное на любви, навязывают людям таким пугающе насильственным способом?

Знахарка отлично знала, какой рецепт будет лучше использовать сегодня. На столе лежало ровно двенадцать подготовленных для этой процедуры лимонов, которые нужно было растереть с одним фунтом молодого чеснока. Тибетский монах, подаривший когда-то Медлан этот рецепт, говорил, что лимоны проводят энергию Юпитера и зодиакального знака Девы, а чеснок – энергию Марса. Хотя знахарка и не знала сегодняшнего расположения небесных планет, интуиция ей подсказывала, что малышу, которому предстоит родиться сегодня, понадобится именно этот алхимический состав. И, кроме того, основным назначением такого раствора является уничтожение порчи и сглаза, – что для рожденного в критический солнечный день особенно важно.

Скромные астрологические познания Медлан все же позволяли ей ориентироваться в циклах некоторых планет. Она была осведомлена о том, что орбита Юпитера следует сразу за орбитой Марса. Цикл вращения Марса составляет два года, а цикл вращения Юпитера – 12 лет. Когда-то, в глубокой древности, между ними находилась орбита планеты Фаэтон, управлявшей Весами и хранившей закон космического равновесия. Когда душевное равновесие погрязшего в грехах человечества было нарушено, в космосе случилась планетарная катастрофа, как следствие произошедшей в человеческом сердце гармонийной дестабилизации. Результатом этой катастрофы стало изменение циклов и траекторий вращения некоторых планет, но главной бедой здесь стало разрушение Фаэтона, рассыпавшегося на несметное количество осколков. Планета, олицетворявшая собою закон мировой гармонии и справедливости, прекратила свое существование, превратившись в пояс мелких астероидов, разделивших между собой все ее функции, не взаимосвязанные отныне друг с другом.

На внетелесном уровне в космическом пространстве сохранился лишь цикл Фаэтона, вызывающий в сердце человека смутное воспоминание об утраченной когда-то гармонии и стремление к ее восстановлению. Здесь заключена и природа любви, побуждающая человека к восстановлению в своем сердце расколотого Фаэтона. Эта легенда, в том или ином выражении, существует у многих народов мира, и Медлан знала, что соединительный закон Фаэтона есть закон самой алхимии. Когда энергии Юпитера и Марса объединяются вместе, из них рождается третье, целостное начало Фаэтона, расположенного между ними. Это можно назвать неким подобием философского камня, включающего энергию андрогинной любви.

Хорошо бы, если бы рожденный сегодня маленький человечек нашел эту золотую середину, обеспечивающую полное восстановление мировой гармонии… Тогда и христиане стали бы чище: признали бы свои ошибки и прекратили свой безумный произвол. А главное, – все стали бы свободными, здоровыми и счастливыми… Да… У Медлан защипало в носу, и одним неловким движением она смахнула со щеки не ко времени проступившую слезу. Ей всегда говорили, что она слишком чувствительна для своей работы, где необходимо проявлять не только твердость, но порой даже суровость. Надо уметь держать себя в руках и не раскисать ни при каких обстоятельствах!..

Дав себе слово не поддаваться больше на соблазны своего неисправимого мягкосердечия, Медлан решительно взялась за дело. Ведь, – кто знает? – быть может, постучит к ней кто-то и призовет ее на помощь, а она будет занята своими алхимическими делами. Нехорошо будет, если этот важный процесс придется прервать. Поэтому надо успеть все закончить как можно скорее.

Тщательно очистив и промыв чеснок, Медлан мелко его нарезала и поместила в крупный глиняный сосуд. Ту же операцию она проделала с лимонами, не отделяя их от кожицы, и добавила их к чесночной массе. Перемешав между собой эти алхимические ингредиенты, она начала старательно растирать их деревянным пестиком, повторяя вслух слова магического заклинания. Ведь не прошло и получаса, как наступил седьмой день Луны, считающийся днем словесной магии. Символом этого дня является Магический Жезл, управляющий магией Слова. Чтобы усилить эффект от изготовляемого продукта, знахарка решила включить все магические возможности текущего лунного дня.

Целительница невольно улыбнулась своей неожиданной мысли. Вот ведь странное стечение обстоятельств! – подумала она. Малыш, которого она уже считала почти своим, посланным ей самим Небом для защиты и опеки, будет рожден в двадцать восьмой солнечный и седьмой лунный день. Тотемом данного солнечного дня является Ворон, а тотемом лунного – Петух. Ворон управляет ночью, а Петух – днем. Кем же будет это благословенное дитя? Видимо, оно будет одинаково хорошо ориентироваться как в тайных, эзотерических вопросах, так и в явных, экзотерических. Его жизнь не станет тайной для других, ибо он будет достаточно открыт и известен в обществе. И, в то же время, он будет выполнять такую работу, которая не всем будет видна, понятна и известна. Он всегда будет знать, что можно, а чего нельзя рассказывать окружающим его людям. Между таинственным и очевидным в его жизни всегда будет соблюден разумный баланс. И знахарка решила обязательно позаботиться о его воспитании в соответствующем ключе.

Медлан аккуратно выжала весь сок из растертой однородной массы и перелила его в специальную бутыль с темными стенками, закрыла пробкой и выставила на улицу в снежный сугроб. Оставшуюся твердую массу она залила двумя пинтами винного раствора и тоже вынесла во двор, чтобы смесь отстаивалась. Теперь вся техническая работа была проделана, и Медлан могла с облегчением вздохнуть.

Солнце быстро перешло точку зенита и уже начало клониться к закату. Медлан охватило легкое беспокойство: когда же, наконец, прибудут долгожданные вести? Раскрыв настежь дверь своей хижины, чтобы свежий зимний воздух развеял чесночно-лимонный дух, она вышла во двор. Дом Медлан стоял на небольшой поляне, окруженной густым лесом. Немного побродив вокруг дома, друидесса вдруг ощутила какое-то тревожное волнение и, не успев еще осмыслить тот импульс, который она внезапно получила, стремительно понеслась в сторону леса. Ее волнение постепенно перерастало в уверенность, что сейчас случится нечто очень важное, и она ускорила свои шаги.

Когда Медлан взбиралась на четвертый холм, она уже знала: то, что она ищет, ждет ее именно там, за этим холмом, – и несказанно обрадовалась, когда услышала отчетливый женский стон. Сомнений быть не могло: это стонала женщина, у которой начались родовые схватки. Как она могла попасть сюда, в это глухое место, да еще в такое время, когда ей следовало бы лежать дома и ждать бабку-повитуху, – Медлан уже не интересовало. Она прекрасно знала, что эти роды предстояло принять именно ей, так как в судьбе новорожденного младенца ей придется сыграть, возможно, самую главную и ответственную роль.

Женщина полулежала на снегу, прислонившись спиной к дереву. И, конечно же, – этим деревом оказалась ива. Кто бы сомневался, – улыбнулась про себя Медлан. Сейчас уже не может быть ничего случайного: каждый внешний знак имеет свою неповторимую ценность. Совсем близко, где-то в верхних ветвях ивы, отчаянно каркал и бил крыльями черный ворон, как будто чувствовал, что не плохо бы передать свои замечательные свойства будущему человеческому младенцу.

– Ну, наконец-то! – только и смогла вымолвить Медлан. – Как же я ждала тебя, моя девочка!..

Незнакомка ничему не удивлялась. У нее уже не было сил на удивление. Бедняжка была безумно рада неожиданно свалившейся на нее манне небесной в лице местной женщины, так вовремя оказавшейся рядом. Видимо, она посчитала, что в столь трудный и ответственный час ее молодой жизни сама Богиня послала к ней на помощь эту добрую лесную фею.

Когда очередная родовая схватка закончилась, Медлан, обхватив незнакомку за плечи, помогла ей подняться и повела к своему дому, где все уже было подготовлено к ее приходу.

Роды прошли достаточно быстро, и между третьим и четвертым часом пополудни дитя появилось на свет, – это оказалась девочка.

Знахарка внимательно оглядывала ребенка и не находила в нем ровно ничего необыкновенного. Светлые слипшиеся волосики, голубые глазки, маленькие ручки и ножки, – да все дети на земле рождаются такими! Нет, в ней решительно не было ничего сверхъестественного, – и даже просто необычного. Однако чуть позже, приглядевшись к ней повнимательнее, Медлан увидела на маленькой спинке девочки конфигурацию из семи едва заметных родинок: две вверху, две внизу и три – посередине. Да это же созвездие Ориона! Вот он, – знак хварны по зодиакальному Стрельцу! Девочка родилась 7 декабря, под знаком Стрельца, и получила соответствующую божественную отмеченность.

Теперь Медлан была твердо уверена в том, что из девочки вырастет подлинный защитник их родной веры. Ведь Стрелец связан с духовным учительством, религией, открытием новых, неизведанных горизонтов человеческого познания. Под знаком Стрельца часто рождаются духовные лидеры, ведущие народы за собой, великие учителя и первооткрыватели. Рожденному с хварной Ориона даны поистине гигантские космические силы для претворения благих прожектов в жизнь. Орион – знак защитника слабых. Это – Небесный Охотник, пасущий тучные космические стада на небесном своде. Стало быть, девочке дано стать духовным пастырем своего народа, и от нее зависит его дальнейшая судьба и благополучие. Когда-нибудь эта девочка вернет народ Британии к своим духовным истокам. И замечательно, что отмеченный печатью Господа ребенок – девочка: религиозная вера кельтов основана на первенстве лунного, женского начала, создавшего весь тварный мир.

Планетарным управителем Ориона является ночная богиня Луна, – и поэтому духовная миссия девочки будет сопряжена с водительством великой Хозяйки Ночи. Высшие небесные указания и рекомендации будут приходить к ней через сны и интуитивные озарения. Ее природные задатки по лунному дню рождения связаны с магией Слова, – а это лишь подтверждает то обстоятельство, что с помощью слова истины девочка сможет увлечь свой народ за собой, одарить его знанием высших космических законов.

У Медлан даже дух захватывало от мыслей о прекрасных перспективах, которые открывались перед этим удивительным ребенком. Только бы малышка выжила, только бы сумела исполнить свою духовную миссию! Ведь так много здесь опасностей, так много врагов, не дающих нам достигнуть своих светлых вершин! Критический солнечный день сигнализирует о том, что девочке придется постоянно сталкиваться с грязью мира сего, бороться со злыми духами, которые ни на минуту не оставят ее в покое. Кроме того, сейчас ведь идет сатурнианский год Дикого Вепря, – борца со всякой нечистью. Символом года Вепря является магический Огненный Меч, рассекающий тьму. Вся жизнь бедного ребенка, – сокрушалась Медлан, – превратится в непрерывную борьбу сначала за собственное выживание, а затем – за жизнь других людей, которых доверил ей Господь. Только бы она стала на ножки, – а там уже она сама сможет не только постоять за себя, но и защитить своих сородичей от тьмы невежества, распространяемого христианскими темнослужителями.

Тотем Вепря наделяет человека качествами воина, сражающегося за правое дело. Он символически связан со знаком Овна и с планетой Марс. Подумав о Марсе, Медлан уже знала, каким сакральным именем следует назвать малышку, – Теодхильд, – что значит «воительница народа», «защитница нации», или «народная героиня». Именно такая задача, по всей видимости, и стоит перед этим изумительным ребенком, – стать защитницей национального вероучения, духовным воином, сражающимся с тьмой и выводящим свой народ к свету.

Мать девочки, конечно, может ей дать любое имя, – какое только пожелает. И так она будет называть ее в обыденной жизни, так же могут называть ее родные и знакомые. Но Медлан, взявшая на себя ответственность стать первым духовным наставником девочки, была вправе дать ей второе, тайное имя, которое будет защищать и хранить малышку. В нем отразится ее истинная сущность, невидимая постороннему глазу. Одна лишь Медлан знает о высшем предназначении этого ребенка и будет хранить его эзотерическое имя в тайне. Когда же девочка немного подрастет и сможет усвоить серьезные сакральные знания, – знахарка откроет ей эту тайну.

Теодхильд, Теодехильда, Тьодхильд… Почему Медлан выбрала для ребенка древнескандинавское, довольно редкое для этих мест имя, – она и сама не знала. Это произошло как-то неожиданно, словно бы по наитию, и лишь потом друидесса подумала о хварне воина, которой, судя по всему, наделена девочка. У нее обязательно должен быть знак на ладони, но сейчас, когда она еще так мала, его увидеть едва ли возможно, да и малышка ни за что не разожмет свои крошечные кулачки раньше времени.

Обмыв кипяченой водой и закутав в чистую простынку новорожденную, а сверху еще и замотав ее в теплое шерстяное одеяло, Медлан занялась ее матерью. Она помогла молодой женщине помыться, дала ей чистое белье и уложила в кровать. Медлан успела только спросить свою гостью, как ее зовут, и та назвала себя Марсией. Устав от болезненных родов, молодая женщина очень быстро уснула. Глядя на ее прекрасное лицо, обрамленное короной спутанных белокурых волос, Медлан не могла избавиться от ощущения, что уже знает ее и испытывает к ней давние материнские чувства. Словно она всегда любила этих двоих, – девочку и ее мать, – как своих родных детей, которых, собственно, у нее никогда и не было.

Через пару часов малышка проснулась и захныкала: пришло время ее кормить. От громкого плача ребенка Марсия тоже проснулась, и Медлан протянула ей дочку для кормления. Вот тогда-то у них и завязался откровенный разговор.

Марсия рассказала, что ее муж, – датчанин Хильдеберт (вот откуда появилось скандинавское имя!), – несколько месяцев назад был смертельно ранен стрелой англосакса и к вечеру того же дня скончался. Сама Марсия принадлежала к северо-западной ветви гэльских кельтов. Свое детство и юность она провела в одном из поселений английского графства Нортумбрия, расположенного в северной части Британии, на границе с Шотландией. А на другом берегу местной реки находилась деревня скандинавов.

В течение нескольких предыдущих столетий племена скандинавских викингов, – норвежцев, датчан и шведов, – совершали периодические набеги на северные и восточные области Британских островов. Какое-то время Англией даже правила датская династия, которую англосаксам удалось свергнуть лишь незадолго до норманнского нашествия, в середине прошлого века. А уже последующее покорение Англии норманнами положило решительный конец скандинавской колонизации страны. К тому времени, о котором рассказывала Марсия, набеги викингов уже прекратились, датчане образумились и осели на саксонских землях, занявшись семейным строительством и сельским хозяйством. На одной из народных ярмарок, проводившейся в поселении Марсии, девушка и познакомилась со своим будущим мужем.

Случилось так, что молодые люди сразу полюбили друг друга и вскоре поженились, после чего Марсия переехала к мужу, в его деревню. Однако жизнь в той деревне была неспокойной. Ведь скандинавы поселились на чужой для них земле в весьма неблагожелательном окружении. Кто-то, быть может, их и принимал, а для кого-то их пребывание там было костью в горле. Некоторые их христианнейшие соседи, семьи которых в свое время пострадали от тяжелой руки северян, никак не могли простить чужеземцам захвата их исконных территорий. И теперь уже от периодических набегов военизированных англосакских отрядов приходилось защищаться скандинавам. Вот в один из таких вражеских набегов, когда Марсия гостила у сестры в своем родном селении, и погиб ее любимый муж Хильдеберт.

Не желая оставаться в тех местах, где все так напоминало о ее душевной травме, она решила перебраться куда-нибудь на юг Англии, подальше от родительских мест, и начать там новую жизнь. Продав дом и собрав свои нехитрые пожитки, Марсия погрузила их на телегу и отправилась в далекий путь, навстречу своей будущей судьбе. Лишь в пути она обнаружила, что беременна, – но это уже не могло ее остановить. Влекомая какой-то непонятной силой, она устремилась на юг, навстречу полной неизвестности.

Это, и еще многое другое, – как принято было изъясняться в те далекие времена, – поведала целительнице ее новая знакомая. И продолжала далее, посвящая знахарку в последующие перипетии своей непростой судьбы. После шести недель пути молодая женщина оказалась в Бирмингеме и сразу почувствовала, что нашла свой истинный дом. Устроилась работать на местное мануфактурное производство прядильщицей шерсти, – этому ремеслу она научилась еще в доме родителей. Ей выделили маленькую деревянную хижину на самом краю поселения. Практически в нескольких сотнях шагов от нее уже начинался лес, – лес, в котором проживала тогда еще незнакомая Марсии знахарка Медлан.

Марсия много слышала об этой лесной кудеснице. Ее новые знакомые рассказывали ей о поистине удивительных чудесах врачевания, на которые способна нелюдимая странная женщина. Ее называли целительницей от Бога, и мало кого беспокоило то, что Медлан упорно не желала принимать христианство. В поселении была небольшая церквушка, и местный пресвитер Анастасий долго, но тщетно пытался обратить Медлан в христианскую веру. Когда же он убедился, что из этой затеи ничего не выйдет, он просто махнул на женщину рукой: пусть живет, как себе знает.

Анастасий лишь активно противился тому, чтобы местные крестьяне прибегали к услугам этой подозрительной языческой знахарки. Да и, – что греха таить? – церковные клирики всегда ревниво относились к своим конкурентам по вере, особенно к тем из них, кому удавалось успешнее Церкви решать проблемы болящих граждан. Церковники предпочитали твердить, что только искренняя вера в единого Бога может спасти душу человека и исцелить его тело. И они были крайне недовольны, когда узнавали о чьем-то чудесном исцелении с помощью неких магических чар, используемых «суеверными» язычниками. А потому Анастасий всегда косо поглядывал на целительскую деятельность Медлан, воспринимаемую им не иначе как козни дьявола, и давно мечтал получить от нее хоть когда-нибудь сатисфакцию.

Не принадлежала к Церкви Христа и Марсия. Подобно своему мужу-скандинаву, она была убежденной язычницей. Марсия почитала древнюю кельтскую богиню Серидвену-Луну в качестве небесной владычицы всей нашей Вселенной. Иногда она заходила в Бирмингемскую церковь, чтобы послушать проповедь отца Анастасия, но относилась к этому без должного, как казалось пресвитеру, интереса, как к чему-то малозначащему и вовсе не обязательному в ее жизни.

Да и отец Анастасий отвечал ей взаимностью, ибо совсем не приветствовал появление в поселке этой «языческой фурии». Он опасался тлетворного, разлагающего влияния с ее стороны на его мирную, невинную паству. Бог знает, – чем она там занималась на своей северной родине. И еще неизвестно, почему она оттуда ушла, – без мужа, без родных, да еще и с ребенком во чреве. Ведь это только из ее слов известно, что у нее был законный муж, – а как там на самом деле? Может, наблудила она с кем-то из своих соплеменников и вынуждена была бежать из дому, ибо изгнали ее сами родители, не стерпев такого позора? Анастасию нравились такие мысли, – они возвышали его в собственных глазах и утверждали его в своей христианской правоте в отношении этой упорной нехристи.

Священнику очень хотелось, чтобы он оказался прав и суровая правда жизни когда-нибудь вышла наружу: вот приехал бы однажды в поселок кто-нибудь из бывших соседей Марсии и раскрыл бы поселянам глаза на ее неблаговидные дела! Ух, как бы он тогда порадовался! Даже дух захватывало! Да… маленькие пресвитерские радости… мечты, мечты…

Собственно, отец Анастасий был против того, чтобы приезжая незнакомка поселилась у них, да местный состоятельный землевладелец Эдгар Уоллис замолвил за нее словечко. Уж очень она ему приглянулась, и он оказывал ей различные знаки внимания в тайной надежде сделать ее своей любовницей. Он был женат и имел троих детей, поэтому о женитьбе на Марсии не могло быть и речи. Тем не менее, эта женщина представляла для него немаловажный интерес, и для начала он принял ее в свою прядильную артель. Он же выделил ей хижину на окраине поселка, чтобы иметь возможность тайно посещать ее долгими зимними и короткими летними вечерами.

Как-то, в самом начале ухаживаний самоуверенного богача, Марсия деликатно его осадила, объявив о своей беременности и о том, что дала себе слово в течение года носить траур по погибшему мужу. Посчитав ее доводы разумными и по-человечески оправданными, Эдгар на время отступил, решив выждать нужное время, пока не родится ребенок и Марсия не освободится от своего траурного зарока. Таким образом, – полагал Уоллис, – он продемонстрирует свою чуткость, благородство и предупредительность, чтобы расположить к себе эту своенравную женщину. И он действительно вел себя очень галантно: неизменно защищал ее перед соседями, был всегда на ее стороне во всех возникавших конфликтах, – с тем же отцом Афанасием, например. Но Марсия прекрасно понимала, что сей рыцарский настрой ее благодетеля подобен составу песочных часов, из которых мало-помалу выпадают песчинки, и уже известен час, когда упадет последняя. А потому она морально готовила себя к грядущим жизненным трудностям и невзгодам.

Хижина, в которой обрела свое новое пристанище Марсия, не блистала какими-либо особенными изысками и была обычной хижиной бедняков. Она даже полностью не была деревянной, – деревянными были лишь брусья ее внутреннего каркаса. Весь каркас был заполнен саманом, – материалом, представляющим собой смесь глины и рубленой соломы. Крыша хижины состояла из соломы, соломой же был покрыт и глинобитный пол. Внутреннее убранство дома тоже не претендовало на особую роскошь: деревянная кровать, расположенная в глубокой нише в стене, небольшой камин в другой ее нише, кованый железом ларь, пара лавок да одна табуретка. В центре комнаты стояли специальные кόзлы, на которые можно было класть старую дубовую дверь, чтобы сконструировать стол. Собственно, так жили практически все здешние вилланы. Марсии же эта хижина показалась чудесным райским уголком, где она могла вволю отдохнуть после долгой и опасной дороги, произвести на свет долгожданного ребенка и начать свою жизнь с чистого листа.

Устроившись на работу, Марсия разбила перед домом маленький садик, чтобы выращивать в нем продукты первой необходимости. До Бирмингема она добралась в конце весны, – как раз в сезонное время, самой природой предназначенное для садово-огородной работы. Марсия высадила здесь репу, петрушку, укроп, лук, редис и огурцы. По счастью, у ее хижины росло несколько фруктовых деревьев, – яблони, вишни и груши, – и потому кой-какое дополнительное питание ей было уже обеспечено. Для полноты уюта Марсия завела себе кошечку, чтобы вечерами слушать ее ласковое урчание, сидя у горящего камина. Устраиваясь поудобнее на лавке с живым клубочком на коленях, Марсия любила подолгу гладить его дымчатую пушистую шерстку, мечтательно глядя на пляшущее пламя огня.

В ткацкой артели ей платили довольно прилично, да и домашнее хозяйство она научилась вести неплохо, – и потому Марсия считала, что в ее жизни все постепенно налаживается. С особым трепетом ожидала она своего первенца, во внешнем облике которого могли проявиться дорогие и несказанно милые черты ее любимого мужа. С радостным волнением Марсия думала о том, что в новорожденном ребенке воскреснет их бесконечная любовь, которая грела ей сердце эти два с половиной года счастливой супружеской жизни. Но было в этом ожидании и нечто большее, – предчувствие каких-то больших чудес, неземного счастья и, – Бог весть, – чего там еще… Возможно, – думала она, – такие удивительные ощущения испытывают все женщины в ее состоянии, когда ждут ребенка от любимого мужчины…

В ближний лес Марсия ходила нечасто, хотя ее избушка находилась почти у самой кромки леса. Едва устроившись на новом месте, все свое свободное время она стала уделять хозяйству. На лесные прогулки у нее времени уже не оставалось. Ведь надо было завести домашнюю живность, засадить огород, заготовить на зиму побольше дров, поскольку зимой в ее доме ожидалось пополнение. Лишь изредка женщина заходила в лес, преимущественно за дровами, но в чащу никогда не углублялась. А осенью, когда на Британию спустились холода и туманы, Марсия вообще предпочитала из дома не выходить, чтобы ненароком не простудиться в дождливую погоду и не навредить своему будущему младенцу.

В прежние годы в деревне жили две бабки-повитухи, но ранней осенью одна из них внезапно умерла, и теперь местным вилланам приходилось довольствоваться услугами лишь одной оставшейся повитухи, Камбреды. Однако в начале декабря случилось непредвиденное: заболела ее дочь, жившая с мужем в далеком Ноттингеме, и, получив тревожное известие, повитуха немедленно отправилась к ней. Марсия, которой вскоре предстояло рожать, всерьез забеспокоилась о своих перспективах. И, несмотря на уверения соседей в том, что повода для беспокойства нет, ибо Камбреда еще успеет вернуться до назначенного срока, Марсия сильно нервничала, опасаясь, что к сроку повитуха все же не поспеет. А потому надо было немедленно что-то решать.

Узнав, что в соседнем поселке Лестертоне, расположенном на лесной поляне у реки Эйн, живет еще одна повитуха, Марсия решила сама поехать к ней. Но случилось несчастье: неожиданно заболев, пала ее лошадь, и Марсия оказалась без средств к передвижению. Утром следующего дня, – а это был седьмой день декабря, – к ней в гости зашел Эдгар Уоллис, и она поделилась с ним своими горестями. Он обещал помочь и отвезти ее в соседнюю деревню на своих лошадях. Поскольку тревожное волнение Марсии все нарастало, она решила, что тянуть дальше не стоит, и договорилась с Уоллисом, что он заедет за ней завтра, чтобы отвезти ее в Лестертон.

Поговорив с Эдгаром, на какое-то время она успокоилась. Когда мужчина ушел, Марсия принялась за свои домашние дела, но тревожные предчувствия понемногу стали возвращаться снова и, в конце концов, всецело завладели ее сердцем. Страшась остаться со своей бедой один на один, она быстро оделась и вышла на улицу. Бежать искать Эдгара, не зная, куда он отправился, – наверное, не самое лучшее решение, – подумала Марсия. А если он – дома, рядом со своей женой? Ну, как его супруга посмотрит на то, что к нему вдруг заявится его одинокая беременная служащая? И с чего бы это он стал ей помогать? Появились бы сразу подозрения, а Марсия совсем не хотела вредить своему заботливому покровителю. Кроме того, в бесплодных розысках Уоллиса она рискует потерять столько драгоценного времени…

Несчастную женщину внезапно охватило какое-то лихорадочное безумие. В голове стучала лишь одна мысль: «Скорее, в лес», – и Марсия решила идти пешком, отказавшись от поисков Эдгара. Она думала, что знает, как найти соседнюю деревню: летом она была там на ярмарке, вместе со своими приятельницами. Но, как оказалось, покрытый плотным снежным покровом лес разительно изменился в эту зимнюю пору. Она не узнавала знакомых тропинок, – да, собственно говоря, и знакомы-то они ей были лишь постольку-поскольку. Как же она жалела теперь, что так мало бывала здесь летом! Пусть только все закончится благополучно, – думала Марсия, – и она обязательно познакомится с лесом поближе, изучит все его ходы и развилки. Только бы успеть добраться до селения…

Прошло уже более часа, как Марсия углубилась в лес. Если бы она шла в правильном направлении, то уже давно была бы в Лестертоне. Леденящий ужас охватил бедную женщину, когда она поняла, что заблудилась. Ей стало казаться, что она попала в какую-то злую, бессердечную стихию, готовую поглотить ее всю без остатка. Темные, корявые, лишенные листвы деревья протягивали к ней свои голые лапы-ветки, как будто хотели схватить, задержать ее, оставить навсегда в этом гиблом месте. Как же она жалела теперь, что поступила так необдуманно! Ведь могла бы остаться дома. Местные женщины уж как-нибудь помогли бы ей, – все же лучше, чем скитаться теперь по чужому, неприветливому лесу, – да еще по такому морозу. И кто ее заставил сюда идти? Просто наваждение какое-то…

Когда начинались родовые схватки, Марсия опустилась на заснеженную землю у какой-то старой ивы и прислонилась к ее крепкому стволу. Сидящий в древесных ветвях черный ворон возмущенно закричал своим противным каркающим голосом.

– Хоть ты бы помолчал, – раздраженно подумала Марсия.

Вот в таком отчаянном положении ее и застала обеспокоенная знахарка. Столь неожиданное появление своей лесной спасительницы Марсия восприняла как истинный дар Божий. Ей показалось, что в этот трудный час само Небо спустилось на землю, чтобы помочь появиться на свет ее дорогому ребенку.

Марсия была глубоко тронута той материнской заботой, которой окружила ее Медлан, и была бесконечно благодарна знахарке за участие в ее судьбе. Познакомившись поближе, они нашли друг в друге много общего. Обе оказались «язычницами», обе не хотели переходить в религию Христа, от которой уже успели познать немало бед. Обе были малообщительны, даже нелюдимы, твердо стояли на своих ногах и могли сами постоять за себя. Обе имели свою собственную позицию, могли сами принимать решения и не нуждались в опеке со стороны мужчин. Хотя Эдгар Уоллис, благоволивший к красавице Марсии, и старался всемерно ее опекать, но она сохраняла уверенность в том, что могла бы вполне без него обойтись. Молодая женщина не только не держалась за этого могущественного мужчину, но его постоянное, назойливое участие в ее делах иногда ее даже раздражало.

Медлан прекрасно понимала, что тот путь, который до встречи друг с другом проделали обе женщины, не имеет, по большому счету, особого значения. Главное, – что они, наконец-то, встретились и будут теперь хранить и беречь доверенное им Небом дитя вместе. Она рассказала Марсии о тех возможностях, которые дарованы судьбой этой маленькой девочке, и дала ей несколько дельных советов по ее воспитанию. Ведь этот ребенок – особенный, и с ним нужно бережно обращаться. По мнению Медлан, на девочку ни в коем случае не следует давить, пытаясь подогнать ее характер под общепринятые человеческие мерки, – все равно ничего не получится. Она всегда будет удивлять окружающих своей яркой индивидуальностью, прямотой и свободолюбием.

– Но ее необычность, – говорила Медлан, – совсем не является изъяном. Необычность – лишь следствие того, что девочке будет яснее, чем другим, слышен голос Неба.

Марсия и сама была не лишена некоторых мистических способностей. Она их, правда, никогда не развивала, но всегда знала, что они у нее есть. Иногда она видела очень интересные сны, в которых ей являлись прекрасные небесные ангелы. Они говорили ей, что в мире готовится некое знаменательное космическое событие, которое полностью изменит всю историю человечества. Говорили также, что идут приготовления к последнему эзотерическому бою между добром и злом, в котором добро неизбежно победит… Марсия чувствовала себя почему-то причастной к этим грядущим событиям и только сейчас, после рождения девочки, поняла, в чем состояла ее роль.

Марсия не училась в школе друидов и не знала их магических секретов, однако от своих родителей и знакомых, исповедовавших материнскую веру, она получила довольно прочные сакральные знания. Поэтому большая часть из того, что поведала ей Медлан, была ей прекрасно знакома. Знахарка взялась обучить Марсию некоторым приемам лунной магии, ибо знала, что эти знания должны ей очень пригодиться.

– Как ты назовешь свою девочку? – спросила однажды Медлан.

– Мне очень нравится имя Матильда, – ответила Марсия.

– Странный выбор, – удивилась друидесса. – Это древнегерманское имя, и оно означает «опасная красота»… Впрочем, если девочка будет похожа на тебя, то она может стать настоящей красавицей… Хотелось бы только, чтобы ее красота не навредила ей самой. Но, знаешь, ребенку всегда нужно давать то имя, которое приходит в голову первым, ибо он себе его сам выбирает… И скажу тебе вот еще что, – Медлан замялась на минутку, не зная, – говорить или не говорить, – но было уже поздно. – Я уже дала девочке другое имя. Едва лишь увидела ее, – я поняла, что ее зовут Теодхильд.

– Мне нравится это имя, – ответила Марсия. – Я знаю, что оно происходит из древнескандинавского корня… Из тех краев был родом мой муж. Ему бы, наверное, было приятно… Хильдеберт рассказывал мне о скандинавском национальном герое Эрике Рыжем, открывшем когда-то северный остров Гренланд. Тьодхильд – было имя его жены, и она известна тем, что стала первой христианкой на той холодной земле. Она открыла там первую церковь… Кажется, церковь называется Браттахлида… И даже связь с христианством меня почему-то не пугает. Наверное, в этом что-то есть, – все так и должно быть. Мне кажется, что мы уже бессильны одолеть христианство. Нужно лишь научиться мирно с ним сосуществовать. А имя Теодхильд мне определенно нравится. Я чувствую, что ты права. «Народная воительница» – это именно то, что, как мне кажется, в моей дочери действительно есть.

– Ну, не спеши отказываться от желания назвать девочку Матильдой. Ведь она родилась в опасный, двадцать восьмой солнечный день, и потому оба имени ей очень пригодятся. Имя Теодхильд будет ее оберегом. Его будем знать лишь мы с тобой, да сама девочка, – когда подрастет. Это будет тайное имя духовного посвящения. А вот Матильдой ты можешь называть ее в повседневной жизни. Под этим же именем ты будешь представлять девочку всем своим знакомым. Для всех она будет Тильдой, Мэт, – и пускай ее так и называют. Когда же, – может статься, – случится с ней какая беда, или она подвергнется какой-либо опасности, то называй ее по сакральному имени, – но только про себя. Это же имя произноси и в молитвах к Богине, когда твоему ребенку понадобится ее благословенная помощь.

Раскрыв тайну второго имени девочки ее матери, Медлан вздохнула свободнее. Ее долго беспокоил этот вопрос, и она просто не знала, как ей следует поступить. Ведь все мы не вечны: что, – если б настигла знахарку внезапная смерть и она бы не успела открыть этой девочке ее тайну? И тогда бедное дитя осталось бы совсем без защиты! Так что хорошо она сделала, – что сказала об этом матери малышки. Марсия – очень серьезная девушка и не станет молоть языком направо и налево. Она обязательно сохранит тайну имени своей дочери.

Побыв у своей новой подруги еще несколько дней, Марсия с ребенком отправилась домой. Медлан вызвалась сама отвезти этих двух столь дорогих ей людей в Бирмингем, чтобы убедиться в том, что с ними все в порядке и они благополучно добрались до места. Снарядив для зимнего путешествия свои сани и уложив в них немало лесных и домашних гостинцев, – орехов, сушеных грибов, сушеных ягод, а также различных варений и солений, – Медлан не забыла и о главном. Она вручила Марсии две бутыли с приготовленными в день рождения малютки алхимическими составами и рассказала, когда и как их нужно применять. Кроме того, она снабдила Марсию еще массой баночек с лекарственными препаратами чуть ли не на все случаи жизни и строго-настрого приказала обращаться к ней, как только возникнет малейшая опасность для ее здоровья или, – упаси Боже! – для здоровья ее малышки.

С тех самых пор они стали нередко ездить в гости друг к другу, тем более что Теодхильда постоянно болела. Посвященная чуть ли не во все тайны магической медицины, Медлан легко и успешно справлялась с болезнями девочки, и крошка всегда выздоравливала. Росла она, окруженная общей любовью сразу двух матерей, – родной и духовной. Отбив настойчивые конфессиональные атаки отца Анастасия, Марсия не стала крестить девочку, поскольку во всем полагалась на Медлан, которая помогала девочке значительно больше, чем могла бы помочь ей любая крестная мать. Она была ее лучшей защитницей, духовной наставницей и постоянной советчицей во всех ее маленьких творческих начинаниях. Девочка полностью ей доверяла и с удовольствием училась всем премудростям друидического искусства, в которое посвящала ее Медлан.

Учиться Тьодхильд было чрезвычайно интересно: она буквально ловила все на лету. Девочка огорчалась лишь тогда, когда ей казалось, что друидесса обделяет ее знаниями, преподает их слишком маленькими порциями, в то время как ей бы хотелось получить все и сразу. С восторгом внимая своей духовной наставнице, Тьодхильд была просто уверена, что ее вторая мама знает и может практически все, легко защитит от любых неприятностей и изгонит все темные силы, едва они только появятся на ее безмятежном пути.

Но сама знахарка была вовсе не уверена в безопасности своей воспитанницы. Она никогда не рассказывала ни ей, ни Марсии о том, что случилось сразу же по ее возвращении домой в тот далекий день, когда она отвозила их в Бирмингем. А случилось тогда следующее.

…Выезжая из леса на родную поляну, Медлан увидела в своем дворе чьи-то запряженные парой сани. Из отверстия в черепичной крыше хижины валил сизый дым, хотя Медлан прекрасно помнила, что потушила камин, когда собиралась в дорогу. И ей даже трех раз не понадобилось, чтобы догадаться, – кто это так по-хозяйски распоряжается сейчас в ее доме. Конечно, это мог быть только он, – и больше некому.

Торопливо поправив немного съехавший набок платок, со слегка бьющимся сердцем Медлан вошла в комнату. Стоящий лицом к камину высокий седовласый мужчина резко обернулся ей навстречу.

– Здравствуй, Медлан, – сказал он. – Рад, что ты все так же прекрасно выглядишь.

– Здравствуй, Дольфин. Вот уж никак не ожидала тебя здесь увидеть.

– Ну, отчего же? Мы ведь не давали зарока никогда больше не встречаться, – дружелюбно ответил мужчина и сел на покрытую медвежьим мехом лавку. – Вот, ждал тебя и заварил чай с брусникой и калиной. Посидим, попьем чаю, поговорим немного о жизни. Давно ведь не виделись, – и напрасно. Что ни говори, но у нас с тобою много общего: занимаемся-то мы, – я думаю, – одним делом.

– Что ты имеешь в виду? – настороженно ответила знахарка.

– Ну, как… – добродушно заулыбался Дольфин. – Мы ведь с тобою маги, целители. И я…

– Знаешь, Дольфин, – резко перебила его Медлан, – вот относительно первого я с тобой, быть может, и согласна. Но относительно второго…

– Дорогая Медлан, – отчетливо чеканя каждое слово, приготовился к словесному отпору Дольфин, – вот что мне в тебе всегда нравилось, – так это твое упорное правдолюбие, твоя неприступная принципиальность. В последний раз мы виделись с тобой уже довольно давно. Так откуда ты знаешь, как я жил все это время? Быть может, я уже стал первоклассным врачевателем и все силы отдаю теперь делу исцеления болящих и страждущих?

– Я просто никогда не верила в то, что черный петух сможет снести яйцо, – особенно белое…

– Хорошо, оставим эту тему. Ты с дороги, наверное, замерзла и устала, а я тут пристаю к тебе с разговорами. Давай-ка, я налью тебе чаю, а ты раздевайся и садись греться у камина. Тебе это сейчас нужнее всего. Правда, хорошо, что я так сильно растопил камин?

Медлан не могла с ним не согласиться. Но ей было вовсе не до тепла и не до чаю. В голове бешено вертелась лишь одна мысль: почему он сюда пришел? Откуда он узнал? И что именно он узнал? Ведь просто так, чтобы поговорить о том о сем, Дольфин никогда бы не явился, и уж тем более не стал бы так удобно располагаться в хижине в ожидании хозяйки, – ведь не известно было, когда она еще вернется. А он и камин растопил, и куховарить здесь принялся. Сразу видно, что ждать был готов довольно долго, практически до упора. А, значит, – дело у него очень серьезное. И Медлан не находила иного объяснения, кроме… наверное, что он что-то пронюхал о рождении ребенка.

Ох, и не нравилось ей все это!.. Беда и Дольфин всегда ходят рядом... Она категорически не хотела, чтобы этот пронырливый друид узнал о ее священной тайне. Во всяком случае, – до поры до времени, – потом он все равно узнает. Просто хотелось бы, чтобы это произошло как можно позже, когда девочка подрастет, станет на ноги и сможет уверенно противостоять любым попыткам слепить из нее нечто такое, что могло бы понравиться хитрому кельтскому магу. Маги ведь тоже бывают разные, и относительно Дольфина у Медлан были большие сомнения в том, что ему можно доверить духовное воспитание этой девочки.

Тем не менее, не желая ссориться с гостем, Медлан быстро расшнуровала и скинула с себя зимний, подбитый лисьим мехом плащ и теплые кожаные сапоги, отороченные таким же мехом. С благодарностью приняв протянутую ей глиняную чашу (не будет же он ее травить, пока не выведал интересующую его тайну!), она села на лавку, придвинутую к огню. Взяв свою чашу, Дольфин сел рядом с Медлан и начал отхлебывать обжигающий душистый напиток. Неожиданно для себя самой, друидесса вдруг почувствовала, как между ними пробежала какая-то давняя и почти забытая искра... Ее даже оторопь взяла… Она зябко повела плечами и нервно задвигалась на скамье в слабой попытке хоть как-нибудь отодвинуться от него, оставаясь, тем не менее, на месте.

Невозмутимый гость сделал вид, что не заметил ее нервных движений или просто не обратил на них внимания.

– Значит, речь пойдет не о нас, – пронеслась в голове Медлан леденящая душу мысль.

Его интересует что-то или кто-то третий, на кого направлено все его внимание, и ни на что иное он сейчас не реагирует. Худшие опасения Медлан обрастали все более реальными очертаниями.

Какое-то время тишина прерывалась лишь глотательными звуками отпиваемого чая. Медлан не хотела этого неумолимо надвигающегося на нее разговора, да и Дольфин пытался по возможности его оттянуть. По всему было видно, что ему крайне неприятна эта двусмысленная ситуация и он просто не знает, как приступить к разговору. Наконец, он решился, и, как будто случайно, проронил вполне невинную фразу «о погоде»:

– Да, морозно на дворе...

– Да уж, ничего не скажешь… – не могла не согласиться с ним Медлан, прекрасно понимая, к чему он клонит.

– Что же тебе, родная моя, в такую-то погоду дома не сидится?

– Да так, были кой-какие дела... Силки проверить, – еще вчера расставила…

– Да что ты говоришь! И что, ничего не попалось? Ты, – как я вижу, – без улова сегодня вернулась…

– Что поделать, – времена меняются. Заяц пуганый стал. Не так-то легко его перехитрить, – ответила Медлан, с ужасом сознавая, что говорит редкую глупость.

– Ну, надо же, какой умный в ваших местах заяц! У нас, слава Богу, пока все иначе. За один улов до пяти зайчиков можно собрать. Приезжай ко мне в гости, в Долину Змей, – я тебя такой зайчатинкой угощу, – просто пальчики оближешь!

– Ты же, – я помню, – мяса никогда не ел. Говорил, что оно отбирает у человека духовные силы…

– Ну, знаешь… – замялся друид. – Иногда можно себя и зайчатинкой побаловать. Почему бы нет? С возрастом я стал мудрее и снисходительнее к своим человеческим слабостям.

Его вывело из равновесия то, что Медлан так легко перевела разговор на него, не желая отвечать на его вопросы.

– А ты ведь никогда не врала, Медлан, – попытался пристыдить ее Дольфин.

Женщине было приятно услышать в свой адрес такой комплимент, но она знала, что он все же далековат от истины. Знал это, – увы! – и ее старый знакомец.

– Так что же? – продолжал наседать на нее незваный гость.

– Прости?

– Ну же, не притворяйся такой непонятливой, – Дольфин недовольно поморщился.

Ему был до крайности неприятен и этот разговор, и его малопочтенная в нем роль. Ни дать ни взять, – христианский служака, выискивающий ведьм! Но, в конце концов, чего ему стыдиться? Почему он должен сейчас вынюхивать, выискивать, пытать недоверием бедную женщину? Ведь, – что греха таить, – дело-то они действительно делают общее. И никто во всем мире не близок ей так, как он. «Во всех отношениях, – прибавил Дольфин к своим размышлениям еще одну невеселую мысль. – Ну, почти во всех. Во многих».

И как-то сразу нахлынули на него совсем неуместные здесь воспоминания. Но он-то пришел сюда не по этому поводу. По этому поводу он никогда уже больше сюда не придет. Дверца закрыта.

Смахнув с себя остатки душещипательных воспоминаний, Дольфин решил больше не вилять и говорить прямо. Ведь они оба прекрасно знают, о чем идет речь. Она уже давно догадалась, зачем он приехал, – возможно, с того самого момента, как только увидела его в своем доме.

– Послушай, Медлан, давай начистоту. Я все уже знаю о ребенке, знаю даже, что это – девочка. Знаю день, когда она родилась. И я не думаю, что ты ее еще не видела. Более того: я уверен, что именно ты принимала роды. Ты и отвезла ее с матерью в соседнее селение. Не дальше: когда я зашел в твой дом, камин не успел еще полностью остыть. Тебе понадобилось не более часа, чтобы съездить туда и обратно. На таком расстоянии отсюда находятся лишь два населенных пункта, – Бирмингем и Лестертон. И я довольно скоро могу узнать, в каком из этих двух поселков сегодня объявилось новорожденное дитя. Впрочем, зачем же далеко ходить? Я и сейчас могу сказать, куда ты ездила.

И, прежде чем Медлан успела что-либо ответить, он стремительно вышел во двор и взглянул в направлении оставленных женщиной саней.

– Что ж, спасибо, – на этот вопрос ты можешь уже не отвечать. Это Бирмингем. Как же хорошо, когда землю покрывает чистый, девственный снег! Он так рельефно отпечатывает все наши следы!

На это Медлан уже нечего было ответить. Она, конечно, могла сказать, что «это просто смешно» и «у тебя нет доказательств», но она нисколько не сомневалась, что не далее как сегодня друид может легко все проверить, и сегодня же ему станет известно, где находится девочка.

– Почему ты скрываешь ее от меня, Медлан? Вспомни, как десять лет назад мы радовались вместе, когда узнали о предстоящем рождении этого спасительного ребенка, как собирались опекать и обучать его. Ведь ни ты, ни я, не справились бы в одиночку с этим заданием. Многое из того, что могу я, – не можешь ты, – и, наоборот, то, что доступно тебе, – является непреодолимым препятствием для меня. А эта девочка – самое настоящее небесное чудо. Она будет знать и уметь все. Мы вместе должны передать ей наше искусство, – и только в этом случае наше общее святое дело будет иметь реальный успех.

Конечно же, он был прав. И Медлан это знала, но она знала не только это. Она уже никогда не сможет доверять Дольфину так же, как прежде. Ведь то, что пришлось ей увидеть одной весенней ночью в дубовой роще, расположенной у входа в Долину Змей, навсегда отвратило ее от этого могущественного человека, почитаемого ею когда-то выше всех остальных. Она помнила, какие горячие слезы текли по ее щекам, когда она стояла у размашистого старого дуба с поредевшей листвой и в отчаянии смотрела на ту ужасную кровавую вакханалию, которую устроили духовные соратники Верховного Друида Дольфина.

Ужас, возмущение, изумление, разочарование, – все эти бурные эмоции слились в один, невыносимо щемящий, мучительный комок в ее растерзанной душе. Словно она попала на гребень наивысшей волны бурлящего океана душевной боли. Вот тогда-то она и поняла, – что значит разбитое сердце. Ее ноги буквально подкашивались от внезапно охватившей ее слабости, и, чтобы не упасть, она прислонилась к могучему стволу старого дуба.

– Как он мог? Ну, как он мог?.. – отчаянно билось в голове Медлан.

Ведь он уверял ее, что кровавые ритуалы друидов отошли в далекое прошлое, что сам он никогда не применял и не станет применять подобные изуверские практики... И вот, пожалуйста, – жестокая действительность, которая, как всегда, оказалась намного убедительнее любых, самых красивых слов.

Не в силах справиться с душившими ее рыданиями, Медлан громко всхлипнула, – чем и выдала свое присутствие. В тот же миг она заметила, как встревоженные жрецы повернули головы в ее сторону. Не помня себя от ужаса, женщина бросилась бежать. За своею спиной она слышала звуки догоняющих ее ног. Когда Медлан поняла, что жрецы уже совсем близко, она резко развернулась и остановилась. Жрецы замедлили движение, и она решительно направилась им навстречу. Первоначальные страх и растерянность женщины сменились бурным гневом. Когда они подошли друг к другу вплотную, полным негодования голосом Медлан сказала:

– Я хочу поговорить с вашим Верховным Друидом. Я – друидесса Медлан.

Некоторые жрецы прекрасно знали Медлан и успокоились, решив, что она не представляет для них особой опасности, и, стало быть, сор из избы вынесен не будет. Окружив женщину, они повели ее обратно, к месту разыгравшейся кровавой драмы, где поджидал ее Дольфин. Печальная процедура была закончена, и оставшиеся жрецы снимали убитых с веток и второпях зачищали место ритуального действа.

Увидев подходящую к нему в полном бешенстве Медлан, Дольфин сделал шаг навстречу, и, опережая гневную тираду своей подруги, быстро заговорил:

– Ты же ничего не знаешь, Медлан! Ты не знаешь, кем были эти люди. Это же они открыли христианским властям местопребывание Лесной Общины. Из-за них погибло почти два десятка наших братьев. После их доноса всех друидов Лесной Общины вздернули на виселицах, как преступников, а их священная роща была вырублена вся, до последнего деревца.

– Не знаю и ничего не хочу знать! Я тебе вообще больше не верю! Это была не казнь, это был ритуал, самый настоящий ритуал, о котором я читала, о котором ты мне сам рассказывал! Я все видела, – все, до мелочей. Да я знать тебя больше не хочу! Я сейчас же возвращаюсь домой. Мне здесь делать больше нечего.

– Да послушай же, глупая!

Медлан повернулась к нему спиной и направилась в сторону долины. В то время она гостила в общине Братьев Огня, возглавляемой Дольфином, и проживала в предоставленной ей хижине, рядом с хижиной Верховного Друида. Вихрем влетев в помещение, Медлан быстро собрала свои вещи и пешком отправилась домой, хотя идти ей предстояло никак не менее шести часов. Вскоре Дольфин догнал ее у развилки и попытался удержать. Вырываясь из рук своего бывшего друга, она гневно воскликнула:

– Так вот о каких мужских ритуалах ты мне говорил, когда отказывался брать меня с собой! Ну, тогда все ясно. Теперь я знаю, чем вы занимались во всех случаях, когда ты не брал меня на свои мужские церемонии!

– Да нет же! Поверь: все было совсем не так.

– Ты обманул меня. А я тебе верила. Я думала, что ты выше и мудрее всех, что ты никогда не опустишься до убийства… Думала, что в тебе достаточно сил, чтобы решать свои задачи, не проливая крови.

– Медлан!

– А ты такой же, как все! Как христиане, как саксы, как иберийцы, как дикие племена Африки! Как звери!!!

– Медлан, послушай!

– Все! Спасибо за науку.

Дольфин еще долго шел за ней, уговаривая выслушать его, обещая все объяснить, но Медлан уже ничего не слышала. Она шла, тупо путаясь в зарослях орешника, и даже не заметила, как он отстал. Добравшись к утру следующего дня домой, она согрела воды в большом чугунном чане, нырнула в нее с головой, а затем еще часа два сидела в медленно остывающей воде, убеждая себя в том, что проводит ритуал очищения. С этого дня она ничего не хотела больше слышать о Дольфине и его «одухотворенных» «огненных братьях».

Друид приезжал к ней через пару недель, пытался выяснить отношения, но она грубо выставила его из дома, наотрез отказавшись с ним говорить. Эх, если бы не так он много значил в ее жизни!.. Возможно, тогда бы она восприняла произошедшее менее трагично. Быть может, это действительно был единичный случай и все сказанное Дольфином о казненных людях было правдой… Тогда, наверное, это не выглядело бы так ужасно в ее глазах… Но Медлан пережила такое страшное душевное потрясение, что стала старательно избегать любого воспоминания об этом тягостном событии. У нее сложилось стойкое впечатление, что Дольфин предал ее, и теперь ей казалось, что все его слова – неизменная ложь. Проверить их правдивость она уже не могла, как не могла и избавиться от этого гадкого неистребимого чувства. Как будто она прикоснулась к чему-то омерзительному, грязному, темному, – что запятнало и ее саму, – и ей постоянно хотелось отмыться…

Возникшее у Медлан чувство глубокого отвращения к Дольфину как-то сразу наложилось на другое, давно уже исподволь зревшее чувство досады и обиды, в котором ей даже стыдно было себе признаться. Она верила ему, как богу, и думала, что он всегда и во всем прав, но теперь она стала понимать, что это далеко не так, и, возможно, неправ он был не только в этом... Собственно, это не имело уже никакого значения, раз уж все так сложилось. Она все равно с ним порвала. И все же…

…Легко одетые, они стояли на утоптанном снегу у дверей ее хижины и свирепо смотрели друг на друга. Затем, словно очнувшись, они одновременно надели свои рабочие маски, изобразив на лицах приветливое и доброжелательное выражение.

– Идем в дом, – промурлыкала женщина.

– Конечно, милая, – не уступил ей в мягкости мужчина.

– Да, спору нет, он во многом прав, – подумала Медлан. – Он должен знать о девочке. Никто во всей округе не даст ей таких знаний, как он. Он – гений в своем роде. А я – что? – всего лишь лесная целительница. Ну, что я могу? И, коль уж эта неприятность случилась, то лучше изменить к ней свое отношение и рассмотреть все положительные стороны этих новых обстоятельств.

Пусть так. Может, он уже не такой жестокий нетопырь, как раньше. И он ведь должен понимать, что некоторые его методы совсем не годятся для девочки: ее сила – в другом. Уж это-то он не может не сознавать! (Ой, кто его знает… – испугалась от нахлынувших на нее сомнений Медлан).

– Ай, ладно, будь что будет! Если что, я смогу поставить ей защиту… Смогу ли? – опять безрадостно подумала Медлан.

Ведь она знала, с кем имеет дело.

Уютно устроившись на мягком сидении, Дольфин жестом пригласил хозяйку сесть рядом с ним. Немного успокоенная, и даже воодушевленная теми положительными сторонами, которые ей начинали открываться в процессе детального осмысления своих новых перспектив, с внезапной решимостью Медлан начала:

– Я помню, – ты говорил мне, что больше не практикуешь кровавые ритуалы…

– Ну, что ты, дорогая! Я и тогда их не практиковал. Ты же знаешь…

– Ладно, речь сейчас не о том случае. Я просто хочу быть уверена, что это не коснется Матильды.

– Так ее зовут Матильда? А как ее второе имя?

Медлан растерялась. Не зная, что сказать, она в бессилии хлопала глазами. Уже за милю было видно, что она пытается придумать какую-то ложь. Дольфин решил облегчить ее тяжкие муки и не давить на нее. Все равно ведь не скажет правду.

– Ну, ладно, ладно. Не хочешь говорить, – не говори. Это не так уж и важно. Расскажи мне о ней, что можешь. В котором часу она родилась?

Когда-то Дольфин подарил Медлан водяные часы, – клепсиды, – представляющие собой настоящее чудо техники. Для ведуньи они стали незаменимой в хозяйстве вещью, поскольку для усиления пользы различных знахарских снадобий и целительных средств необходимо всегда тщательно соблюдать определенные часы их изготовления.

Это были клепсиды арабского производства. Они представляли собой объемистый сосуд высотой почти в человеческий рост и шириной около двух футов. Сосуд был рассчитан почти на сорок галлонов воды. Каждое утро полностью опорожненную амфору полагалось заполнять до самого верха подаваемой через специальную трубку водой, а в течение дня она потихоньку вытекала через небольшое, – не больше четверти дюйма, – придонное отверстие. В воде находился поплавок с прикрепленным к нему длинным стержнем, выступающим над краем амфоры. На стержне была выгравирована шкала, по которой можно было определить время, прошедшее после начала истечения воды из сосуда. Поплавок опускался абсолютно равномерно, поскольку снижение скорости истечения воды компенсировалось соответствующим уменьшением диаметра амфоры.

На алебастровом корпусе клепсид было обозначено двенадцать часовых шкал, по одной шкале – на каждый из двенадцати месяцев, – поскольку в разные месяцы года скорость истечения воды была разной. К тому же, благодаря несложной системе специальных механизмов, в часах срабатывала ежечасная звуковая сигнализация, – поэтому точное время иногда можно было узнать, даже не глядя на часы.

Медлан не всегда использовала водяные часы. Иногда ей достаточно было более простых, установленных во дворе солнечных часов, состоящих из доски с четырьмя квартальными хронометрическими шкалами и с прикрепленным вертикально стоящим «плечом», которое отбрасывало тень на эти шкалы. По положению тени Медлан определяла более или менее точное время в разные сезоны года. Но солнечные часы имели ряд недостатков: они работали только днем и были малоэффективны в пасмурную погоду, которая так облюбовала Британские острова. Так что чаще знахарка узнавала время по своим клепсидам.

В тот момент, когда девочка появилась на свет, Медлан обратила внимание на отметку на водяных часах, так как знала, что сведения о точном времени рождения необходимы для составления гороскопа родившегося младенца. Для Теодхильд же они имеют особое значение, ибо девочке придется задействовать все свои энергетические ресурсы для исполнения назначенной ей духовной задачи и предусмотреть все возможные трудности на своем жизненном пути.

Медлан сообщила Дольфину время рождения девочки, а также рассказала о родинках Ориона на ее спинке. Друид был необыкновенно воодушевлен и радовался, как ребенок. Давно Медлан не видела его таким. Впрочем, она вообще давно его не видела. Почувствовав, что ее сердце понемногу оттаивает, она рассказала ему и о матери девочки, о сложных обстоятельствах ее жизни. Друиду сразу не понравилась двусмысленная роль Эдгара Уоллиса во всей этой истории.

– Ничего, – заверил он женщину. – Я позабочусь о том, чтобы он оставил ее в покое.

Бывшие духовные соратники, а теперь почти снова друзья, Медлан и Дольфин сошлись на том, что знакомиться с Матильдой ему пока нет особой необходимости. До достижения семи лет, – как рассудил друид, – знахарка будет обучать ее одна. Но затем, когда девочка вступит во вторую фазу своей Луны, наступит время для более серьезного ее обучения. Тогда, как условились собеседники, Медлан и представит Матильду ее новому учителю.

На том и простились, пообещав не таить друг на друга зла. Формальный мир был восстановлен, ведь без него гармоническое воспитание Матильды оказалось бы под угрозой. Только не было мира в душе у Медлан. Не доверяла она хитроумному Дольфину и очень боялась за девочку: как бы не совратил он эту юную, неокрепшую душу. Вот он, – двадцать восьмой день Солнца: дитя едва успело появиться на свет, а над ним уже, хлопая своими темными крыльями, летает этот страшный коршун из подземного мира…

А Матильда росла свободолюбивой, самоуверенной, и даже своенравной девочкой. Помня мудрые наставления пожилой знахарки, мать почти ни в чем ей не перечила. Она лишь окружала ее бесконечной любовью, которая придавала Мэт уверенность в своих силах, и мало-помалу малышка начинала понимать, что не случайно появилась на этом прекрасном свете. Она всегда чувствовала, что за ней стоят какие-то высшие силы, которые хранят ее от любых неприятных неожиданностей. Даже заботу и участие в ее судьбе лесной ведуньи Медлан Матильда воспринимала как непосредственную помощь этих самых светлых сил, способных отворить перед ней любые двери и рассыпать в прах любые преграды.

Подобно своей матери Марсии, Мэт выделялась среди сверстников своей редкой необщительностью. И не сказать бы, – что была она хмурой и неприветливой, – вовсе нет! Она никогда не стремилась к одиночеству, – ее фактическое одиночество не было преднамеренным. Просто дети, с которыми ей приходилось общаться, были какими-то другими, – не такими, как она. Они совершенно не интересовались тем, что интересовало ее, и, наоборот, их привлекало то, в чем она не находила ничего примечательного. Ее всегда удивляло, почему они – не такие, как она. В то же время, она совсем не хотела становиться такой же, как они: как бы ни нуждалась Тильда в общении, – оно не стоило таких жертв. Ей казалось, что ее сверстники живут очень неинтересной жизнью, и никак не могла понять, зачем же они так с собою поступают…

– Все детки, как детки, – сокрушалась порой в разговоре с соседками Марсия, – выйдут на улицу и играют себе в салочки. Эта же вынесет табуретку, усядется на нее и глядит себе куда-то вдаль. И что она там такое видит?

Впрочем, подобные разговоры Марсия вела в основном для соблюдения приличий. Она ведь знала, как относятся к чудаковатости ее девочки соседние сплетницы. С их точки зрения, Мэт вела себя не совсем понятно и совсем не правильно. И Марсия не хотела, чтобы к их семье относились, как к каким-то отщепенцам общества. Поэтому ей и приходилось иногда подыгрывать своим новым подругам, чтоб хотя бы казаться им такой же, как они.

По большому счету, Марсия и не лукавила, когда сокрушалась о странном поведении дочери. Все матери желают, чтобы их ребенок был самым обычным, предсказуемым и легко управляемым, и тогда его легче будет уберечь от всевозможных опасностей жизни. Но это дитя – как неуловимый Меркурий! Только что была здесь, – сидела молча у камина. И вдруг – раз! – ее уже нет, она – неизвестно, где, и никто ее не видел. Не видел, – и не увидит еще на протяжении нескольких часов, в течение которых встревоженная мать успеет обежать весь поселок по нескольку раз, да еще и нарезать пару кругов по близлежащему участку леса.

А все объяснялось довольно просто. Матильде не интересно было топтаться без дела на одном и том же месте, – в этом случае она уж лучше посидит. Малышка давно изучила родную деревню, – вдоль и поперек, – освоила и многие тропинки соседнего леса. Ей был неинтересен окружающий мир, в котором она не находила ничего достойного внимания. Ее пытливый детский ум требовал все новой и новой пищи, новых знаний и впечатлений. Когда они с матерью выходили в широкие луга, покрытые золотым ковром лютиков или зеленым, розовым, лиловым, а то и багряно-алым слоем вереска, то девочке всегда хотелось дойти до линии горизонта, где само небо соприкасается с землей. Ей казалось, что за той таинственной чертой – совсем иной, секретный мир. Мир, в котором все устроено иначе, в котором ее давно ждут добрые, родные люди, – такие, как она сама, ведь Тильде так здесь было одиноко!

Вот ради встречи с этим дивным миром она и сбегала нередко из дома. Мэт прекрасно понимала, как волнуется ее бедная мама, не ведая, – где ее носит, – и девочке было до слез ее жаль, но сделать с собою она ничего не могла. Ей казалось, что ее истинное призвание в том и состоит, чтобы проникать в новые, волшебные миры, раскрывать тайны неведомого, раздвигать границы человеческого познания, – и этот «зов духа» был много сильнее любых увещеваний здравомыслящего разума.

Много раз Мэт уносилась далеко за пределы родного поселка, блуждала по лесным тропкам, по которым гуляла прежде с матерью или Медлан. В своих дальних странствиях она доходила даже до речки Эйн, где располагалось соседнее поселение Лестертон. Однажды, когда Мэт добралась туда уже в тени вечерних сумерек, она познакомилась там с милыми людьми, обитавшими на самом краю деревни. Узнав, откуда пришло это милое дитя, отец семейства схватился в ужасе за голову, затем схватил дрянную детку за руку и через лес повел домой, к ее несчастной матери, которая, – по его твердому убеждению, – к утру сойдет с ума, если до первых криков петухов не увидит свое блудное чадо живым и невредимым.

Матильда любила смотреть вдаль, а еще больше – вдаль уходить. Когда она ступала по влажному от утренней росы цветущему лугу, на котором кое-где паслись овцы и коровы местных фермеров и зажиточных вилланов, она никак не могла найти ответа на один животрепещущий вопрос. Ведь, сколько бы ни шла она навстречу видимой границе неба и земли, – эта граница никогда не приближалась. Ну, почему эта таинственная линия остается от нее всегда на одном и том же расстоянии? Это была самая щемящая тайна, которая никак не давала Матильде покоя. Она нависала над ней, как тяжелый, безжалостный рок: да что же это такое, – что Тильда никак не может преодолеть упорное сопротивление этого стойкого внешнего пространства и дойти до основы основ? Ей казалось, что именно в этом – задача всей ее жизни: пройти расстояние между видимым и невидимым мирами и ступить за грань, где открывается самая глубокая и восхитительная тайна, – тайна… божественной любви!

– Почему видимое так недостижимо? – думала Мэт. – Ведь, казалось бы, нет ничего проще, чем добраться до края земли… а он постоянно от меня убегает… Но ведь где-то же он есть! Я ведь его вижу! Почему того, что вижу, я никак не могу достичь? Может, людям и нельзя прикасаться к тайне соединения Неба и Земли? Нам дано лишь созерцать эту линию издалека, знать, что она есть, но не дано касаться этой божественной тайны… Ах, если бы мне это удалось…

Тогда, как казалось Тьодхильд, ей вышли бы навстречу все те, чье незримое присутствие она сознавала всегда и с кем ей бы очень хотелось увидеться. Вот с ними она бы смогла говорить на одном языке! А все ее соседские подруги… Они словно не живут, или живут, – но какой-то ненастоящей жизнью, устроенной не ими, но для них. Матильда просто не могла себе представить, как бы это кто-то распоряжался ее жизнью, предписывал ей заниматься тем или этим... Зачем тогда вообще жить?

Преисполненная трогательного сочувствия к своим несвободным друзьям и желая раскрыть перед ними волшебный, пленительный мир, к которому она сама была причастна, Матильда старалась увлечь их за собой в далекие, неведомые дали. Она желала радоваться своим маленьким открытиям вместе с друзьями, ибо нет для человека ничего приятнее, чем разделить свою радость с другим. И приятели Мэт доверчиво шли за ней в дремучие дебри лесов и болотные топи лугов. Но заканчивались эти походы, к несчастью, всегда одним и тем же: по возвращении домой их сурово наказывали сердитые родители и строго-настрого запрещали водиться со столь дурной девочкой.

– Маленькая, а уже ведьма, – судачили о ней матери соседских малышей.

Репутация Матильды была уже настолько пошатнувшейся, что за одно лишь грехопадение дружбы с ней ребят нередко лишали сладкого и не выпускали из дому по несколько дней. Так и говорили:

– Не играй с ней, а то она тебя заведет…

Дети испытывали почти мистический ужас перед этим зловещим словом «заведет» и считали, что оно означает что-то жуткое, колдовское и очень опасное. В то же время, какая-то поистине магическая сила, словно магнитом, тянула их к Матильде. Им казалось, что она знает нечто такое, что им даже не снилось и к чему им путь категорически заказан. Они игнорировали Тильду, когда чувствовали на себе неусыпный родительский взгляд, но тут же бежали к ней, когда их никто не видел.

Однажды Мэт «завела» одну свою подружку Рэйчел, одетую по случаю какого-то церковного праздника с особенным шиком. Девочка радовала глаз своим ярко-зеленым платьицем, надетым поверх ослепительно-белой рубашечки, и белыми полотняными шоссами на подвязочках. Обута она была в замечательные малиновые туфельки из фетра, обитые кроличьим мехом. Она сказала, что скоро выйдет ее мама и они вместе пойдут в церковь на праздничную службу. Мэт убедила ее, что они успеют смотаться очень быстро, – туда и обратно, – так что мама Рэйчел ничего не заметит: когда она выйдет, они уже будут ждать ее у дома. Матильда совершенно искренне верила в то, что говорит правду, и хотела показать подруге замечательный синий цветок с желтой сердцевиной, который расцвел вчера на лесной поляне у реки.

Когда, уже часом позже, они по-прежнему брели по мягкому ковру из зеленого мха, прошитого белыми шариками пушицы, под ногами малышек отчетливо хлюпала зловещая болотная жижа. С каждою минутой эта прогулка нравилась Рэйчел все меньше и меньше, а когда неустойчивый бело-зеленый ковер уже не смог выдержать веса ее хрупкого тела, ее маленькая ножка внезапно провалилась в грязную болотную жидкость. Подозревая, что серьезно запачкалась, девочка выудила свою конечность из образовавшейся лужи и похолодела от ужаса: ее беленькие шоссы и прекрасные малиновые туфельки были уже совершенно одного цвета, – увы! – не совпадающего ни с цветом шоссов, ни с цветом туфелек. Это был цвет самой отъявленной болотной грязи, предательски готовый при первой же встрече девочки с мамой безжалостно выдать родительнице истинное местопребывание загулявшей малышки. И тут вдруг Рэйчел вспомнила суровые наставления своей строгой матушки, запрещавшей ей связываться со своей подружкой-оторвой.

– Это ты! Это все ты! Ты меня завела! Я все маме расскажу! – закричала Рэйчел на Мэт, видимо, надеясь хоть таким образом отвратить от себя неминуемое родительское возмездие.

Расчет был удивительно прост и по-детски непосредственен: если мама сочтет, что ее дитя невинно, ибо попало под ведьмовское влияние этой вредоносной девчонки, то Рэйчел уже будет считаться неподсудной, а вся ее вина будет возложена на ведьму-искусительницу Мэт.

Кто знает, – быть может, уловка удалась и девочку тогда не наказали. Но после этого случая она действительно больше не дружила с Мэт. Да, собственно, Мэт и сама, становясь взрослее, была все менее склонна искать друзей среди местных ребят, – уж слишком чужими и недалекими они ей стали казаться...

Марсия, насколько могла себе позволить, старалась и пожурить, и поругать свою непутевую дочь за ее безответственное поведение и легкость, с какой она распоряжалась чужими жизнями. Возможно, в этом и проявлялась энергия ее светского, мирского имени, – «Опасная Красота». Подвергая себя опасности, она не думала о других. Но, – видит Бог! – опасности девочка просто не замечала и совсем не могла понять, что такого страшного находят взрослые в ее невинных действиях. Подумаешь, – ребенку захотелось немного обследовать новые сферы окружающего пространства! Почему бы и нет?

Теодхильд всегда считала, что этот мир хранит от нас тайну иного, более прекрасного бытия. И линия горизонта, которая с поистине магической силой неизменно влекла ее к себе, казалась ей местом, где видимый мир разворачивает перед человеком иное свое содержание, светлое и сияющее, как чистая человеческая душа.

Марсия прекрасно понимала свою дочь и сочувствовала ей. Она знала, что девочке предстоит пройти через немалые трудности, – поэтому нельзя ее сейчас останавливать: пусть учится добиваться поставленных целей и преодолевать все земные преграды на своем пути. Марсия верила, что Господь хранит малышку и не даст ее в обиду. Постепенно она стала замечать, что все сказанное когда-то знахаркой о Тьодхильд понемногу сбывается. Это и радовало, и пугало ее, – одновременно. Но изменить здесь было ничего невозможно, а потому надо было просто жить, – жить в ожидании больших и сказочных чудес.

Марсия по-прежнему работала у Эдгара Уоллиса. Ее особенно радовало то, что его прежние настырные ухаживания как-то сами собою прекратились. Видимо, – думала Марсия, – мужчина образумился и перестал смотреть налево. Собственно, так оно и было. Она даже зауважала его после этого: надо же, – сумел преодолеть свои дурные наклонности человек и стал на путь истинный. И, – что особенно ценно, – к Марсии он относился с неизменным вниманием и всегда готов был ей помочь, с чем бы она к нему ни обратилась.

А Тьодхильд вообще горя не знала. Она была свободна, самостоятельна, полна мыслей и планов и легко осваивала этот чудесный природный мир. Малышка до самозабвения любила лесной уголок, в котором проводила большую часть своего времени. Когда она была совсем еще крошкой, мама часто ходила с ней в гости к добродушной лесной ведунье Медлан. Живущая в лесной чащобе знахарка была самой интересной в мире рассказчицей и готовила самые лучшие в мире плюшки и пироги. А какое вкусное у нее выходило печенье! Оно еще называлось так забавно, – хворост… И оно действительно походило на хворост: такое тонкое, ломкое, перекрученное и покореженное, оно рассыпалось в руках и таяло во рту. Улыбчивая Медлан насыпала его в красивую желтую вазочку и ставила на верхнюю полку высокого деревянного шкафа, куда Мэт добраться уже не могла. Она могла лишь ходить вокруг шкафа и с тоскою поглядывать вверх, а попросить, чтобы Медлан достала печенье, она никак не могла: ей было очень неловко. Наверное, потому, что она была слишком горда, чтобы просить такие вещи. Она могла часами доставать друидессу, выпрашивая у нее рецепт какого-либо чудодейственного средства или умоляя рассказать какую-нибудь чудесную историю о жизни древних бриттов, но попросить что-то вещественное ей было очень трудно. И потому эта волнующая желтая вазочка с ароматным, чудесным хворостом нередко ей являлась в ее прекрасных детских снах.

Однажды, когда Тьодхильд было лет пять, ей запомнился следующий случай. Как-то мама отвела ее к Медлан и оставила погостить на пару дней, а сама вернулась домой. На следующее утро девочка проснулась очень рано, торопливо оделась и выбежала во двор. Часа два, наверное, гуляла Мэт по утреннему летнему лесу. Насобирала массу земляники и ежевики и, вся в красно-черном ягодном соку, возвращалась в лесную хижину. Когда она вышла на поляну, где располагался дом Медлан, ее внимание привлекли мужчина и женщина, стоявшие на лужайке около дома. Женщину она сразу узнала: это была Медлан. А вот мужчину она видела впервые. Высокий, стройный, с копной прекрасных седых волос, он держался уверенно и непринужденно. Сразу было видно, что они с Медлан хорошо знакомы. Матильда увидела также стоящую во дворе шикарную повозку, запряженную парой хорошо откормленных вороных коней.

Когда девочка приблизилась к хижине, мужчина ее заметил и, как ей показалось, с нескрываемым интересом посмотрел ей в глаза. Взгляд у него был какой-то сильный, властный и, в то же время, очень мягкий и приятный. Она сразу почувствовала симпатию к этому загадочному мужчине. У нее сложилось впечатление, что он смотрит на нее не так, как смотрят на детей взрослые. Ведь все они, как правило, глядят на деток свысока и с каким-то снисходительным любопытством. А этот мужчина явно видел в ней ровню, такого же взрослого человека, как он сам. Это очень понравилось Матильде, и она была рада с ним пообщаться. Он задавал такие необычные вопросы, которых прежде ей никто не задавал. И, – удивительное дело! – его вопросы касались самых важных тем в ее жизни, а потому Мэт было ужасно приятно отвечать этому странному незнакомцу с такой приятной и доброй улыбкой...

Когда мужчина уехал, Тильда тут же бросилась расспрашивать Медлан о нем: кто он, как его зовут, зачем он приезжал. Знахарка нехотя отвечала, что зовут его Дольфин, что он – ее друг, друид, живущий в Долине Змей, и через пару лет Матильда познакомится с ним поближе, так как он согласился обучить ее своему магическому мастерству. Девочка была вне себя от счастья. Неужели ей снова доведется встретиться с этим прекрасным человеком? Как же ей хотелось, чтобы время бежало как можно быстрее, чтобы скорее настал тот момент, когда она сможет учиться у настоящего кельтского мага! Ее только удивляло, что знахарка совсем не разделяла ее радостных чувств. Складывалось даже такое впечатление, будто Медлан чего-то не договаривает. Но восторженную Матильду это нисколько не смущало. Девочка всегда чувствовала, что ей предстоит какая-то чудесная встреча, которая заставит ее посмотреть на вещи по-иному, увидеть в них то, чего она прежде не видела, но долго пыталась найти…

Вот так, в радостном ожидании неких головокружительных перемен, и проходили первые, беспечные годы жизни Тьодхильд. Но время неумолимо набирало свои обороты. Вначале мы страстно желаем, чтобы оно летело как можно быстрее, потом мы с таким же рвением стараемся его задержать, даже остановить... потом мечтаем вернуть его назад… Меняются люди и народы, одни поколения сменяют другие, и только вечно живая и юная природа, как и сто, и тысячу, и сотни тысяч лет назад, остается всегда неизменной.

Родная природа Тьодхильд, природа прекрасной Англии, всегда поражала взгляд своей божественной красотой и удивительным разнообразием. Нагромождение невысоких гор и скалистых холмов, чередующихся с прекрасными зелеными долинами и прозрачными голубыми озерами, не могут не восхищать людское воображение. Неизменно радуют взор буйные широколиственные и хвойные леса, чащи можжевельника, перемежающегося кустами терновника, черники, вороники, ежевики, брусники, голубики, и еще Бог весть чего... А изумрудные поля и луга, покрытые белыми, желтыми и оранжевыми лилиями, пурпурным ятрышником и первоцветом, поросшие колючим кустарником ланды, вересковые пустоши и туманные болота, покрытые мхом, багульником, шикшей и клюквой, всегда расцветают самыми яркими, праздничными, нарядными красками. Камышовые заросли, речные лилии и кувшинки, заросли тростника и осоки обрастают прохладные реки и озера, расположенные у подножий поросших торфяниками и верещатниками скалистых гор. И кажется, что этот изумительный по природной красоте земной край предназначен для жизни не людей, а самих небесных богов. Ибо обитать в нем достойны, быть может, лишь чистые, добрые и прекрасные люди, способные любить не только свою чудесную родину, но и всю нашу благословенную землю…