Глава 3.  

 

Утром следующего дня, не дожидаясь вестей от Дольфина, Теодхильд сама решила к нему съездить. Обычно происходило иначе: друид всегда извещал ее, когда хотел, чтобы она приехала в Долину Змей. Но на этот раз у Тьодхильд было странное предчувствие. Ей казалось, что, если она приедет именно сегодня, то узнает нечто важное для себя. Сердце девушки тревожно билось, и она непрестанно подгоняла своего любимого серого в яблоках коня Дениза, несущегося через лесные заросли терновника.

– Очень хорошо, что ты приехала, Матильда! – приветствовал ее на поляне у Долины Змей немного удивленный Дольфин. – Я как раз хотел посылать за тобой.

Он подал ей руку, и она соскочила с коня. По знакомой тропинке они прошли вглубь лесной чащи, где располагались хижины Братьев Огня.

– Сегодня я расскажу тебе о методе духовного резонанса. Ты уже достаточно повзрослела, чтобы приступить к изучению этой серьезной практики, – сказал друид, едва они подошли к его хижине.

– Нет, учитель, не сейчас.

– Что такое? – Дольфин подумал, что ослышался.

В выборе тем для духовных занятий Матильда никогда ему не перечила. Она признавала за ним это неотъемлемое право учителя, лучше нее сведущего в том, что ей следует сегодня узнать, а о чем говорить еще рано.

– Я не за этим сегодня приехала, – решительно сказала Теодхильд. – У меня к тебе есть ряд вопросов, которые давно не дают мне покоя.

– Юная леди, – подчеркнуто ледяным тоном начал друид, – разве Вы забыли первое правило обучения в духовной школе? В нашей школе правила устанавливаются учителем, а не учеником. И только учитель вправе решать, на какую тему он будет говорить с учеником.

– Я все понимаю, милый Дольфин, – постаралась смягчить свой резкий тон Теодхильда.

И прибавила нежным, воркующим голоском:

– Но для меня это действительно очень важно. Позволь мне поговорить с тобой о том, что меня волнует!

– Ну, что там у тебя? – смягчился Дольфин.

Он любил такие интонации в голосе своей юной воспитанницы, означающие, как правило, ее полную покорность и смирение. Да ему и самому не терпелось узнать, что же могло так неожиданно взволновать эту упрямую девицу. Но сердце друида предвещало недоброе. Заходить в хижину ему уже не хотелось, поскольку он увереннее себя чувствовал здесь, в окружении лесных зеленых братьев, тихо нашептывающих своей роскошной листвой древние легенды о предвечном сотворении мира. 

– Я хотела поговорить с тобой о христианстве.

– О хрис… О чем? – Дольфин не поверил своим ушам.

Вот оно, – это нехорошее предчувствие, – то, чего он так боялся! По интонации, с которой девушка произнесла свою фразу, старый стреляный воробей Дольфин догадался, что она начала питать к этой чертовой религии отнюдь не те чувства, которые он мог бы с радостью одобрить. А это, в свою очередь, могло серьезно затруднить выполнение задачи, возложенной на нее Богиней. Как бы тут чего не вышло! – в тревоге подумал Дольфин.

– О христианстве, Дольфин! Я недавно познакомилась с одним священником, отцом Стефаном, – девушка решила говорить с ним начистоту, – так, знаешь, это такой замечательный человек!

Дольфин ухмыльнулся. Он не был знаком с отцом Стефаном, но слышал о нем немало хорошего. Наверное, – думал он, – если бы все священники были такими, как отец Стефан, то миссия Дольфина и его духовной общины была бы практически невыполнима. Народ шел бы только за христианами и совершенно отказался бы от прежних традиций.

– Почему ты смеешься? – расстроилась Тьодхильд. – Я – что, сказала какую-то глупость? Или ты будешь спорить с тем, что отец Стефан – хороший человек? Да знаешь ли ты его вообще?

– Конечно, Матильда, мне немного рассказывали об отце Стефане. Среди своих христианских коллег он, безусловно, выделяется своим умом и милосердием. Он никогда не устраивал облавы на ведьм и всегда защищал наших братьев, когда им грозила опасность со стороны слишком рьяных христианских служак. Но ты должна понимать, что одним из самых сильных свойств христиан, – и твоего отца Стефана, в том числе, – является умение отлавливать и опутывать своими липкими сетями наивные людские души. Они – самые настоящие, профессиональные ловцы человеческих душ! Именно о таких людях в народе говорят: «Мягко стелют, да жестко спать». Но даже самые добрые из них, – и ты должна с этим согласиться! – все равно не обладают и малой толикой той божественной мудрости, которая доступна нам, друидам, – людям, открытым к познанию подлинной истины, – такой, какая она есть.

– Но, Дольфин, христианство прошло через такие страдания! Когда-то христиане подвергались неимоверным гонениям со стороны языческих властей. Их распинали на крестах, бросали в клетки с дикими зверями…

– А, ну понятно. И теперь они, конечно, мстят!

– Нет, не мстят, Дольфин! Дело не в этом! Просто в тех ужасных условиях христианам было тяжело раскрыть свою собственную, уникальную сущность. А потому она так и осталась в непроявленном состоянии. Они и сами не знают, какими сокровищами обладают! Но эти сокровища еще можно раскрыть!..

Словно громом пораженный, Дольфин стоял и лишь молча смотрел на нее. Его остановившийся взгляд был так страшен и пронзителен, что Тильда осеклась и в страхе замолчала. Она никак не ожидала, что такой справедливый и мудрый человек может так предвзято относиться к христианству. Ведь не может же он отрицать, что в этой религии заключена своя правда! А если он не хочет этого признавать, – значит, что-то в нем самом не так. И не такой уж он честный, мудрый и справедливый человек, и не так уж нужна ему истина...

– Итак, Теодхильд…

– Итак, учитель…

– Что ты хотела открыть в христианстве?

– Я просто думаю… – на мгновение Теодхильд смешалась, – что христианство – это религия любви человека и Бога. Через личность человека раскрывается Бог. Христиане не смогли проявить в себе личностное начало, – и потому остались чужими, далекими от своего Господа. Он протянул им руку, а они не смогли ее принять.

– Что же им мешало ее принять? Почему мы, друиды, приняли руку нашей Богини, а они – нет? Быть может, не та это была рука, которую мог бы принять человек?

Отмахнувшись от Тьодхильд, которая собиралась что-то возразить, он продолжал:

– Послушай, милая, вот ты говоришь о христианской любви к Богу. Но что в этом нового? Разве мы не любим наших богов? Разве мы не общаемся, – причем совершенно беспрепятственно, – на своих ритуальных празднествах и с богами, и с духами, и со стихиями? Ты знаешь прекрасно, как мы это делаем, – через контакт с миром живой природы, созданной самой Богиней. Ведь все, что есть на земле, пребывающей сейчас в физическом круге Абред, есть лишь отражение того, что существует в духовном круге Гвинвид, и является творением нашей Богини, занимающей наивысший круг Сугант. Нашу связь с Творцом Вселенной осуществляет мир живой растительности. В отличие от нас, священные деревья никогда ни в чем не ошибаются и хранят в себе изначальную мудрость космического миробытия. Они – наши судьи и наши защитники, ибо обладают высшей, непреходящей истиной божественной жизни. Так что же тебя здесь не устраивает? Чем плохи деревья, Теодхильд?

– Да ничем, Дольфин. Ведь я говорю совсем о другом. Я бесконечно люблю природу, – ты сам это знаешь. Но в нашем мире есть и иные ценности, помимо окружающей нас природы. В христианстве необыкновенно высоко ценится человеческая личность… – попыталась было заговорить Тьодхильд, но Дольфин снова ее оборвал.

– А что такое человеческая личность? – и друид закатился оглушительным смехом. – Да это просто источник всех мировых бед! Человеку свойственно ошибаться, он духовно слаб и постоянно недоволен собой, вечно терзается сомнениями. Он не уверен ни в чем, не знает ничего, не отвечает ни за что. Разве можно доверить мир, или хотя бы одну лишь нашу землю, его несовершенному разуму? Мне даже кажется, что из всех существ этого бренного мира человек – последнее, на кого здесь можно положиться. Разве не так? Вот скажи: предавали ли тебя когда-нибудь деревья? Причиняли ли они тебе когда-нибудь боль? Нет, милая! Их гармоничная природа есть природа самих богов. Они не нарушают свою божественную чистоту, как нарушают ее люди. Все установленные богами законы, которые отражаются в каждом живом существе, лишь в природе священных деревьев остаются в чистом и незапятнанном виде. А что происходит в непредсказуемом сознании человеческой личности? Кто еще способен так исказить свою божественную сущность, как человек? Так зачем же нам эта никчемная личность для общения с высшим разумом, если мы имеем куда более надежных посредников для достижения такой высокой цели?

Прошла минута. Теперь уже оба собеседника молчали. Теодхильд – в бессилии сказать что-либо в ответ на эти обезоруживающие своей жестокой справедливостью слова, Дольфин – в полной уверенности, что возразить на них девушке, собственно говоря, и нечего. Он стоял перед ней в позе победителя, высоко подняв свою роскошную седую голову, торжествующе скрестив руки на груди и так прочно и широко поставив ноги, что казалось, будто их продолжением были уже корни деревьев, глубоко уходящие в землю. Легкий ветерок трепал его широкую белую тунику и густые пряди седых волос. Всей своей мощной фигурой, с широко расправленными плечами и гордо откинутой назад головой, он походил на могучий старый дуб, – самое любимое священное дерево друидов.

Теодхильд понимала, что он совершенно прав, и возразить ей было действительно нечего. Но в глубине души она уже знала, что сказанное друидом – еще не вся правда. Ведь есть в этом мире и что-то иное, – чему она никак не могла найти определения. Быть может, любовь? Можно ли любить деревья так, как мы можем любить человека? И можно ли любить Бога, постигаемого через познание законов безличной природы, так же, как Бога, открывающего Свой небесный лик через страдающее сердце земного человека? А, может быть, именно в этом – ответ на вопрос, – что же такого особенного нашла она в христианстве?

– Знаешь, ты помогла мне принять одно решение, – прервал, наконец, гнетущую тишину Дольфин. – Я уже сутки не знал, как мне поступить. Теперь знаю.

– Что ты имеешь в виду? – устало спросила девушка, понимая, что дальнейшее продолжение разговора бессмысленно.

– Ничего. Ты помогла мне яснее понять, что есть подлинная ценность в нашем мире. А теперь, извини, я попрошу тебя вернуться домой. На сегодня наш разговор окончен. И хорошо подумай над тем, что я тебе сказал.

– Не предавай наши святыни, – немного помолчав, добавил он, – не предашь саму себя.

– Я никого не собираюсь предавать, – раздраженно бросила Мэт.

– Вот и хорошо. Ступай.

Друид зашел в хижину и закрыл за собою дверь, дав Тильде тем самым понять, что разговор окончен. Девушка медленно пошла вдоль аллеи высоких стройных буков, окружающих поселение Братьев Огня. На душе была полная опустошенность. Она чувствовала себя, как никогда, одинокой и заброшенной, никем не понятой и никому не нужной. Обступающие Мэт со всех сторон деревья казались теперь непривычно чужими и пугающе враждебными. В ее растерянных глазах они выглядели, как живые существа, обиженные на нее по какому-то нелепому недоразумению. Хитрый Дольфин представил все так, будто она их вероломно предала… Да Мэт и сама себя чувствовала виноватой перед ними и просто не знала, как загладить свою невольную вину. И теперь деревья, словно не желая ее видеть, с молчаливым осуждением провожали Тильду враждебными взглядами, выталкивая ее прочь из благословенной Богиней лесной чащи. Она почти физически ощущала их враждебные энергетические токи и старалась поскорее покинуть этот чудесный буковый лес, – прежде такой родной, но теперь вдруг ставший таким чужим и неприветливым. Выбравшись на широкую лесную поляну Долины Змей, обессиленная девушка, как подкошенная, упала в душистую траву с цветущими синими колокольчиками и бездумно пролежала в ней до самого вечера.

Когда на долину спустились вечерние сумерки, верный Дениз неслышно подошел к распластанной на траве хозяйке и ткнулся мордой в ее лицо. Тьодхильд приподняла голову и с удивлением огляделась вокруг. Тревожное беспокойство, проявленное конем, вернуло Мэт к реальности, и в ее ожившей памяти молниеносно вспыхнул весь недавний разговор со столь любимым прежде учителем. Это неприятное воспоминание щемящей болью пронзило ее разбуженную душу. Девушке казалось, что сегодня она пережила непоправимую утрату. Что-то в ней оборвалось, исчезло из ее жизни навсегда. И она даже не хотела понимать, – что именно.

Дениз нетерпеливо переступал с ноги на ногу, как будто призывая Мэт оседлать его и отправиться, наконец, домой, а она все продолжала лежать на примятой траве, не в силах даже подняться. Лежа на спине, Тьодхильд наслаждалась магнетическим ощущением притяжения земли и с восторгом смотрела на темнеющее вечернее небо, на котором постепенно появлялись первые звезды. Сначала девушка увидела Венеру, ярко сияющую в северной части неба, недалеко от звездного скопления Плеяд. Тьодхильд знала, что из-за значительного смещения точки весеннего равноденствия астрологические координаты Венеры указывают сейчас не на знак Тельца, расположенного рядом с Плеядами, а на начало знака Близнецов. Там же она увидела и созвездие Возничего, а чуть ниже – семь звезд самого главного созвездия в ее жизни, – Ориона.

Когда совсем стемнело, прямо над головой, в верхней кульминации неба Мэт увидела созвездия Геркулеса и Северной Короны, а на западе – легко узнаваемый ковш Большой Медведицы и, чуть ниже от нее, – созвездие Волопаса. Нужно было подниматься и идти, а куда, – Мэт не имела представления. Ехать домой ей совсем не хотелось. Во всяком случае, что-то продолжало ее удерживать в Долине Змей. У нее было такое чувство, будто осталось незавершенным какое-то важное дело.

Наконец Тьодхильда поднялась, взяла за узду своего коня и медленно побрела по долине, придерживаясь кромки леса. Ветер прекратился, и перестала шелестеть листва деревьев. Даже лесные птицы перестали петь, устраиваясь на ночной покой. Было удивительно тихо, и лишь изредка тишину прерывал шорох крыльев небольших летучих мышей, пролетавших по вечернему небу.

Мэт пыталась привести в порядок свои мысли. С самого детства ее постоянно преследовало стойкое ощущение, будто ей чего-то не договаривают. Сначала – ее мама Марсия, потом – знахарка Медлан, учитель Дольфин… Особенно Дольфин! Ей всегда хотелось знать хотя бы на один урок больше, чем он ей давал. Каждый раз, когда начиналось новое занятие, Тьодхильд была решительно настроена на то, что уж теперь-то она обязательно заставит учителя открыть ей все волнующие тайны, ответить на все ее вопросы. Но каждый раз хитрый Дольфин так искусно уходил от ответа, переводя разговор на что-то другое, что она и сама забывала о своих вопросах и уходила с головой в решение других проблем.

Эта последняя мысль поразила Тьодхильду и заставила в изумлении остановиться. Ну, как же она раньше не задумывалась об этом? Ведь главной особенностью обучения Дольфина было удивительное его свойство никогда не говорить о том, что было ей интересно в данный момент. Он всегда говорил о чем-то другом. Почему? Не мог же он быть настолько слепым, чтобы не замечать, – что волнует Мэт. Только не он! К тому же, она постоянно задавала ему эти вопросы, – а потому он просто не мог не знать, что же ее действительно интересует. Тем не менее, он почти никогда не отвечал, или же давал какие-то наводящие, а не прямые ответы. Быть может, он пытался приучить ее к самостоятельности? Он прививал ей стремление самой искать ответы и не полагаться на мнение авторитетных людей. Если это – так, то ему это удалось. Тьодхильд не только привыкла отвечать на свои вопросы сама, но перестала их и задавать своему учителю. Она знала, что никто не выполнит за нее основные задачи ее жизни. Выслушивая собеседника, она принимала во внимание лишь его аргументы и не придавала значения его выводам. Выводы Мэт научилась делать сама.

Горько улыбаясь своим невеселым мыслям, она неторопливо шла дальше, увлекая за собою любимого коня. Дениз покорно следовал за ней, чувствуя решительный настрой своей хозяйки продолжать это непонятное движение в слепо избранном направлении. Ему только немного хотелось пить, поскольку с самого утра он не пил воды, а водоемов поблизости, судя по всему, здесь просто нет. Во всяком случае, его взбалмошная хозяйка явно не намерена их искать.

Тьодхильд действительно не думала о сиюминутных проблемах Дениза. Она была всецело поглощена своим новым открытием: оказывается, Дольфин научил ее одиночеству! Он приучил ее к мысли о том, что никто в этой жизни не поможет в ее духовных исканиях, никто не откроет перед нею дверь в волшебную комнату, где хранятся сокровища всех сакральных знаний. Ей придется самой открывать эту дверь, точнее, – двери, ибо их много: сколько знаний, столько и дверей. И открывать их придется по очереди, – одну за другой, – но нигде не найдет она знаний, сваленных в одну кучу, – чтобы все вместе, как ей бы хотелось... За каждым из них ей придется подниматься до небес или опускаться на дно океана. Наверное, – это правильно, и Дольфин, – надо отдать ему должное, – вел себя мудро. Вот только сегодня он почему-то отбросил свою привычную тактику, – возможно, потому, что на сей раз встретил со стороны Тильды совершенно неожиданное сопротивление. Ведь он-таки заговорил на предложенную девушкой тему! Но лучше бы этот разговор вообще не состоялся…

Итак, она смогла вовлечь учителя в крайне неприятный для него разговор, который расстроил их обоих. Тьодхильде вдруг отчаянно захотелось броситься сейчас к нему и просить у него прощения за свой необдуманный поступок, заверить его в своей искренней любви и к нему, и к их общей вере. Иными словами, – все переиграть, вернуть то, что с такой легкостью было сейчас утрачено… Но она прекрасно понимала, что задний ход уже невозможен. И не потому, что она стала как-то по-другому относиться к Дольфину. Нет, она его ни в чем не винила. Тьодхильд по-прежнему бесконечно любила своего учителя и продолжала, как и в детстве, считать его мудрейшим человеком на земле. Он нисколько не опустился в ее глазах. Просто она стала взрослой, – он был прав! Дольфин научил ее мыслить самостоятельно, – и она начала мыслить самостоятельно. И с изумлением вдруг обнаружила, что переросла рамки своей материнской религии и научилась искать истину уже за ее пределами. Эта новая истина была глубже, шире и, как ей казалось, чище, чем истина друидизма.

Мог ли предвидеть такое Дольфин? Обязан был: он же знал свою Тьодхильду. И как же, наверное, ему было тяжело наблюдать за ее духовным взрослением, грозящим в любой момент привести к подобному опасному демаршу! Но, как настоящий духовный учитель, он не мог и не должен был прерывать ее гармоническое становление, – и в этом отношении он вел себя очень благородно. Он приучил ее к интеллектуальной активности, хотя и знал, к чему эта активность может привести. Зная о неуемном свободолюбии девушки, Дольфин предоставил ей полную свободу самовыражения, не выставляя перед ней никаких ощутимых преград, – и вот что из этого получилось! Нет, он всегда был с нею честен и справедлив, и она не может сказать о нем ничего дурного.

В глазах у девушки застыли слезы любви и благодарности к старому друиду, и она вдруг осознала причину этих слез. Тьодхильда поняла, что это – конец. Она никогда уже не придет к Дольфину за новой порцией сакральной мудрости, никогда не обратится к нему, как к человеку, владеющему истиной в последней инстанции… И не потому, что он лжет или неправ. Он не лжет и не ошибается. Не ошибается в своем мире, – мире, который она уже давно переросла, который стал для нее слишком тесным. Перед нею отныне предстал новый мир, – мир, в котором открывается ценность человеческой личности.

– Удивительно! – подумала Тьодхильда. – Ведь он почти не говорил со мною о добре и зле!

В друидизме считается, что эти духовные категории являют собою две стороны одной медали. По словам Дольфина, добро и зло гармонично уравновешивают друг друга и обеспечивают стабильное существование Вселенной. Конструктивный дисбаланс, о котором говорил друид, когда рассказывал Тильде о дуальности мужского и женского начал, проявляется на всех уровнях жизни. Закон мировой двойственности заключается в том, что все естественные элементы мира имеют свои противоположности, как-то: мужское-женское, Бог-Богиня, небо-земля, огонь-вода, день-ночь, становление-разрушение, рождение-смерть, свет-тьма, добро-зло, и так далее. Это – основа естественной религии и естественной магии. Но в последнее время Тьодхильде все меньше нравилось такое поголовное противопоставление всего всему. Ей начинало казаться, что тьма, зло и смерть не являются естественными элементами благого мира. Она подозревала, что они проникли сюда незаконным путем и своевольно захватили себе не принадлежащее им жизненное пространство.

Существование зла никак не вписывалось в систему жизненных ценностей Тьодхильд, поскольку ограничивало ее свободу. Она воспринимала зло как чужеродный элемент, подлежащий обязательному устранению. Вот этой-то идеи и не находила она в своей материнской религии. Существование зла делало естественный мир каким-то неестественным, чужим и слишком жестоким. Идея Великой Богини-Матери, со временем превращающейся в злобную, коварную старуху, глубоко возмущала тонкую, нежную и, – теперь она это точно знала, – христианскую душу Тьодхильды. Именно сегодня, неожиданно для самой себя, девушка поняла, чья она. Она не будет больше искать истину у Дольфина, но, к сожалению, она тем более не будет искать ее у христиан, ибо от истины сейчас они еще дальше, чем самые неисправимые язычники. Она будет искать истину в христианстве, и никто не сможет ей в этом помочь, – ни христиане, ни язычники.

Да, теперь она пойдет по жизни совсем одна. И даже недавнее знакомство с отцом Стефаном ничего здесь не меняет. Он не сможет преодолеть ее одиночество, потому что не сможет решить за нее ее задачи, – да она и сама не ожидает от пресвитера ничего подобного. В чем-то, конечно, он ей поможет, – но не в главном. Странно как-то все повернулось… Если Мэт когда-то и думала о возможном разрыве с Дольфином, то даже не предполагала, что это произойдет так скоро. Он ведь возлагал на нее такие надежды…

Вспомнив об этом, девушка смутилась.

– Вот странность, – подумала она. – Дольфин никогда не объяснял мне, что означает этот Ритуал Колеса.

Нет, она прекрасно знала, что под этим выражением понимают представители кельтской духовной традиции. Это – восемь ежегодно отмечаемых праздников, связанных с восемью наиболее значимыми зодиакальными положениями Солнца, – на углах четырех кардинальных знаков Зодиака и по центрам четырех неподвижных знаков. В то время как начала кардинальных знаков символизируют некие новые начинания, центры неподвижных указывают на решение, способ согласования и приведения к синтетическому единству всех этих новых начинаний. Например, праздник Самайн, или кельтский Новый Год, отмечаемый в ночь на 1 ноября, несет в себе синтетическую энергию как весеннего равноденствия, так и летнего солнцестояния и означает одновременно начало нового этапа жизни общества и подведение итогов старого.

Идея Годового Солнечного Колеса общеизвестна и никогда не вызывала у Тьодхильды новых, необычных ассоциаций. Поэтому она никак не могла понять: чего же хочет от нее Дольфин? Что он имел в виду, когда говорил, что ей предстоит создать новый Ритуал Колеса? Когда она расспрашивала его об этом, – он, по своему обыкновению, виртуозно уходил от ответа, так что Тильда не была даже уверена, знает ли он сам, что ей следует делать.

Дольфин много говорил Тьодхильд о разрушительном влиянии христианства на духовную жизнь человечества, об истреблении инакомыслия, преследовании женщин-язычниц, занимающихся ведовством, уничтожении земной природы. Он твердил, что мировое господство христианства может разрушить этот хрупкий мир. Ведь христиане считают, что мир наполнен злом, и призывают ко всеобщему очищению, только вот очищение это они видят в каком-то чудовищном свете. Учитель рассказывал ей о безумных христианских аскетах, которые ненавидят всех женщин и мечтают их извести, чтобы прекратить навеки рождение новых людей на земле. И тогда, – говорил Дольфин, – наша прекрасная земля опустеет и на ней останутся жить одни лишь животные да растения. И вот, чтобы этого избежать, необходимо бороться с христианством и победить его, – говорил друид. Тильда, безусловно, верила каждому его слову, будучи полностью согласна с той оценкой, которую учитель давал христианству. Она и сама замечала, до какого абсурда порою доходят так называемые благие наставления отца Анастасия.

Тьодхильд действительно считала себя призванной освободить родную землю и свой родной народ от насильственной экспансии этой бесчеловечной, как ей тогда казалось, христианской религии. Она полагала, что ей вполне под силу справиться с этой сложной задачей, поскольку в ней была сила Минтаки, – первой звезды из пояса Ориона. Дольфин рассказывал ей, что три звезды Ориона, – Альнилам, Альнитак и Минтака, – связаны с тремя богинями судьбы, которых греки называли мойрами. Считается, что они ткут судьбоносные нити для каждого из живущих на земле людей. И в тот момент, когда одна из них обрезает какую-либо из этих нитей, – связанный с ней человек мгновенно умирает. Стало быть, звезды пояса Ориона определяют судьбу, – и не только человека, но и любого живого или неживого образования, имеющего свою историю. От них зависит тот или иной поворот судьбы, потому что они способны в любой момент изменить привычное течение событий.

Как-то и Медлан говорила с Тьодхильд об Орионе. Она сказала, что когда-то с этого созвездия на Землю прибыли люди черной расы, заселившие сейчас Африку. С созвездием Ориона связывали свою судьбу представители египетской цивилизации, считавшие Орион обителью своего бога Осириса. Медлан рассказала Мэт о связи трех звезд Ориона с большими пирамидами на египетском плато Гиза. Девушка теперь знала, что каждая из этих пирамид проецируется на одну из звезд пояса Ориона. Минтаке, чье название переводится как «пояс», соответствует наименьшая из трех пирамид, Менкаура. Рядом с Менкаурой выстроены в ряд три маленькие пирамидки, расположенные параллельно небесному экватору, который тоже образно можно назвать Поясом Неба. А самая большая египетская пирамида, – пирамида Хуфу, – соответствует звезде Альнитак, что переводится как «перевязь». С ней тоже соседствуют три маленькие пирамидки, причем расположены они прямо перпендикулярно линии маленьких пирамид Менкауры. Один арабский ученый и астролог, с которым познакомилась когда-то в молодости Медлан, рассказал ей, что линия трех пирамид Хуфу перпендикулярна линии трех пирамид Менкауры точно так же, как линия небесных солнцестояний перпендикулярна линии небесного экватора.

В расположении пирамид Гизы заключена какая-то астрономическая тайна. Этот же арабский астролог говорил, что положение пирамид указывает на существование неких циклов творения мира и их исходных и конечных рубежей. Как только наступает время, когда линии маленьких пирамид в точности совпадают с линиями экватора и солнцестояний, в мире случается очередная глобальная катастрофа и человечество переходит на новый уровень своего духовного существования. И в этом смысле, – полагала Тильда, – созвездие Ориона действительно можно считать влияющим на судьбу всего человечества.

Главным достижением черной расы, – как узнала Теодхильда от Медлан, – является искусство магии. И Орион – такое же магическое созвездие, дарующее своим подопечным необыкновенные магические способности. В свое время и Медлан, и Дольфин приложили немало усилий к тому, чтобы Мэт смогла раскрыть у себя эти способности и направить их на благое дело. За это девушка всегда была им благодарна. Многого, конечно, они ей не говорили. Но по обрывкам случайно услышанных фраз, по тому, с каким уважением и вниманием относился к ней, – тогда еще маленькой девочке, – и Дольфин, и его духовные соратники из Братства Огня, Теодхильда догадывалась, что является каким-то особенным живым созданием, с чрезвычайными духовными полномочиями. Она слишком рано осознала в себе ответственность за судьбу своего народа и уже с малых лет была настроена на серьезную работу, которая должна была принести благие духовные плоды.

Теодхильда, конечно, догадывалась, что дарованные ей Минтакой магические способности превышают способности как Медлан, так и Дольфина. Поэтому они и возлагали на нее столь большие надежды и верили, что ей удастся сделать то, что никак не получалось у них. Ее появление на свет, – как говорила Тильде Медлан, – было предсказано задолго до ее рождения, во время выполнения одной их совместной духовной практики. Тогда они задали Богине вопрос, и она им ответила, что вскоре родится благословенное дитя, которое поможет очистить этот мир от засилья лжи и зла.

Друид говорил Матильде, что ее главной миссией является исполнение Ритуала Колеса, который должен пустить время вспять, чтобы устранить разрушительное влияние на живую природу демонической силы все более крепнущего христианства. Всю армию христианских священников Дольфин называл воинством фоморов, – служителей злой богини Домну. По его словам, с момента появления христианства мир был трагически расколот и теперь его спасет лишь «путь назад», – возвращение к моменту рождения христианской доктрины. Надо будет сделать так, чтобы этот проблемный ребенок уже никогда не появился на свет. Вот и все, что могла знать Тьодхильд о таинственном «обратном» Ритуале Колеса. Дольфин говорил ей, что в нужное время все необходимые знания раскроются ей во всей полноте.

Пока Тьодхильд была юна и неопытна, она беспрекословно полагалась на авторитет своего умудренного опытом учителя. Девушка искренне считала, что христианству, – во всяком случае, в том виде, в каком оно существует сейчас, – на этой земле вообще не место и его непременно нужно спустить в самые нижние сферы, чтобы спасти от его злотворного влияния бедный человеческий мир. С течением же времени в ее душе начало зарождаться сомнение. Дольфин не любил отвечать на ее вопросы, а самостоятельный духовный поиск уводил Матильду все дальше и дальше от первоначальной позиции ее учителя. И вот чем это закончилось! Полным крушением надежд Дольфина на то, что ее руками он сможет выкопать яму для христианства и похоронить в ней эту злостную доктрину!

– Да уж! – горько усмехнулась про себя Теодхильд. – Было от чего расстроиться!

Теперь она точно знала, что никогда и ни при каких обстоятельствах не станет пытаться обратить время вспять с целью уничтожения христианства. Напротив: христианство нужно не уничтожать, а создавать! Ведь, по большому счету, на земле до сих пор еще не было истинного христианства. Были лишь разговоры о нем, – о том, как хорошо бы было, если бы оно было… А затем эти разговоры как-то сами собой, незаметно, перешли в разговоры о том, что оно у нас уже, как бы, и есть…

– Да нет же! – с отчаянием подумала девушка. – Оно есть лишь на словах! А надо сделать так, чтобы оно было на деле!

В то же самое время, Тьодхильда понимала, что ничего просто так не бывает. И, коль уж ей дана энергия Минтаки, то эта энергия всегда будет требовать своего проявления. Раньше девушка думала, что ей доведется направить ее на разрушение христианской идеи. Теперь же она была твердо уверена, что магия Венеры поможет ей очистить эту идею от глупых человеческих искажений и возродить христианскую религию в ее первозданном виде.

– Боже мой! – поразилась Теодхильд. – Это просто непочатый край работы! Да и справлюсь ли я с этим? Ведь ломать всегда легче, чем строить! А построить так, чтобы созданное творение стало бессмертным, под силу разве что святому! А я – что? Во мне нет и намека на святость… Одно лишь голое стремление постигнуть истину, – довольно, кстати, опасное в наши дни...

Трудно идти против планомерного течения общественной мысли. Все вокруг, – как язычники, так и христиане: вот уж в чем они едины! – только и твердят, что об относительности истины. Абсолютная истина, – о ужас! – остается нужна разве только сумасшедшим! Да пусть назовут хоть сумасшедшей, лишь бы только не мешали.

– Только бы мне не мешали!.. – повторила про себя Теодхильд.

Абсолютная истина существует. Это – Сам Господь Бог и созданная Им космическая реальность. Если бы эта истина не была абсолютной, то весь мир уже в миг сотворения рассыпался бы на мелкие кусочки, превратился в космическую пыль… Но он ведь существует, и мы в нем живем!

– Я – это полная, абсолютная истина! – подумала Тильда. – Я существую, и это мое существование не относительно, – оно абсолютно! Потому и добро, как основа моей жизни, – абсолютно. И мне не нравится, – с неожиданным оживлением продолжила она череду своих мыслей, – когда в своем благом мире я встречаю всевозможные проявления зла. Меня не устраивает расхожее мнение, будто это зло способствует моему духовному росту. Мне не нравится, когда я вижу, как одни животные пожирают других, как одни птенцы вытесняют из гнезд других… Я не хочу считать благим тот мир, в котором работают жестокие законы выживания одних за счет других! Это – не тот благой мир, в котором я предвечно родилась. Настоящий мир – другой! И, – кто знает? – быть может, христианские «новое небо и новая земля» находятся в том мире, в котором действительно нет зла? Возможно ли такое, – мир без зла? В представлении друидической традиции, – нет. Но при чем здесь какая бы то ни было традиция, если меня интересует лишь истина? Буду ли я привязываться к какой-то там традиции? Да это даже смешно! Я могу и сама основать свою собственную традицию, – дело ведь не в этом. Главное, – чтобы она открыла путь к безусловному свету, не разбавленному никакими «благожелательными» вкраплениями зла!

Теодхильд торопилась все дальше и дальше, давно уже выпустив из рук уздечку Дениза. А верный конь обреченно плелся за ней, уже и не надеясь на близость водопоя. Где-то глубоко в лесу по-хозяйски ухала ночная сова, да летучие мыши гулко хлопали своими кожаными крыльями почти над самой головой Матильды. Но ничто не могло оторвать девушку от ее взволнованных мыслей.

– А христиане, – что говорить о христианах? Судя по всему, они и до сих пор еще уверены, что Солнце и звезды вращаются вокруг Земли, хотя знание о том, что Земля вращается вокруг Солнца, было известно еще задолго до рождения Христа! Как же они наивны в своей простоте!.. – сокрушалась про себя девушка, а затем со смехом добавила:

– Вот было бы здорово, если бы их безобидность могла хоть немного соперничать с их непробиваемой интеллектуальной невинностью! Но – нет! Младенчески невинны они лишь в сфере духовного познания! Только здесь они не сделали еще ничего серьезного. Во всем остальном, – мир уже успел ощутить на себе их тяжелую поступь…

О крестовом походе не хотелось даже вспоминать. Когда-то в детстве, сразу после гибели мамы, Тильда пережила страшное потрясение, когда ей вдруг открылись сцены из прошлых и будущих кровавых баталий во имя Креста. Она знала, что крестовые походы будут снова и снова собираться. Они затянутся еще почти на два столетия, и в них погибнет такое количество ни в чем не повинных людей, что за одно только это христианство уже следовало бы судить на Страшном Суде мировой истории. Теодхильд понимала, что насаждение христианской идеи таким жестоким и кровавым способом есть самое настоящее зло, – зло, которому нет и никогда не будет никаких оправданий. Зло, уничтожающее само христианство. Это зло – не относительно, как утверждали и будут утверждать христианские пасторы, ратующие за продолжение крестовых войн, а именно абсолютно! Зло – оно и есть зло! Но ведь можно его избежать! Можно, но… только бы ей не помешали!..

В прошлом месяце из Иерусалима вернулся Ричард, старший сын вдовы Гвинстид. Остальные два сына этой крестьянки так и остались лежать, пронзенные мечами, на полях чужеземной восточной страны. А сам Ричард, после двадцати двух лет, проведенных вдали от дома, возвратился в Бирмингем. Рассказывал, что женился там на арабке, вырастил детей, но все они погибли, когда на караван с его родными, добиравшимися из Акры в Иерусалим, напали турки-сельджуки. Они не пощадили никого, – ни женщин, ни малолетних детей. Не смутило их и то, что среди белокожих христиан оказались и смуглолицые арабские женщины. Порезали всех, – просто за то, что они оказались в христианском лагере.

Тьодхильда помнила, с каким воодушевлением Ричард рассказывал о военно-монашеском ордене, который совсем недавно был создан мужественными французскими рыцарями Гуго де Пейном, Жофруа де Сент-Омером, и еще семью другими представителями рыцарских домов Франции. Иерусалимский король Болдуин отвел под их резиденцию часть своего замка, построенного на месте бывшего иудейского храма Соломона. По названию храма они и получили свое название, – «Бедные рыцари Иисуса из Храма Соломона». Эти новоявленные рыцари Храма взяли на себя заботу о защите христианских паломников на дороге, ведущей от побережья Средиземного моря до Иерусалима. Ричард восхищался благородством миссии этих французских рыцарей и сокрушался, что их организация появилась так поздно. Вот если бы она возникла хотя бы годом раньше, – быть может, тогда не погибли бы от рук таких же разбойников его жена и дети.

Мэт слушала его историю, когда была в гостях у пасечника Ульриха, и рассказ о благородных рыцарях-монахах ее очень взволновал. Ей казалось, что она об этом что-то знает, или, скорее, еще узнает. Несмотря на восторженные отзывы Ричарда, Тильде эта история показалась слишком странной и подозрительной, хотя она еще не понимала, – в чем тут подвох. Как могут всего каких-нибудь девять рыцарей защищать сразу всех паломников, идущих по Святой Земле? Их ведь так мало, а паломников – так много, и еще больше – диких сельджуков, готовых растерзать каждого, кто проходит по их земле… Но одно она знала точно: о бедных рыцарях Храма она еще услышит.

…Об этом, и о многом другом, – как говорится в средневековых сказаниях, – думала добрая девушка, проходя вдоль темной линии дубовых деревьев, пока не услышала где-то в глубине лесной дубравы отчаянный человеческий крик.

Дениз его тоже услышал и тревожно фыркнул. Ему все это решительно не нравилось. Собственно говоря, – он вообще бы предпочел бежать отсюда куда подальше, но не очень-то тут разбежишься, – с такой отчаянной хозяйкой. Что ж, хозяев не выбирают, – видимо, грустно подумал бедный конь и безропотно углубился вслед за Матильдой в темную чащу леса.

А девушка шла в том направлении, откуда послышался крик. Она решила, что должна быть там, где кому-то угрожает опасность. Возможно, она не сможет помочь этому несчастному, но, по крайней мере, она хотя бы попытается что-нибудь сделать, что могло бы его спасти.

Через какое-то время крик повторился, переходя уже в стон. Кричал мужчина. Тильда подумала, что, возможно, на него напали разбойники, или же он попал в капкан, поставленный на крупного зверя. Или на него самого этот зверь напал. Что же еще могло случиться? И тут сознание девушки пронзила неожиданная мысль:

– Дольфин! Здесь не обошлось без него!

И Тильда припустила бежать на звуки непрекращающихся стонов, ломая ветки кустарников, которые попадались ей на пути. Чем ближе и отчетливее были звуки, тем быстрее она бежала. Наконец, помимо стонов умирающего, Тильда начала различать отдельные негромкие голоса. Судя по всему, людей там было много. Они деловито переговаривались друг с другом, как будто вовсе не обращая внимания на нечеловеческие страдания одного из них.

Когда Теодхильда взбежала на холм, с которого была видна, как на ладони, вся раскинувшаяся в низине небольшая поляна, то первым, что бросилось ей в глаза, была белая одежда столпившихся в низине людей. Некоторые из них держали в руках факелы, отбрасывающие какой-то мрачный красноватый свет на все происходящее в низине. Теодхильда сразу поняла, что это – люди Дольфина, поэтому бесстрашно направилась им навстречу. Она еще не видела человека, который кричал, но подсознательно ощущала, что здесь творится какое-то ужасное злодеяние. И, несмотря на то, что среди участников этого собрания, по всей видимости, находится ее любимый учитель, которого она всегда считала образцом высшей мудрости и благородства, – она почему-то совсем не была удивлена. Наоборот, после сегодняшнего разговора с друидом Тильде казалось понятным и естественным, если в какой-то момент кумир ее детства, великий и непобедимый Дольфин, предстанет перед ней уже в другом своем обличье, – даже если это будет обличье убийцы…

– Матильда, что ты здесь делаешь? – услышала девушка встревоженный голос Дольфина, который отделился от толпы соратников и быстро направился в ее сторону.

– А вы? Что вы здесь делаете? – грозным тоном спросила Мэт.

– Тебе нельзя здесь находиться. Это – наша священная роща, и мы здесь решаем наши общинные вопросы. Тебе здесь делать нечего. Почему ты не поехала домой?

– Я хочу знать, что здесь происходит. Кто это кричал?

– Это преступник, Мэт. Езжай домой.

– Какой преступник? Что он сделал?

Раздался новый стон, и, резко смахнув с себя руку пытавшегося удержать ее Дольфина, Теодхильд шагнула в сторону «белых братьев» и быстро пробралась сквозь их неплотный ряд, из-за которого доносился этот пугающий звук. От множества горящих ночных факелов было светло, как днем. Картина, которая внезапно открылась ее глазам на фоне освещенных факелами вековых дубовых деревьев, глубоко потрясла девушку и заставила в ужасе остановиться. Никогда в своей жизни Тильде не приходилось видеть столь душераздирающего зрелища.

К широкому разлогому дубу был прибит человек, – по-видимому, местный крестьянин. Его живот был полностью разрезан, а кишечник обернут вокруг ствола. Мужчина истекал кровью, и все вокруг было в крови. Теодхильд, конечно, знала, что когда-то, в глубокой древности, ее кельтские предки именно так расправлялись с людьми, причинившими вред какому-либо дереву из священной рощи. Человек, например, мог сломать ветку или содрать часть коры, после чего ему уже не было пощады от суровых блюстителей древесного культа. Дольфин уверял ее, будто подобные жестокие экзекуции отошли в далекое прошлое, но при этом неизменно добавлял, что, по большому счету, проведение таких мероприятий было совершенно необходимо. Ведь священные деревья передают на землю высшие энергии небесных богов. А потому в глазах представителей жреческой касты их ценность намного превышает ценность человеческой жизни. Традиционная в подобных случаях процедура наказания виновного предполагала некоторую компенсацию пострадавшему дереву. Считалось справедливым, чтобы оно залечивало свои раны за счет тех питательных соков, которые находятся в крови его обидчика.

Тильде все это казалось невыразимой глупостью и дикостью: ведь деревья не питаются кровью. Они же – не вампиры и не вурдалаки какие-то. Но она понимала, что в те древние времена люди были крайне далеки от присущего нормальному, здоровому человеку гуманного состояния сознания, и такое ритуальное поведение, по-видимому, в какой-то мере оправдывалось общим положением вещей в том полудиком человеческом обществе. Она лишь никак не могла понять, как подобное зверство могло произойти в нынешнее просвещенное время. И как чудесный, добрый Дольфин мог совершить такое? А ведь она еще совсем недавно гордилась своей близостью к его духовной общине, которую ценила превыше всего на свете!

В первый момент Тильда хотела развернуться и убежать, но не смогла оторвать взгляда от глаз умирающего человека и осталась стоять перед ним, словно не в силах сдвинуться с места. В страдающих глазах мужчины была такая невыносимая, неизбывная, вековечная боль, что, казалось, – он страдает за все человечество, не справившееся с управлением этой распятой на кресте мирового зла землей. В его глазах стояла такая непередаваемая человеческая мука, что сам умирающий показался вдруг Мэт живее всех живых. Живее как торжествующих над ним людей, столь жестоко его наказавших за совершенно никчемную, с точки зрения простых людей, провинность, так и глухих к его страданиям, безразличных деревьев, принимающих такую кровавую жертву и становящихся тем самым невольными соучастниками этой ужасной расправы.

Взгляд мужчины был устремлен куда-то вверх. Вероятно, он прощался с этим грешным миром и возносил свою последнюю молитву Господу, прежде чем отправиться в далекий путь к иным берегам. Казалось, – сама живая душа этого истерзанного предсмертной агонией крестьянина рвется из бренного тела на волю, чтобы соединиться в сияющей небесной вышине с предвечным Творцом. И вдруг со всей ясностью Мэт поняла, что высшей ценностью на земле являются вовсе не деревья, поражающие своей поистине бессердечной невозмутимостью, которую они сохраняют при любых обстоятельствах. Перед Мэт открылась совершенно новая для нее истина о том, что высшей ценностью в этом мире может быть только человек. Пусть он способен на самые большие злодеяния и ужасающие духовные падения, но он способен и на самые великие подвиги, самые высокие взлеты своего благородного духа. А в его душевной способности к страданию и состраданию заключена огромнейшая духовная сила, значительно превышающая силу благословенных языческими богами деревьев.

Стоя на освещенной зловещим факельным огнем поляне и глядя на деяния рук святых и безгрешных, как ей казалось доселе, братьев-друидов, совершенно неправомерно натянувших на себя эти белые одежды, Теодхильд приняла самое важное решение в своей жизни. Что такое Бог без человека, кому Он светит, ради кого Он создает сей прекрасный мир, – да неужели же ради деревьев? Какими бы святыми и безгрешными они ни были, сколько бы извечной мудрости ни хранили они в себе, но они стояли, стоят и будут стоять неподвижно на этой земле во все века, от самого сотворения мира и вплоть до его последнего предела.

Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. А кто ничего не делает, – тому легко не ошибаться. Деревья были созданы Творцом послушными и пассивными, их духовная природа хранит в себе свод законов о благом состоянии Вселенной, но им не суждено спасти нашу бедную землю от жестоких тисков мирового зла. Они могут вечно стоять, спокойно наблюдая за теми злодеяниями, что беспрепятственно творятся в мире, и делать вид, что так и надо, что так оно и было всегда!

– Но они прекрасно знают, – думала Теодхильд, – что так было далеко не всегда! Просто не могут не знать! Они закрывают глаза на нынешнее печальное положение дел и призывают нас молчаливо смиряться с такими далекими от изначальных законов законами диких, кровожадных джунглей, где выживает лишь тот, кто физически сильнее. А вот человек не такой! Он создан активным, способным перевернуть весь этот грешный мир, изменить и исправить его, восстановить его чистую, совершенную природу. Ему нужно лишь этого захотеть!

В ту июньскую ночь Матильда впервые почувствовала себя христианкой, – по духу, по глубинному составу своей живой души. Пути назад уже не было. И если разговор Дольфина с девушкой укрепил его в своей друидической вере и придал ему решимости совершить страшное ритуальное злодеяние, то увиденное Тильдой злодеяние учителя подтолкнуло ее к решению отказаться от языческого пути и стать на духовные позиции религии человеческого спасения, – религии Христа.

Девушка восприняла страдания казненного и умирающего на ее глазах бедного виллана как страдания всего несчастного человечества, попавшего в клетку этого жестокого, несправедливого мира и не находящего теперь пути к спасению. Она понимала, что должна ему помочь, указать верный путь выхода из этой тюрьмы, ибо она любит его, как самое себя. Но она просто не знала, что она может для него сделать, чего ожидает от нее Господь. От огромной душевной боли, поразившей ее сердце, и от сознания своего полного бессилия пресечь сейчас же, немедленно, этот безумный танец свирепых сил мирового зла она разрыдалась, опустившись на землю и уткнувшись лицом в траву. Дольфин присел с ней рядом и какое-то время виновато смотрел на ее совсем еще детскую спинку и хрупкие плечи, сотрясаемые горькими рыданиями.

– Ну вот, опять та же история, – сокрушенно подумал друид и, недовольный собой, грустно покачал головой.

Он искреннее огорчился. Когда-то нечто подобное произошло у него и с Медлан. Тогда он потерял ее, – быть может, самого дорогого для него человека за всю его долгую жизнь. Теперь – та же потеря. Но на сей раз такой исход уже совершенно недопустим. Он не может потерять Матильду! Великая Богиня ему этого никогда не простит! Эта девушка нужна ему, нужна его великому делу, которое он не может предать! Она должна быть с ним, чтобы помочь совершить благое дело, – искоренить проклятое христианство, стереть его с лица божественной земли!

Теперь он уже сожалел о совершенном поступке, оттолкнувшем от него Мэт. Но он же не мог подумать, что она все узнает! Эх, если б можно было весь сегодняшний день вернуть назад! Да он бы просто отпустил этого бедного малого, лишь бы только у Тильды не возникло повода для разрыва с ним. Да и, вообще, – думал Дольфин, – ну как можно было так грубо говорить с ней сегодня! Ведь можно было как-нибудь по-другому, осторожно и вкрадчиво, – как он это умеет. Так нет же! Взял и устроил скандал, – не мог сдержаться! Выгнал бедняжку вон и закрыл перед нею дверь! А она всего лишь хотела поделиться с ним своими мыслями, чувствами и сомнениями…

Он должен был выслушать ее, отнестись с уважением к ее заботам, помочь разобраться в новых знаниях, которые она обрела за то время, пока они не виделись. Ведь можно же было спокойно поговорить о христианстве, объяснить Мэт, почему он так непримирим к этой продажной доктрине. Да она и сама все прекрасно знает! Ей даже не надо было объяснять, что в христианском учении не так. Почему же разговор у них не получился? Зачем он сразу запаниковал, как только она подняла эту скользкую тему? Своим раздражением он лишь обнаружил свою слабость, – и Теодхильда это сразу заметила. И теперь, – что? Вот она, – лежит перед ним на траве, разрываясь от плача, – и попробуй теперь с ней заговори!

– Вот олух! – злился на себя Дольфин. – Ну, как теперь вернуть ее доверие? Ее ведь невозможно обмануть, она фальшь за милю чует. На каком языке с ней говорить? Что сказать?

Подождав несколько минут, пока утихнут самые сильные девичьи рыдания, Дольфин коснулся рукой ее плеча и заговорил:

– Он совершил страшное святотатство, Мэт!

Мэт не отвечала, но плакать перестала. Немного осмелев, Дольфин продолжал:

– Ты же знаешь, что для нас значат наши священные рощи. А он срубил два дерева и еще одно повредил в том самом священном треугольнике, где мы проводим свои ритуалы! Мы должны были его наказать!

– Так, может быть, он просто строил себе дом? Откуда же он знал, что на него могут напасть такие дикие звери?!

– Пойми же, Мэт: он оскорбил Божество! Оскорбил Великую Богиню в лице божественных деревьев!

– Так вот какое решение ты принял после разговора со мной! Вот в чем я стала тебе помощницей! Так знай же: больше никогда в своей жизни я не буду тебе ни в чем помогать. Ни в чем! Я ничего не сделаю, – о чем просил меня ты. Забудь о Колесе! Не хочу тебя больше видеть!

Не давая Дольфину опомниться, Тильда стремительно вскочила с травы и свистнула Дениза, только и ждавшего своего часа. Серый в яблоках радостно заржал и быстро подбежал к своей хозяйке. Девушка легко запрыгнула ему на спину и, прежде чем дать ему шпоры, обернулась к своему бывшему учителю и громко сказала:

– Я не дам тебе уничтожить христианство! Так и знай! Я спасу его от тебя и от таких, как ты! Имей это в виду!

Почувствовав себя героем положения, конь торжествующе ударил копытами, из-под которых прямо в лица стоявших рядом друидов полетели комья жирной земли, перемешанной с травой, и ринулся с места. В течение нескольких секунд, пока все участники ночной драмы приходили в себя, всадница уже исчезла из их поля зрения.

…Добравшись домой, Теодхильд не стала дожидаться утра: она бы все равно уже не уснула. Напоив верного Дениза, девушка бросилась к своей любимой Медлан, обняла ее и изо всех сил прижалась к ней. Потом, не выпуская знахарку из объятий, она все ей рассказала. Они проговорили и проплакали всю ночь, почти до самого рассвета, и Мэт узнала много нового, – о чем она и не догадывалась раньше.

Медлан больше не видела необходимости в том, чтобы скрывать от Тильды печальную историю своих взаимоотношений с Дольфином. Рассказала и о той жестокой казни, свидетелем которой почти три десятка лет назад она случайно оказалась.

– Вот тогда я и порвала с Дольфином. После этого мы с ним почти не виделись, пока не появилась ты.

– Почему же ты мне раньше ничего не рассказала? – изумленно прошептала Мэт. – Я ведь даже не знала, какой он на самом деле. Почему ты не защитила меня от него?

– Ой, не все так просто, девочка моя, – ответила знахарка. – Я не могла ничего с этим поделать. Ты же знаешь, какой он вездесущий. Он сам узнал о твоем рождении. Если б я пыталась тебя скрыть, он все равно нашел бы тебя, – но тогда было бы хуже и мне, и тебе. Я просто попыталась сохранить хоть какую-то видимость партнерских отношений. Мы должны были оба тебя учить, – так сказала Богиня. И он действительно тебе очень многое дал. Разве не так?

– Да, но… он ранил меня в самое сердце. Лучше было бы, если бы ты мне сразу все рассказала. Я была бы осторожнее.

– Милая, ты была совсем крошкой, а дети лукавить не умеют. Они не способны скрывать свое истинное отношение к человеку. Если бы Дольфин догадался, что ты все о нем знаешь, он вел бы себя иначе, – и это могло бы серьезно тебе навредить. Да он и взрослых видит насквозь. Его просто невозможно обвести вокруг пальца.

– Это правда… – вздохнула Мэт.

– Я всегда знала, что ты сильнее его. И была уверена, что ты пойдешь своим путем, как только станешь на собственные ноги. Ты сможешь защититься от него, потому что тебя хранят высшие силы. Я очень волновалась за тебя, когда ты была маленькая, но теперь, – поверь! – я за тебя абсолютно спокойна. Он не сможет причинить тебе зла, – во всяком случае, пока я жива. А там ты и сама сможешь с ним справиться. Главное – верь в себя и иди за своей звездой! Она тебя никогда не подведет.

– Мне так важно было услышать это от тебя! Это придает мне силы. Теперь я уверена, что мне не нужно его бояться.

Немного помолчав, Тильда осторожно спросила:

– Ты так много о нем знаешь… Я вот давно хотела у тебя спросить… Скажи, у вас с ним когда-то была любовь?

После долгого молчания Медлан печально кивнула головой. Девушка поняла, что на эту тему женщине говорить особенно тяжело, и решила больше ее не расспрашивать. Но Медлан сама прервала долгое молчание и все рассказала.

Они были знакомы давно, – с того самого момента, как она, поругавшись с Верховной Жрицей Авалона из-за своего несогласия с появлением новых магических ритуалов, попахивающих откровенной преисподней, бежала из Авалона и оказалась в Бирмингемском лесу. Там она и встретила Дольфина. Какая-то неведомая сила потянула ее к нему. Он стал ее первым мужчиной, первой и единственной любовью, – теперь Медлан уже не сомневалась в этом. Он познакомил ее с братьями своей общины, и те помогли ей построить хижину, недалеко от их собственного пристанища в Долине Змей. Они много времени проводили вместе, передавая друг другу свои сакральные секреты. Медлан действительно считала себя их сестрой, нередко целыми неделями гостила в их лесной общине. Это было время, когда она чувствовала себя счастливее всех на свете.

Некоторые ритуалы они совершали вместе с братьями Общины, некоторые – вдвоем, но были и такие, на которые Медлан категорически не допускали. И что уже они там делали, на этих ритуалах, – она не имела ни малейшего представления. Теперь друидесса могла быть уверена в том, что уже в те давние времена ритуальные убийства в общине Дольфина были обычной практикой.

Медлан, конечно, знала, что им с друидом никогда не суждено стать нормальной семейной парой: они сами избрали себе такую судьбу. Точнее, их избрала на служение сама Богиня. Эта полусемейная идиллия продолжалась около десяти лет. Медлан хотела ребенка, но Дольфин был категорически против, так что от этой мечты ей пришлось отказаться, и она с головой ушла в свою мистическую работу.

Братья Огня были довольно известной друидической общиной в Альбионе, – поэтому к ним нередко заезжали гости не только из других друидических центров, но и от других внехристианских конфессий. Лишь общение с христианами было для них неизменным табу, – да это и неудивительно, учитывая те «убедительные аргументы», которыми всегда славились христианские служители. Ибо церковники опирались большей частью на светскую власть, которую при каждом удобном случае приглашали поучаствовать в дискуссии в качестве «независимых арбитров», – со всеми вытекающими отсюда последствиями.

В то же время, языческие религии (а язычниками христиане называли едва ли не всех нехристиан) никогда не соперничали между собой и уважали духовные позиции друг друга. Поэтому их представители щедро делились с братьями общины Дольфина своими знаниями и опытом. Медлан познакомилась со многими из них, освоила некоторые их методы, – преимущественно в медицинской сфере. После ее разрыва с Дольфином гости заезжали и к ней, но все реже и реже. Ко времени рождения Матильды поток гостей почти совсем иссяк, так что за все семь лет проживания у Медлан девочка смогла познакомиться лишь с двумя старыми знакомыми знахарки. Они оба были арабами, сторонниками религии Магомета. Один из них, Мустафа из Хафры, был изумительным астрологом. Он научил девочку многим приемам астральной магии. А второй, Саид из Дамаска, был искусным целителем.

Вот у этого Саида из Дамаска был здесь уже свой, личный интерес. Он был давним поклонником Медлан, еще со времен ее романа с Дольфином. За все время, прошедшее с момента их знакомства, Саид приезжал к ней четыре раза, в надежде на то, что она, наконец, согласится выйти за него замуж и уехать с ним в Дамаск. Но друидесса была непреклонна. Она никуда не хотела уезжать из родной Англии, – тем более, в такую дальнюю и незнакомую страну. Саид был очень богат и, – что куда важнее, – очень любил Медлан. С таким мужем ей всегда было бы хорошо и спокойно. Но она не любила его так, как женщина может любить мужчину. Всю свою жизнь она продолжала любить лишь Дольфина, хотя долгое время и не хотела себе в этом признаться. После него у Медлан были и другие мужчины; многие из них даже предлагали ей руку и сердце, но никто не смог заставить ее позабыть свою первую любовь.

– Медлан, вот ты говоришь, что некоторые магические ритуалы вы проводили с Дольфином вместе. А как быть с тем, что он рассказывал мне об однополярной магии? Он говорил, что жрецам и жрицам нужно держаться отдельно, – вплоть до сохранения девственности…

– Нет, в его тогдашней общине такого не было. Не только у него, но и у его братьев были подруги-друидессы. Это я точно знаю.

– Странно… Потому что женщин у него я там никогда не видела. Можно сказать, что я была единственной…

– Ладно, женщина, – улыбнулась Медлан, – иди, ложись спать. Светает уже.

На сердце у Тьодхильды посветлело, едва она увидела первые рассветные лучи, пробивавшиеся сквозь тонкий пергамент окна. Вчерашняя душевная травма стала понемногу затягиваться. Поговорив со своей второй матушкой, Матильда вернула себе утраченные за ночь силы, и жизнь перестала ей казаться такой уж страшной и мрачной. Она поняла, что есть в ней и прекрасные, счастливые моменты. Например, любовь. Ее никакой черной магией не изведешь. Она бесконечна и бессмертна, как сама человеческая душа, и она все на свете побеждает…

…Прошло несколько дней. Женщины бесконечно радовались тому, что вездесущий Дольфин оставил их в покое, – хотя бы на какое-то время, – и полной грудью вдыхали воздух новой жизни, – долгожданный воздух свободы. Теодхильда немного оправилась от своего страшного потрясения и целыми днями наслаждалась прогулками на свежем воздухе со своим любимым оленем Катбертом. Только лиса Ингерна все никак не появлялась, чем доставляла девушке немалое беспокойство.

Чтобы немного отдохнуть и разобраться в своих мыслях, Тьодхильд решила не заниматься пока ни лечением, ни магическими практиками. Да и силы у нее после решающего разговора с Дольфином были серьезно подорваны, и она хотела восстановить свою прежнюю энергию. У отца Стефана она тоже решила пока не появляться: не хотела взваливать на его плечи свои проблемы и заботы. Ей надо было сначала прийти в себя и немного окрепнуть, чтобы затем уже со свежей головой заняться столь новым для себя обучением в христианском духовном ключе.

Мысли об отце Стефане грели ее сердце, и она радовалась тому, что у нее появился такой замечательный друг и, возможно, наставник.

– Свято место пусто не бывает, – с улыбкой вспомнила Тильда древний народный афоризм.

Потеряв одного учителя, она нашла второго. Собственно, именно потому, что нашла второго, – она и потеряла первого. Все течет, все меняется, как говорил Гераклит…

Пару дней назад Мэт ходила в гости к старому Ульриху. На этот раз он был на пасеке один, и девушка наговорилась с ним всласть. Рассказала и о разрыве с Дольфином, и о встрече со Стефаном. Старый пасечник, как всегда, был на ее стороне и полностью одобрял ее решение отказаться от общения с Дольфином.

Начинался новый этап в ее жизни, и с каждым днем Теодхильда чувствовала себя все более уверенной и сильной. Ей даже стало казаться, что такой внутренней силы она не ощущала в себе никогда. Как ни странно, но после того энергетического провала, в котором Тильда оказалась несколько дней тому назад, во время ссоры с Дольфином, ее тело начало стремительно наполняться некой новой живительной энергией. Ее не покидало странное чувство, словно она становится сильнее самого Дольфина, – а вот этого с ней точно еще никогда не бывало.

Одна лишь Медлан была сдержана и осторожна в оценках тех перемен, которые происходили в жизни ее воспитанницы. Уж она-то знала, что так легко Дольфин никогда не сдастся. Старый лис, – он просто выжидает время, пока страсти улягутся, девочка успокоится, а потом вдруг, – раз! – нежданно-негаданно заявится к ним в один не очень прекрасный день, чтобы, как ни в чем не бывало, «попить чайку».

– Нет, он ее не оставит! – думала знахарка. – Уж слишком много он на нее поставил. Он никогда не откажется от своих планов относительно Матильды. Но и она – крепкий орешек. О таких говорят: «живым не сдается».

От этой внезапной мысли Медлан даже поежилась: лезут же в голову всякие гадости! Так недолго и беду накликать.

Но больше всего друидессу озадачивало то, что после полного духовного переворота, – а именно так теперь можно было назвать то, что случилось с Мэт, – Медлан перестала видеть ее будущее. Раньше она легко могла предвидеть то, что ожидало девочку впереди, а потому всегда предупреждала ее о возможной опасности. Матильда прислушивалась к ее рекомендациям, – и это ей помогало обходить все острые углы и подводные камни. Даже ситуацию с Дольфином Медлан увидела заранее, однако ничего не сказала девушке, поскольку знала, что Тильда с этим справится, и не хотела влиять на ее духовный выбор.

Теперь же, сколько ни раскладывала Медлан свои карты, получались всегда какие-то непонятные, запутанные результаты, причем каждый раз – разные. То же самое было и с другими способами гадания. Женщину успокаивало лишь сознание того, что у девочки сейчас трудный переходный период, – а потому ее новая судьба, по-видимому, еще пока не определилась. Все дальнейшее зависело лишь от нее самой.

На днях заезжал Эдгар Уоллис, чтобы поговорить о замужестве Матильды. Но девушка категорически отказалась выходить замуж за его сына, и никакие уговоры и обещания не смогли на нее повлиять. В конце концов, убедившись, что из этой затеи ничего не получится, огорченный Эдгар попрощался и уехал, дав слово, что позаботится о том, чтобы Конан Матильду не беспокоил.

– Девочка моя, – сказал на прощание Уоллис, – ты всегда была мне, – как дочь, – и я всегда буду заботиться о тебе, как о дочери. Я никому и никогда не дам тебя в обиду. А если мой шалопай посмеет хоть пальцем тебя тронуть, – ты только скажи, и я дам ему такую взбучку, что он у меня пожалеет, что на свет появился! Да я наследства его лишу, – вот тебе мое слово!

Поговорив с Эдгаром, девушка вздохнула с облегчением. Хотя бы в этом отношении она могла быть спокойна: Конан вряд ли станет рисковать своим наследством, так что преследовать Мэт, скорее всего, он больше не будет.

К отцу Стефану в Лестертон Тьодхильд смогла выбраться лишь через месяц. За это время она окрепла, собралась с силами и восстановила свое душевное равновесие.

– А, вот и моя пропажа! – приветствовал ее отец Стефан, едва лишь заметил Мэт у ворот своей церкви. – Матильда! И где ты так долго была? А я уж не чаял тебя снова увидеть!

– Отец Стефан! Я так рада тебя видеть!

– Если ты так рада меня видеть, то что же мешало тебе увидеть меня раньше?

От священника исходило такое светлое, доброе, живое тепло, что сердце Тильды вмиг растаяло. Ей даже захотелось поплакать. Он стоял перед ней, какой-то удивительно родной, близкий и долгожданный. Хотелось обнять его крепко-крепко и рассказать ему обо всем, что с ней случилось за время ее долгого отсутствия.

– Как же мне всегда его не хватало! – пытаясь подавить непрошенные слезы, в который раз подумала Мэт.

Но Стефан был очень проницателен. Он сразу заметил, что с девушкой что-то произошло. За этот месяц, в течение которого они не виделись, она как будто резко повзрослела. Изменился и стал более прямым и уверенным взгляд, стали немного острее и жестче черты лица, а под глазами отложились почти незаметные, легкие тени. Изменилась даже походка: если раньше девушка просто порхала над землей, едва касаясь ступнями земной поверхности, то теперь она ставила ноги более твердо, четко и уверенно. Одним словом, ее походка стала более «весомой» и «земной». Складывалось даже такое впечатление, что за один лишь прошедший месяц Тильда избавилась от каких-то иллюзий, обрела твердую почву под ногами, некий дополнительный духовный или психологический вес. Можно даже сказать, что она стала более самостоятельной, хотя, – ну, куда уж больше?

– Отец Стефан! Мне так много надо тебе рассказать! – заговорила сразу Тильда.

– Ладно, ладно, я и сам вижу, что у тебя – большие новости. Смотри, какая чудесная погода! Может, пойдем к реке, прогуляемся на свежем воздухе?

Пресвитер увлек Тильду за собой, и они пошли в направлении Эйн. По дороге девушка рассказала о своем споре и последующем разрыве с учителем. Об увиденном в священной роще Мэт вначале не хотела говорить, но потом, рассудив, что отцу Стефану можно рассказывать все, – поделилась и этим. Они долго сидели на покрытом незабудками речном берегу и говорили, как давние, близкие друзья. Между ними больше не было никаких границ, не было запретных тем. Они говорили, что называется, «об этом, о том, и о многом другом»…

К вечеру, устав от столь долгого и насыщенного чувствами общения, собеседники распрощались и разошлись по своим делам. Пресвитер Стефан пошел на вечернюю службу, но заглянул перед тем домой и вынес для Тильды книгу Беды Достопочтенного. Попрощавшись со священником и прижав к своей груди ставшую такой дорогой книгу христианского мыслителя, Теодхильда сразу пошла домой. Она была несказанно счастлива, потому что общение с отцом Стефаном доставляло ей огромное удовольствие. Рядом с ним она чувствовала себя защищенной, умиротворенной и уверенной в своих духовных силах. И эту уверенность, как ни странно, придавал ей христианский священник, – отныне самый близкий ее друг и учитель.

Когда, вернувшись домой, Тильда рассказала обо всем Медлан, целительница лишь снизала плечами. Она слышала о Стефане много прекрасных отзывов и знала, что такой человек плохому девочку не научит. Однако она предостерегла Мэт от слишком большого доверия к нему, поскольку, как бы там ни было, но он, все-таки, оставался представителем враждебного, христианского лагеря. Тем не менее, женщина не могла не заметить, каким счастьем сияли глаза Матильды, и чувствовала, что эта дружба пойдет ей на пользу. Только бы она не переросла во что-то иное!

– Ты смотри там, не вздумай влюбляться в него! – с шутливой строгостью заметила Медлан.

Эта неожиданная фраза вызвала у девушки такую сильную бурю недовольства, что знахарка подумала, что оказалась не так уж и далека от истины. Бедной девочке просто на роду написано влюбляться в своих учителей…

Забравшись в свою уютную постель, Тьодхильд начала трезво анализировать слова Медлан.

– И в самом деле, – думала она, – может, я и впрямь влюбилась в отца Стефана? Только этого мне не хватало! Нет, ни в коем случае! Я и не думала в него влюбляться. Он, конечно, очень приятный, интересный мужчина, но он же священник, а из-за этой дурацкой григорианской реформы все священники теперь становятся настоящими монахами. Они принимают целибат и отказываются от брака и рождения детей. В общем, вымирают служители Христа потихоньку…

Последняя мысль рассмешила девушку, и ей было приятно, что она так легко ушла от ответа на вопрос, который и сама боялась себе задать. Лишь Медлан привлекла ее внимание к несколько иной точке зрения на ее отношения с отцом Стефаном…

– Нет, только не это! – подумала Теодхильд. – Хватит с меня и глупой влюбленности в Дольфина! Я больше никогда не влюблюсь в учителя! Только не в учителя!

…Тем не менее, жизнь сама все расставила по местам. Тильда часто ходила к пресвитеру Стефану, внимательно изучала труды отцов Церкви, поражалась уму одних и глупости других… Одновременно с этим она продолжала изучать астрологию, алхимию и другие древние науки, проводила ритуалы магии и занималась врачебной практикой.

С течением времени обида на Дольфина начала постепенно стираться. Собственно, ей и обижаться-то на него было нечего. Он никогда не изменял себе и вел себя так, как принято в друидическом обществе. Он был верен своему духовному пути и, как мог, служил своей Великой Богине.

Мэт даже перестала его бояться. В начале осени, через три месяца после их разрыва, он все-таки наведался в лесную избушку Тильды и Медлан. Ну и что? Девушка спокойно выслушала своего бывшего учителя и подчеркнуто вежливо ответила на все его вопросы, – чем дала ему понять, что прежние отношения между ними уже невозможны. Она не думала, конечно, что он с этим смирился, но стала относиться к жизни так, как посоветовала ей Медлан, – решая проблемы лишь по мере их поступления. Друид ее больше не беспокоил, и она ощущала себя, как никогда, свободной и независимой. Она никому ничего не была должна и перестала волноваться по поводу того, как к тому или иному ее поступку отнесется Дольфин.

Отец Стефан стал ее настоящим другом, старшим товарищем, всегда готовым прийти на помощь в трудную минуту. А духовных учителей, как ей казалось, судьба ей больше не подарит, ибо она раскрыла самое себя. Тильда знала, – кто она, что она здесь делает, – и была уверена в том, что стоит на верном пути, а все остальное – лишь дело времени.

Хорошо подумав, Тьодхильд решила не принимать христианского крещения, потому что поняла, что в мире нет совершенных религий. Каждая из них имеет свои изъяны, – то ли изначальные изъяны конкретного религиозного культа, то ли изъяны толкований непосредственных его носителей, искажающих его идеи порой до неузнаваемости. Христианство представлялось Тильде такой таинственной религией, подлинные основы которой всегда сокрыты от человеческих глаз. Привязываться к внешнеобрядовой форме религии она не хотела, тем более что эта форма почти полностью дублировала многие обряды язычества, а христианские праздники в точности совпадали по времени с соответствующими праздниками дохристианских культов. Так что у Мэт не было причин менять свою конфессиональную принадлежность. Ее интересовала лишь сущность христианства, а вовсе не «явление христианства народу».

Кто-то из древних сказал: «Нет религии выше истины». Тильде нравилась эта лаконичная фраза, очень точно объясняющая ее нежелание заботиться о своей религиозной идентичности. Ее подлинным культом была лишь истина. Девушка с легкостью осваивала все новое, интересное, что находила во многих духовных учениях, и ее не заботило, насколько та или иная идея вписывается в конкретную, официально утвержденную религиозную схему.

Отец Стефан никогда не давил на Тильду, не уговаривал ее перейти в христианство, потому что не только уважал ее личный выбор, но и, по большому счету, понимал, что эта девушка – просто вне любых конфессиональных различий. Ей не нужна религиозность, поскольку она ступила на путь духовности. Религиозность – лишь бледный слепок с духовности, – сухой, непрочный и весьма далекий от совершенства. Теодхильд интересовала внутренняя сущность христианства, поскольку она находила в нем некие недостающие прежним вероучениям духовные звенья, но ей была совсем не интересна внешняя форма и ритуальная составляющая этой обласканной государством религии.

Девушку возмущало то, как отцы христианства порой искажают духовные основы самой системы миробытия. Раскол христианства на два враждующих лагеря, одной из причин которого было расхождение между восточной и западной Церквями из-за догмата Святой Троицы, вызывал у нее полное недоумение. Они спорили друг с другом по каким-то нелепым частным вопросам, но совершенно не замечали, что сама основа этого догмата представляет собой редкое духовное извращение, сродни гомосексуализму, – самому страшному греху, как гласит правило зороастрийских магов. Матильда-то знала и другие доктринальные системы, и ей было с чем сравнивать христианскую Троицу.

Тьодхильда глубоко верила в существование абсолютной истины, ибо истина, так же как и духовность, всегда одна. А изначальную основу нашей Вселенной составляют три мировых начала, условно определяемых как мужское (дух), женское (материя) и андрогинное (душа). Это – духовная основа всех мировых религий, – и христианства, в том числе. Вместо этого, в официальных догматах христианства, продолжающих во многом духовные традиции своего сурового родителя иудаизма, под Троицей понимается исключительно мужское начало, – Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Дух Святой. А где же необходимый противовес в лице мировой гармонии женского и андрогинного начал? Да разве может такой вот «мужской» мир существовать самостоятельно? Конечно же, нет!

Теодхильд все прекрасно понимала: идея верховенства мужского начала есть результат некой духовной реакции на господствовавший долгое время во всей Европе, а, быть может, и во всем мире, природно-языческий матриархат. Ведь в друидизме тоже, некоторым образом, можно найти нелепую, казалось бы, идею триединства Богини-Матери. Но это не есть триединство женского начала по самой своей сути. Троичность лунной богини есть выражение всего лишь трех форм времени, а не сущности мировых начал. Речь идет об одной и той же Богине-Луне, но находящейся в разных фазах своего существования, – фазе прибывающей Луны (Бригантия), фазе полнолуния (Дану) и фазе убывающей Луны (Морриган).

Тройственность женской богини кельтов не затрагивает основ космического мироустройства и описывает исключительно циклический закон общемирового Колеса Времени. Богиня-Луна – отнюдь не единственный аспект кельтского Божества, потому что с ней рядом находится также Бог-Сын, – мужская ипостась языческого пантеона. Стало быть, мужское и женское начала равным образом представлены в духовных традициях древних религий, пусть и с некоторым перевесом в сторону женского начала. Но это и неудивительно, учитывая ту поразительную взаимосвязь циклов, происходящих в женском организме, с циклами всей живой природы и с фазами Луны. Для представителей древних религий, основанных на поклонении Божеству, которое проявляет себя через естественно-природные процессы мира, то или иное созвучие с этими процессами вызывает безмерное уважение и мистическое поклонение. Поэтому в языческом обществе так ценилась женщина и женское начало вообще.

Лучше всего о троичности говорят маздеистское и зороастрийское учения. Медлан была некогда знакома с одним зороастрийским магом, и он рассказал ей о своей религиозной доктрине, описанной в древней книге «Основы Творения». В писании зороастрийцев четко выделены три исходных мировых принципа, объединенных в единое гармоническое целое. Каждый из них положен в основание одного из трех соответствующих миров: мира Меног (духовное начало), мира Гетиг (материальное) и мира Ритаг (серединно-андрогинное). Именно в этом законе троичности Тильда нашла фундаментальную основу нашей Вселенной.

По мнению девушки, в христианской Троице был закреплен совершенно недопустимый перекос в сторону мужского природного начала, поскольку все три лица Троицы получили исключительно мужские имена. И лишь гностические христианские учения нимало не смутила такая ноуменальная несуразность. Они, по-видимому, решили не привязываться к традиционным наименованиям и называть вещи лишь их сакральными именами. Они и выделили в пределах «мужской» христианской Троицы все три космических начала, – мужское, женское и андрогинное. Просто гностикам, в отличие от верноподданных служителей государственной Церкви, немного перефразируя известное изречение Аристотеля, «Платон есть друг, но истина дороже».

Тильде была близка познавательная жажда гностических мыслителей, в своих учениях ухитрявшихся соединять воедино едва ли не все мировые традиции сразу. Вот только эта их непомерная всеядность и религиозная мешанина различных стилей и направлений вызывала у нее некоторое опасение. В концепции гностических философов само христианство принижалось до уровня языческих вероучений, – при этом даже стиралась всяческая грань между ними. Гностическое христианство теряло свою христианскую сущность и возвращалось в лоно материнской духовной парадигмы. Но главным духовным обретением христианства, качественно отличающим его от всех предшествующих мировых конфессий, по мнению Теодхильд, была вовсе не «мужская» ориентация этой религиозной доктрины, как могло бы показаться на первый взгляд. Этот духовный перекос в человеческом обществе произошел значительно раньше, – что и нарушило изначальную гармонию во всем космическом пространстве.

В победившем христианстве Тильда почувствовала некую опасность для женского, естественно-природного мира. Но источник этой опасности находился не в самом христианстве, а в тех людях с языческим сознанием, которые захватили всю власть в христианском обществе. Ведь победа религии Христа в европейских странах была обеспечена отнюдь не какими-то ее духовными преимуществами, которые европейское общество с готовностью признало и взяло на вооружение. Нет, победа христианства вовсе не была победой духовной природы, – это была победа природы материальной, как и в прежние, языческие времена. Эта религия насаждалась в обществе не духовными методами, основанными на свободном, добровольном волеизъявлении всех его членов, а методами государственно-языческими, основанными на культе грубой физической силы, а, точнее, – насилия.

Сделав для себя это странное открытие, Тьодхильда вдруг поняла, что она окружена одними лишь язычниками, весьма далекими от подлинного понимания природы духа. Язычниками были как представители ведовских культов, так и христиане, лишь на словах называвшие себя иначе. Но по сути своей они сами являлись теми, кого они преследовали и кто находил в себе мужество хотя бы не отказываться от своего истинного именования.

Формально христиане стремились искоренить «проклятое язычество», но в действительности это язычество уже давно вошло в их плоть и кровь. Они изгоняли врага его же, «вражескими» методами, – благодаря чему он еще больше укреплялся в них самих. Отцы Церкви позиционировали свою войну с древними традициями, основанными на культе плодородия, как войну со злом. И это коварное зло они неизменно связывали с материальным, материнским началом мира. Быть может, одни, – в целях профилактики, другие, – в искреннем убеждении, что зло и материя – суть одно и то же, – но все эти ревностные христианские вояки, что называется, «вместе с водой выплеснули младенца». Вместо того, чтобы отделять зерна от плевел, как призывал со страниц Нового Завета Иисус Христос, они решили объявить злом практически весь природный мир. Тильде это всегда напоминало работу горе-огородников, тщательно выпалывающих на садовом участке сорняки, – причем, заодно со всеми ценными растениями. Но ведь именно эти-то ценные растения и надо было освободить от столь нежелательного соседства! Спору нет, – от сорняков такая ловкая работа их действительно избавила, – но только вместе с жизнью.

Триединое мужское Божество христиан, полностью лишенное какого бы то ни было женского присутствия, и было, – считала Тьодхильд, – основой столь враждебного отношения фундаторов Церкви к природному, женскому началу. По-видимому, участие женского элемента в составе Святой Троицы представлялось им страшным осквернением чистой божественной энергии, – а потому подобную возможность из своей идеологической сферы они напрочь исключили.

Утратив свою гармоническую альтернативу, мужской дух тоже не смог проявить себя полноценно в пределах христианской духовной парадигмы. А там, где искажаются энергии духа, в силу вступают искаженные же энергии материи. На словах христианство объявлялось религией духа, а на деле – стало религией материи, утверждающей порой глупейшие законы и положения и защищающей их с оружием в руках. Чем больше отцы Церкви злились на материю, тем больше ее законы довлели над ними. А потому они преследовали и били несчастную на всех фронтах, где только могли ее настигнуть и внушить ей «любовь к духу». Причем это внушение производилось с помощью внешних, – то есть, материальных же, – средств воздействия.

При таком положении дел Теодхильде казалось даже удивительным, как это христиане уничтожают лишь языческие, природные культы, но не трогают непосредственное олицетворение этих культов, – самих женщин.

– Быть может, – думала она, – это лишь – дело времени? Когда христиане уничтожат всех своих религиозных конкурентов и им уже некого будет преследовать, – вот тогда они не побрезгуют и охотой за женщинами! А что? Если мужчины имеют преимущество перед женщинами в физической силе, то у женщин есть преимущество во владении силой невидимой, духовной, – силой магии. Что, если христиане объявят ведьмами всех женщин, – особенно тех, что живут в сельской местности, поближе к природе, – и начнут их методично уничтожать?

Эта мысль показалась Мэт смешной и ужасно нелепой, однако легкий холодок все же пробежал у нее по спине…

– А почему бы нет? Вот сейчас женщин всего лишь презирают и унижают. А что будет потом, когда служителям Церкви уже не с кем будет бороться, а желания изгонять бесов будет, как прежде, в избытке, ибо свойственный христианам «способ любви» не только не искореняет мировое зло, но и, напротив, его лишь приумножает? Где же и искать его тогда, – как не в самих женщинах? Искать грехи в самих себе, – это же так неприятно! Да и откуда грехи в столь благословенной духовной природе мужчины? Грехи могут быть лишь в женщинах, и все тут! А зачем они соблазняют и вызывают грешные мысли и желания у несчастных христианских аскетов, которым просто противопоказано недостойное брачное сожительство с женами? Все может быть, – думала Тильда. – Вот порешат служители Христа, что эти плотские желания не присущи им изначально, а являются лишь следствием внушения, а то и магического воздействия со стороны этих «негодных распутниц», которым так и не терпится затащить в постель какого-нибудь одухотворенного мужа, – и все! Тогда уже дальнейшее существование представительниц женского рода, а вслед за тем, – и всего земного человечества, – будет поставлено под большой вопрос.

Ни на минуту не оставляли девушку подобные грустные мысли. Ей казалось, что она уже видит темные, грозные тучи, что сгущаются над бедным природным миром, отражающим прекрасную женскую сущность, и понимала, что, как бы там ни было, но христианство нужно спасать, – и, как можно, скорее. Причем, в первую очередь, – от самих христиан.