Глава 4.  

 

Пристальное внимание Тильды уже давно привлекал вопрос христианской Троицы. Тем более что этот вопрос стал едва ли не главнейшим яблоком раздора между восточной и западной ветвями христианства. Девушка понимала, что до тех пор, пока эта конфессия будет разделена на два враждующих лагеря, – христианская духовность никогда не овладеет людскими сердцами, ибо сам раскол Церквей является красноречивым знаком уничтожения христианской любви, на которой основана эта религиозная доктрина.

И вот в январе 1122 года девушка получила совершенно неожиданную поддержку своим мыслям об истинной сущности Троицы, – причем получила она ее непосредственно из христианского источника. Случилось так, что на Рождество в гости к отцу Стефану приехал его давний товарищ по парижской школе Пьера Абеляра, Робин Смит. И если нынешний пресвитер Лестертона уже четыре года назад вернулся в Англию, то его друг, с которым они когда-то вместе уезжали во Францию, так и остался в Париже и продолжал посещать лекции этого французского мыслителя.

Робин Смит рассказал Стефану и Матильде, с которой познакомил его Стефан, обо всем, что произошло за эти четыре года в Париже. Дело касалось, в первую очередь, самого Пьера Абеляра. Два года назад он принял посвящение в монахи и принял имя Петра, – чему предшествовала одна скандальная история, ставшая всеобщим достоянием как в светских, так и в монастырских кругах Франции.

Три года назад, – как рассказывал Робин, – с Абеляром случилась неприятность: он очень сильно влюбился. Его избранницей стала племянница одного парижского каноника Фульбера по имени Элоиза. По-видимому, она покорила его своим незаурядным умом и природной любознательностью. Когда об их любовной связи узнал дядя Элоизы, – он был вне себя от ярости, справедливо считая, что Пьер обесчестил девушку. Спустя какое-то время Абеляр выкрал Элоизу из дома дяди и увез в деревню к своей сестре, где она и родила сына. Ребенка назвали Астролябием.

Но, к сожалению, на этом все не закончилось. Абеляр решил жениться на Элоизе, хотя это могло повредить его духовной карьере: с некоторых пор клирикам, – увы! – настоятельно не рекомендовалось связывать себя узами брака. Тем не менее, чтобы быть честным по отношению к своей любимой женщине, а также, – чтобы успокоить оскорбленное самолюбие ее ближайшего родственника, – Абеляр женился на Элоизе. Он сделал это тайно, заручившись словом Фульбера о том, что тот никому об этом не скажет. Ведь Пьер не хотел, чтобы о его семейном положении узнали высшие чины Церкви, поскольку они могли помешать его продвижению по официальной духовно-карьерной лестнице.

Свое обещание Фульбер, тем не менее, не сдержал, ибо кинулся делиться радостью со всем Божьим миром, рассказывая о том, что его племянница вышла замуж за Абеляра. Понять его, конечно, можно, ведь зарегистрированный, но не оглашенный брак никоим образом не может загладить позор семьи в глазах общественного мнения, так как все соседи по-прежнему считали Элоизу, – а, стало быть, и ее дядю-каноника, – обесчещенными.

Возмущенные супруги стали убеждать окружающих в том, что Фульбер лжет и они вовсе не женаты. А чтобы истина все же как-нибудь не раскрылась, Пьер увез Элоизу в женский монастырь Аржантейль, где та воспитывалась в детстве, чтобы девушка пожила там какое-то время, пока страсти не утихнут. Узнав об этом, Фульбер решил, что Абеляр хочет заставить Элоизу стать монахиней, и нанял людей, чтобы отомстить ее вероломному супругу. Поздно ночью они пробрались в комнату, которую он снимал в Париже и, пока ни о чем не подозревающий Пьер безмятежно спал, оскопили его.

В городе поднялся большой скандал. Все вокруг выражали свое сочувствие Абеляру, а дядя Элоизы был наказан и изгнан из Парижа. Абеляру же не оставалось ничего иного, кроме как принять монашеский постриг и уговорить сделать то же самое свою жену. Из любви и преданности супругу она, скрепя сердце, согласилась. Элоиза ненавидела монашескую жизнь, но, выполняя волю своего мужа и господина, решила исполнить его желание. Вот так и закончилась их любовь. Точнее, быть может, – не сама любовь, а плотская связь, ибо теперь уже Пьер не мог исполнять свои супружеские обязанности. Им пришлось расстаться: он отправился в аббатство Сен-Дени, она – в свой прежний монастырь Аржантейль.

На новом месте Абеляр снова занялся преподаванием, и многие его ученики, чьи ряды пополнились за счет новых вагантов, съезжавших уже со всех концов страны, устремились за ним. К их числу принадлежал и Робин, товарищ Стефана. Он не мог покинуть любимого учителя в самый трудный момент его жизни и все это время, – а прошло уже более двух лет после принятия Абеляром монашеского обета, – находился постоянно с ним. Самым удивительным во всей этой драматической истории Робину представлялось отношение Петра-Пьера к тому, что с ним произошло.

Когда минул первый шок от перенесенной физической и душевной травмы, Абеляр пришел к выводу, что случившееся с ним несчастье, пусть и было делом человеческих рук, но, все же, служило наказанием Божьим за его греховную, распутную жизнь. И потому такой ужасный исход событий он считал вполне заслуженным для себя, ибо он сам поступил бесчестно и неправильно. Не надо ему было идти на поводу у своих животных инстинктов, на которые он списывал свою незаконную любовь к Элоизе. Незаконную, – потому что Господь, по мнению Абеляра, уготовил ему иную судьбу, – судьбу философа-аскета, не связанного тщетой земного, плотского бытия. Еще в разгар своего романа с Элоизой он неоднократно пытался прервать эту преступную связь, исповедовался своему духовнику в великом грехе прелюбодеяния, но все было напрасно. Зов плоти не отпускал несчастного мыслителя, мечтавшего о бесплотной, праведной жизни.

Абеляр считал, что он не создан для семейной жизни, ибо детские пеленки и женские прялки в его сознании никак не сопоставлялись с отвлеченным философствованием, с высокими мыслями о Боге. Земная страсть победила в нем страсть небесную, смертная женщина победила бессмертную, коей для философа является высшая, божественная мудрость. Он чувствовал, что ради низменной, обывательской любви предает философию, предает Самого Бога. Ему казалось, что любовь к женщине препятствует любви к Богу, что своей любовью к женщине он изменяет Богу. Абеляр винил себя в том, что не прислушивался к голосу разума, погрузившись по уши в недостойное плотское блудодейство.

Пьер сокрушался, что за все время своего любовного романа он не написал практически ни одной сколько-нибудь значимой философской работы. Его лекции перестали быть новыми, неожиданными и интересными: он начинал ходить по кругу, повторяя одни и те же устаревшие фразы. Его философская мысль пребывала в глубоком затяжном кризисе, – и это даже перестало его волновать. Он как будто не замечал, что постепенно погибает для богословия, что самому себе перестает быть интересным. Вместо этого он начал писать какие-то несчастные лирические стишки, прославляющие его возлюбленную и радости земной человеческой любви. Любовь к Элоизе убивала в нем мыслителя и превращала его в слепого, нелепого поклонника ее тленных прелестей. Одним словом, Абеляр всегда ощущал себя заслуживающим самого сурового наказания, – и это наказание в конечном итоге таки пало на его грешную голову.

Слушая рассказ Робина, Теодхильд постепенно преисполнялась сначала глубоким сочувствием, а затем – все большим и большим гневом. Девушка была до слез растрогана прекрасной историей любви, ибо и сама уже давно мечтала о таком счастье. До глубины души ее возмутила жестокая расправа, которую учинил над Абеляром дядя его возлюбленной, – а, с некоторых пор, и жены. Но, если сначала гнев Тильды был обращен лишь на коварного Фульбера, то, внимательно слушая Робина дальше, она начинала сознавать, что еще больший гнев в ее сердце закипает уже на самого Абеляра.

– Как он мог предать свою любовь? И любил ли он вообще Элоизу, если мог так грубо отзываться об их любовной связи? – возмущенно перебила Тильда рассказ Смита.

Священник и его гость с недоумением посмотрели на нее, а затем – друг на друга. Судя по всему, они были полностью согласны с Абеляром в его оценке своего «преступного» поведения.

– Тильда, ты говоришь, – как женщина, – смягчившись, сказал отец Стефан.

– А я и есть женщина! Ты – что, раньше этого не замечал?

– Тильда, мы всегда были с тобой друзьями…

– И что? Это дает тебе право утверждать, что женщина – не человек?

– Матильда! О чем ты говоришь? – расстроился Стефан.

– Ах, да! Я совсем забыла! Вы же все воспитаны на трудах праведных вашего замечательного блаженного Августина. А он был свят настолько, что даже высказал невинное предположение, что у женщины нет души! И Четвертый Никейский ваш собор потом несколько дней ломал голову над тем, – принять это положение в свод христианских догматов, или нет. Просто нечем ему было заняться, но очень хотелось создать видимость духовной работы! И лишь каким-то чудом эта остроумная идея осталась за бортом христианской догматики: не хватило ей, если мне не изменяет память, каких-нибудь двух-трех голосов. А вот если бы эти голоса все-таки нашлись, то нас, женщин, по-видимому, сейчас уже пасли бы на лугах, да с хворостинкой! И водили бы на водопой к реке! И впрягали бы в плуг!

– Прекрати, Тильда, – ты ведешь себя неприлично, – резко оборвал ее пресвитер. – Ты сама знаешь, что неправа.

– О, наивный, наивный отец Стефан! Меня просто умиляет твое благодушие. Ты, – что, не замечаешь, что происходит вокруг? Ты не видишь, какая в вашем христианском сознании сложилась ненависть ко всему женскому роду? Стоит бросить факел, – и вспыхнет греческий огонь! А если бы ваши великие мыслители приняли решение, что у женщины нет души, – о! тогда бы все мужчины сейчас вовсю торговали женщинами, дарили их друг другу, а, не дай Бог, посмела бы какая сказать что-то не то, – ее бы и убили, по принципу: мой скот, – что хочу, то и делаю. Да и сейчас, собственно говоря, совсем до этого недалеко…

– Ты говоришь страшные вещи, Матильда, – четко выговаривая каждое слово, произнес отец Стефан.

Робин тактично молчал и смотрел то куда-то в сторону, то прямо себе под ноги, избегая встречаться взглядом со столь странной юной особой. К общению с такими, как она, Робин не привык, а потому просто растерялся, не зная, как с ней говорить. Право вести диалог с этой нагловатой, – на его взгляд, – девицей он предоставил Стефану, для которого, по-видимому, такое ее поведение – далеко не новость, – а потому он знает лучший способ общения с ней.

– Возможно, ты и права, – помолчав немного, добавил отец Стефан.

– Вот ты говоришь, Робин…

Когда девушка назвала его имя, Робин вздрогнул и повернулся к ней.

– Робин, – повторила она, – ты говорил, что Абеляр вынудил свою жену принять монашеский постриг.

– Не то чтобы вынудил…

– Но она же этого не хотела!

– Да, не хотела, тем более что она еще с детства ненавидела монастырь Аржантейль. Там у нее не сложились отношения с местной настоятельницей.

– Значит, он лишил ее свободы, – самого главного, что только может ценить в этой жизни человек!

– Что-что? – в недоумении переспросил Робин, подумав, что ослышался.

Стефан лишь молча улыбнулся, отведя глаза в сторону. Он все-таки очень любил свою отчаянную подругу. Любил и гордился ею.

– Ты хочешь сказать, – Робин в растерянности обратился за поддержкой к Стефану, приглашая и его принять участие в их разговоре, – что свобода для человека дороже всего на свете?

– Судя по всему, дорогой Робин, – язвительно заметила Тильда, – ты плохо знаешь тот предмет, которому, в отличие от меня, так долго учился, – в том числе, в Париже, у Абеляра.

Робин в отчаяньи посмотрел на Стефана, но тот уже откровенно смеялся.

– Ведь как сказано в вашем Новом Завете, – продолжала Мэт: – «Познаете истину, и истина сделает вас свободными». Разве не свобода, наряду с любовью, есть главная идея христианства? Знаешь ли ты хоть что-нибудь о свободе, Робин?

– Ну, свобода бывает как внешняя, так и внутренняя, – попытался сконцентрироваться Робин. – Можно даже быть рабом, но при этом оставаться внутренне свободным.

– Согласна, – со снисходительной благосклонностью приняла Мэт экзамен на знание предмета у христианского клирика.

Отведя строгий взгляд от вспотевшего Робина и устремив его на Стефана, который буквально давился от смеха, Тильда и сама весело рассмеялась. Не смеялся лишь Робин. Некоторое время он в растерянности стоял, чувствуя себя центром всеобщей веселости, но потом Стефан ударил его по плечу и, пытаясь преодолеть смех, с трудом проговорил:

– Ну, хватит дуться! Это же Матильда! Ты ее просто не знаешь! Ее здесь все боятся, и поэтому никто с ней уже не разговаривает. Ей не с кем поговорить, вот она и бросается теперь на первого встречного незнакомца со своими многомудрыми рассуждениями! Тебе еще повезло, – бывало и похуже! Так что не сердись на нее, она – девушка чересчур активная, но беззлобная и добродушная.

После этих слов Робин оттаял и немного повеселел, – хотя бы для видимости, чтобы не производить впечатление человека, лишенного чувства юмора.

– Так что же, Матильда, – спросил, немного успокоившись, Стефанов гость, – ты и впрямь считаешь, что женщине так уж хочется чувствовать себя свободной?

– Женщины, конечно, бывают разные… Как и мужчины. Но я уверена, что любому человеческому существу хотелось бы самому решать свою судьбу и выбирать свой собственный путь. Быть может, Элоиза просто сделала свой выбор раньше. Ее духовным выбором стала любовь, и она решила во всем подчиняться своему супругу, даже если он потребует, чтобы она навсегда рассталась с ним. Я не исключаю той возможности, что для нее проявлением свободы своего собственного выбора стало полное послушание своему мужу. Это доставляло ей, по-видимому, огромное удовольствие, – и ради этого она жертвовала всем остальным. Я ее очень хорошо понимаю, – но лишь при том условии, что причиной такого решения была настоящая, искренняя любовь. Возможно, на ее месте я поступила бы так же.

– Ты – и монастырь? – снова рассмеялся Стефан. – Побойся Бога! Ты там и дня не выдержишь, да и остальные монахини, во главе с аббатисой, познакомившись с тобой поближе, выгонят тебя оттуда на следующий же день! Или же сами сбегут!

Мэт и Робин тоже рассмеялись.

– Я просто хотела сказать, что все зависит от того, о чем попросит меня муж. Если он будет заставлять меня делать то, что мне не свойственно, что может повлечь за собой отказ от творческой работы, потерю творческих сил, то с его стороны это уже будет нарушением воли Господа, наделившего меня моими талантами. Ведь все, что дается нам Богом, – дается не просто так, а лишь для того, чтобы мы выполняли определенные задачи. У каждого человека – свои собственные жизненные интересы, которые указывают на его личностный путь, отличный от пути других. Что касается меня, то путь через христианский монастырь действительно может мне только навредить. И если мой муж пожелает отправить меня в монастырь, то я буду слушаться уже не мужа, а Самого Господа, Который не предусматривал для меня такого способа самовыражения. Все, что претит человеческой природе, есть вред для нее. Даже в Библии сказано, что жена должна слушаться своего мужа, но только при условии, что муж знает, о чем говорит. В то же время, у женщины самой голова должна быть на плечах. И если супруг требует от нее чего-то несусветного, недолжного или просто вредного, то она обязана слушаться не мужа, а гласа истины, посредством которого с ней говорит Господь.

– А как ты можешь знать, что есть истина? – удивился Робин.

– А так, что у меня тоже есть и душа, и разум. И мне просто непонятно, как это мужчины могут считать себя умнее нас, женщин. Мне кажется, что все зависит от личности конкретного человека. Среди мужчин глупцов не меньше, чем среди женщин. Быть умным или глупым – это личное дело каждого. Есть, конечно, вещи, в отношении которых ты не можешь с уверенностью судить, – что есть истина, а что есть ложь. Но если дело касается тех вещей, разобраться в которых не составляет большого труда для человека с интеллектом, то почему он должен соглашаться с неверным решением другого лишь потому, что родился на свет женщиной?

– Не должен! – совсем развеселился Стефан.

– Что это ты такой не в меру веселый стал, отче? – нахмурила брови Тьодхильд. – Я ведь говорю о серьезных вещах. Неужели я сказала какую-нибудь глупость?

– Нет-нет, Тильда, ну, что ты… Разве ты можешь сказать глупость?

Теперь уже заливались смехом оба клирика. Наверное, серьезный вид юной девушки, беспрепятственно рассуждающей о том, в чем жена должна подчиняться мужу, а в чем – нет, в зависимости от того, насколько умным ей покажется то или иное его решение, был уж слишком далек от того образца благочестия, которому строгие мамаши обучают дочерей с самого детства.

– Не удивляйся, Робин, – сказал Стефан и, внезапно посерьезнев, продолжил:

– Матильда долгое время жила в лесу, воспитывалась у лесной знахарки-язычницы. Поэтому она так вольнолюбива и не приучена к правилам светского приличия. И, знаешь, я не вижу в этом ничего плохого. Это – та жизнь, которая в наибольшей мере соответствует ее природным склонностям и талантам. Знаешь, в прошлом году у меня был страшный нарыв на левой ноге. К кому ни обращался, – никто не мог помочь. Деревенский лекарь собирался даже ногу удалять, потому что начиналась гангрена. А вот Матильда, умничка, как только узнала о моей беде, – сразу примчалась и вылечила мою ногу. Не знаю, что она там делала, какие силы призывала, но я теперь здоров, и мне абсолютно все равно, какими методами она пользовалась. Любое исцеление есть Божье дело. И я до конца своих дней буду благодарен Тильде за свое чудесное спасение. Да она многим из нашего поселка помогла. Многие к ней обращаются при малейшем недуге. Она, да еще ее приемная мать, Медлан, – это настоящее наше спасение.

Тильде приятно было слышать добрые слова из уст своего лучшего друга. Но ей было немного неловко перед человеком, которого она видела в первый раз. Она вообще не любила, когда ее хвалили. В таких случаях ей хотелось залезть под самую низкую кровать и накрыться пологом.

– Да хватит уже об этом, отче, – не выдержала Тильда. – Мы ведь не медицинские темы сейчас обсуждаем. Мы говорим об Абеляре. Ты вот раньше рассказывал мне о нем так много хорошего, что я уже просто его полюбила, – за его ум, смелость, умение не склонять голову перед сильными мира сего, отстаивая свои взгляды. Я долгое время считала его своим единомышленником. А теперь я услышала о нем такое, что мне уже совсем не понравилось.

– Ты имеешь в виду то, что он заставил Элоизу уйти в монастырь? – спросил Робин.

– Да нет же! Это – лишь частное проявление одной и той же сути.

– Какой сути?

– Он не любил свою жену!

– Ты не права, Матильда, – ответил Робин. – Он очень ее любил. Он посвящал ей стихи!

– Если бы он действительно любил Элоизу, то о своем романе с ней он не отзывался бы с таким пренебрежением! Словно это была не любовь, а всего лишь вульгарная плотская связь. Знаешь, Робин, может, я еще молода и неопытна в этом деле. И не мне судить о любви, поскольку я сама еще в жизни, наверное, не любила. Но я абсолютно убеждена в том, что любовь между мужчиной и женщиной есть Промысел Божий. И нет на земле ничего, что могло бы еще больше приблизить человека к Богу. Вы скажете мне, – продолжала Мэт, обращаясь к обоим своим собеседникам, – что я говорю, как язычница (меня ведь воспитывали друиды), но это – та истина, которая универсальна для всех религиозных конфессий. И христианство не имеет права ее отвергать! Мне даже кажется, что влюбленный человек в какой-то мере очищается от своих грехов, становится лучше, светлее, с большей радостью смотрит на мир. А радость есть истина, – что бы там христианские фанатики не говорили, живописуя страшные страдания, которые ведут к просветлению. Может, страдания и ведут к просветлению, но радость – это уже само непосредственное явление света!

– Я с тобою во многом согласен, Матильда, – ответил Робин, – но, как ты заметила сама, бывают ведь разные пути: путь светского человека и путь философа, теолога, монаха. Если истинным предназначением человека является постижение мудрости, – он просто проникается любовью к Богу, и ему уже не до бренных земных радостей.

– Боже мой, Робин! Что ты говоришь! Как земная любовь может препятствовать небесной? Ведь когда ты любишь Бога, ты любишь все земное творение, созданное Господом. А когда ты любишь человека, – ты любишь одно из этих Божьих творений, которое отражает в себе закон Божий. Но ведь ничто не мешает тебе любить и все остальные творения. Просто любовь эта будет уже другой. К своему единственному избраннику, с которым Сам Господь соединил тебя на небесах, ты испытываешь глубоко личностное чувство, а ко всем остальным – общечеловеческое. В отношениях с любимым человеком ты проявляешь свое личностное начало, сугубо индивидуальное и неповторимое, а в отношениях с другими людьми ты реализуешь в себе нечто человечески-всеобщее. Но христианство-то – религия личностного начала! А оно, в свою очередь, в наибольшей мере проявляется именно в межличностном контакте со своей идеальной половинкой. Когда ты любишь Бога, – ты любишь истину, – абстрактную истину, потому что категория абсолютного блага безличностна и неконкретна, – а когда ты любишь человека, – ты тоже любишь истину, но теперь уже конкретную истину, – ту, которую ты находишь уже в себе и в своем другом; ту, что отличает вас от всех остальных.

– Ну, знаешь, – нерешительно заговорил Робин, – по поводу второй половинки… Мне эта позиция представляется очень спорной… Это как-то сильно попахивает восточным брахманизмом… И я не думаю…

– Да нет, не только брахманизмом! – ответила Мэт. – Я могу лишь сказать, – чем эта позиция не попахивает: иудаизмом, да нынешним христианством! Вот и все! Все остальные традиции пахнут идеей андрогинного человеческого образа! Потому что это – часть духовного наследия нашей белой расы!

Немного помолчав, девушка добавила:

– Сдается мне, что любовь к Богу без любви к человеку просто безличностна, – а, значит, довольно поверхностна. Не потому ли, согласно вашей доктрине, Господь послал на землю Своего Сына в человеческом обличье, чтобы люди глубже прочувствовали Бога через Человека, чтобы они по-человечески приблизились к Нему и смогли Его по-настоящему полюбить? Я думаю, что именно потому, что ваши богословы не смогли этого понять, – христиане и не научились любить по-христиански, и сейчас у нас господствует не христианство, а какая-то несчастная карикатура на христианство.

Стефан был привычен к таким высказываниям Тьодхильд, но Робин, услышавший подобную характеристику христианства впервые, болезненно поморщился и с опаской посмотрел на Стефана. Тем временем она продолжала:

– Ведь то, что нынешнее христианство с подозрением относится к любви между мужчиной и женщиной, есть прямой аналог отсутствия в нем христианской любви. Отцы Церкви призывают к любви к Богу, обходя при этом стороной любовь к человеку. Именно это и противоречит христианской доктрине, ведущей нас к любви к Богу через любовь к человеку. А кого же еще мы способны любить, – как не тех, в ком есть именно те черты, которых нам катастрофически недостает? Самая высокая в мире любовь есть любовь к своей половинке, к человеку противоположного тебе пола, ибо ничто, как она, не способно так полно раскрыть тебе твою собственную суть, ничто иное не может стоять на вершине твоего самопознания. Когда ты до самых последних глубин познаешь самого себя, – тогда и открывается тебе твое истинное второе я, скрытое прежде от глаз. Постичь его можно лишь в абсолютной чистоте, когда ты полностью смываешь с себя все свои грехи, всю внешнюю шелуху своих вредоносных желаний и открываешь свое последнее, самое сокровенное желание, – встретить самого себя в себе и, одновременно, в другом…

Тьодхильда замолчала, так как заметила, что оба ее слушателя, замерев от удивления, смотрят на нее широко распахнутыми глазами. По-видимому, ее слова произвели на них неизгладимое впечатление. На этот раз она смогла поразить даже Стефана, довольно хорошо, казалось бы, ее знавшего. Не давая им опомниться, Тильда продолжала, предчувствуя, что сейчас ей откроется нечто неожиданное уже для нее самой:

– Я – не христианка, – я исповедую древнюю религию друидов. Я знаю любовь к нашим богам, – Лунной Богине-Матери Черридвен и ее сыну и мужу, Рогатому Богу Цернунносу. Эта любовь безличностна и весьма, – скажу я вам, – туманна. Для многих моих сестер и братьев по вере она вполне приемлема, – но не для меня. Мне этого мало. Я не раскрываюсь в ней как личность. В друидических ритуалах я растворяюсь в неком космическом потоке коллективного мирового сознания. Наши боги являют себя в процессах материальной природы, ее ритмах и циклах. Мы соприкасаемся с ними через объективно-материальный мир, где нашим уделом в лучшем случае может быть лишь ощущение защищенности, благополучия и уверенности в завтрашнем дне. Нет здесь лишь подлинной, личностной любви. Вот этой личностной любовью и привлекло меня христианство.

– Почему же ты не стала христианкой? – спросил Робин.

– Меня мало интересует внешняя форма. Я все равно христианка, – но только по духу, в своем личностном самовыражении. Так вот что я хочу сказать. Если Христос объединил в себе две природы, – божественную и человеческую, – то это означало объединение природы духовной и материальной, мужской и женской. Но затем, когда христиане объявили женскую природу недостойной, грешной и дурной, – они тем самым нарушили Христово единство духа и материи. Они просто предали своего Христа! Они снова разделили дух и материю: материю опустили глубоко вниз, а дух вознесли на недосягаемые высоты. О какой любви теперь может идти речь? Ведь любовь – в единстве! А разделение, – оно уже существовало в прежних культах. Вот поэтому я и говорю, что христиане вернулись к прежнему, языческому состоянию сознания, только на этот раз – с несокрушимой ненавистью к язычеству, к женскому началу мира. Представители самой светлой в мире религии опустили свою собственную религию ниже древних языческих культов, потому что в них, по крайней мере, не наблюдалось такой кровавой жажды к уничтожению самого принципа жизни, – единства мужской и женской природ.

– Ты слишком сгущаешь краски, – попытался возразить Робин.

– Нет, Робин, нет. Я, конечно, верю в то, что такое положение дел в христианской Церкви рано или поздно изменится. Но сколько до этого будет поломано копий и искалечено человеческих душ! Почему у нас так много браков по расчету? Потому что Церковь приветствует лишь физиологическую сторону брака, способствующую рождению детей (да и то, – не для всех: клирикам это противопоказано), но она не желает ничего знать о семейной или какой бы то ни было еще любви между мужчиной и женщиной. Любовь ведь предполагает равенство, равноправие двух сторон. А как же может быть признан равноправным союз светлого мужского начала со злотворным женским? Легко призывать к христианской любви на словах, не понимая, что она означает на деле! Да Сам Господь не погнушался соединиться с этим материальным началом, послав на землю Сына Своего Христа! Более того: Спаситель родился у земной женщины! Тем самым и женское начало было освящено.

– Ну, знаешь, Матильда, Церковь очень высоко ценит Деву Марию. А Восточная Церковь вообще возвела ее в культ Мадонны! Так что в этом отношении твои упреки в адрес христианства совершенно несправедливы, – ответил Робин.

– Но в том-то и дело, Робин, что речь идет не только о Деве Марии. Речь идет обо всей женской природе, о женщинах вообще. В лице Марии сама божественная женственность, будучи языческой, отделенной от духа, превратилась в христианскую, соединенную с духом. А христианские служители пытаются снова вернуть ее в языческий, разделенный мир! Разве это дело? Какая без единства духа и материи любовь? Какая личность, – без единства духа и материи, без любви? Откуда у нас появится христианская любовь к Богу, если Он для нас остается личностно недостижим? А таким личностно недостижимым Он будет оставаться до тех пор, пока мужское начало будет оторвано от женского, пока мужчины будут презирать женщин и считать их низшими существами. И здесь уместна формула: «Скажи мне, что ты думаешь о других, – и я скажу тебе, кто ты». Бог постигается через основной закон устройства мира, – через синтез мужского и женского. Даже в язычестве этот закон соблюдается: там в основе миротворения стоят женщина и мужчина, Богиня и Бог. Но в язычестве нет внутреннего, душевного единства между женским и мужским началами. Они стоят порознь. В христианстве же сам Иисус Христос стал символом андрогинного соединения двух мировых полярностей. Потому христианство и считается религией любви. Оно должно опираться на духовные обретения предшествующих религий, чтобы под его флагом человечество делало свой следующий шаг по лестнице в Небо, ничего не теряя на этом пути. Разве я не права, Робин?

– Я полностью с тобой согласен, Тильда. Но ты забываешь о духовных изъянах языческих культов: о поклонении идолам, о человеческих жертвоприношениях, о черной магии, о...

– Ну, Робин, я же с тобой серьезно говорю, а ты дурачишься.

– Я не дурачусь, Тильда.

– Так – что, ты во все это веришь? Знаешь, любую духовную практику можно извратить до неузнаваемости, использовать ее как во благо, так и во вред. И, если жрецы языческих культов и совершают какие-либо преступления против человечности, – а мне такие факты действительно известны, – то уж в христианском-то обществе таких преступлений, – обоз и маленькая тележка! В этом отношении язычники – просто невинные младенцы по сравнению с христианами. И если кому и говорить о злодеяниях язычников, то уж, конечно, не вам, христианам!

– Матильда права, – сказал отец Стефан. – В любом религиозном обществе есть свои святые и свои преступники.

– Вот и я о том же, – ответила Матильда. – Но я бы хотела продолжить о христианской любви. Это касается отношения Пьера Абеляра к своей злополучной любовной истории. На мой взгляд, есть лишь два объяснения того, почему он столь нелестно отзывался о земной человеческой любви. Или он никогда не любил свою подругу, а его романтическая связь с ней была лишь легкомысленными амурными шашнями, или он был настолько потрясен тем жестоким наказанием, на которое обрек его дядя любимой женщины, что в какой-то момент в голове у него что-то сдвинулось, и с его разумом произошли необратимые изменения.

– Ты о чем? – удивился Робин.

– Ну, скажи мне, пожалуйста, какую конкуренцию любви к Богу может составить любовь к женщине, если второе лишь подкрепляет первое? Робин, послушай, ну почему христиане приписывают своему Богу какую-то нелепую ревность к женщине? Она – что, равна Ему? Она – не Его собственное, Божие творение? И вообще, Божья ревность – это пережиток иудейского прошлого. Пережиток, подлежащий устранению. Вот лично меня этот нелепый образ сурового иудейского Ягве поражает отсутствием хоть какой-нибудь гармонии. Я думаю, никто не станет спорить с тем, что сама иудейская, «Отцовская» религия отличилась, прежде всего, тем, что на протяжении всей своей истории ее представители старательно уничтожали сторонников всевозможных языческих культов, – то есть, все соседние народы, населявшие тогдашнюю Палестину. Складывалось даже такое впечатление, что мужское начало методично стирало с лица земли женское, чтобы самому занять его место. Считалось, что так проявляется благословенное Богом вытеснение светлым духом грешной и богомерзкой материи. Вот это-то тяжелое наследие мужской, агрессивной религии и досталось действительно светлому христианству. В христианстве и сейчас сохранились многие положения и представления авраамической традиции. И это – при том, что во всей Европе евреи сейчас являются едва ли не самой униженной и гонимой народностью! Вот уж, действительно: кого изгоняем, того и носим в своем сердце!

Ответить на все эти грозные обвинения в адрес христианства и иудаизма собеседникам Мэт было как-то особенно и нечего. Так что разговор постепенно снова переключился на Абеляра. Робин рассказал, что искреннее раскаяние в совершенном грехе, под которым подразумевалась, естественно, так называемая измена философии и Богу, и последующее принятие Абеляром монашеского пострига оказали благотворное влияние на творчество этого талантливого теолога. Спровоцированный грешной любовью философский кризис миновал, и с еще большим рвением магистр Абеляр принялся за свою духовную работу.

Первой ласточкой новых теологических исканий Абеляра стала книга «О божественном единстве и троичности», по-другому называемая «Теология «Высшего блага». Но, к сожалению, как и все хорошее в нашем мире, эту книгу ожидала трагическая судьба, не менее печальная, чем судьба ее автора. На соборе в Суассоне, состоявшемся в 1121 г., ее признали вредной для духовного здоровья подрастающего христианского поколения и заставили Абеляра публично ее сжечь.

По словам Робина, для его учителя решение Суассонского собора было настоящим ударом, тем более что ничего вредного и соответствующего выдвинутым его оппонентами обвинениям в его работе не было. Многие клирики к тому времени изучали богословие именно по этой книге и с восхищением о ней отзывались. Однако некоторым из сильных мира сего трактат Абеляра не понравился. Собственно, дело было даже не в самой книге, а в ее авторе.

Робин рассказал, что Пьер всегда жаловался на завистников и идеологических конкурентов, которых у него всегда было много, еще со времен ученичества. «Накопив» в юные годы некоторое число могущественных врагов, Абеляр сохранил их и пронес, можно сказать, через всю свою жизнь. Он был убежден, что именно его отточенный ум и острота философской мысли вызывали такую невиданную ненависть у его менее одаренных в интеллектуальном отношении коллег, – вплоть до того, что они возбудили против него судебный процесс на соборе в Суассоне.

Положа руку на сердце, Мэт совершенно не могла поверить в то, что травля Абеляра, о которой во всех подробностях поведал Робин, могла быть вызвана простой завистью. Она считала, что под влиянием зависти человек способен всего лишь мелко пакостить, но никогда не станет прилагать так много сил к тому, чтобы уничтожить, раздавить человека.

– Мне кажется, – опять начала задираться Тильда, – что дело вовсе не в зависти. Просто некоторым из нас ужасно хочется, чтобы им завидовали, и они слишком много внимания уделяют тому, чтобы эффектно выглядеть в чужих глазах. Они часто выдают желаемое за действительное, но на самом деле им завидуют значительно меньше, чем им бы хотелось. По большому счету, тот, кто ссылается на чью-то зависть, слишком завышает свои способности и полагает, что все окружающие от него в восторге. Как правило, это вовсе не соответствует действительности. Чужая зависть возвышает его в собственных глазах, и ему приятно думать, что ему завидуют. Я даже уверена, что завидуют в большей мере как раз тем, кому и в голову не придет обвинять других в зависти. Кто наделен большими творческими силами, – тот всецело посвящает себя любимому делу, и ему не до того, что о нем думают другие. Сам он никому не завидует, так как переполнен собственными идеями, которые едва успевает воплощать в жизнь. Чужая зависть ему непонятна, потому что самому не близка: он просто не знает, то это такое. А, стало быть, свои неприятности он никогда не будет объяснять чьей-то там завистью. Абеляр же, судя по твоему рассказу, – довольно самовлюбленный человек, а, значит, – не очень-то и талантливый: уж слишком многое он объясняет завистью и совершенно не в состоянии взглянуть на вещи с другой стороны. Он, наверное, не умеет слышать других!

– Постой, Матильда, ты же не станешь отрицать, что Абеляра засудили совершенно несправедливо? Он действительно умнейший и проницательнейший мыслитель, он всегда побеждал во всех философских и богословских диспутах, – и очень многие его за это ненавидели, – возмутился Робин.

– Вот как? Он побеждал в диспутах, – потому что хотел в них побеждать! Это слишком много для него значило! А когда мы испытываем какую-либо потребность? Наверное же, – тогда, когда имеем в чем-то недостаток! Абеляр не был уверен в своих интеллектуальных силах, – поэтому он постоянно стремился доказать себе, что умнее других. Выглядеть самым умным для него было важнее всего остального. И любое враждебное к себе отношение он связывал лишь с этим, – с мыслью о том, что он – самый умный, – и что все ему завидуют. Это тешило его самолюбие и немного притупляло неуверенность в себе. Ты знаешь, кто из нас – самый глупый на земле? Тот, кто считает себя самым умным. Мне кажется, – Господь просто хотел согнать с Абеляра спесь, а тот Его не понял и обвинил во всем свою любовь к женщине. Вот и поехало… Он не выдержал экзамена, – поэтому его страдания продолжились… Думаю, что худшее еще впереди, – я бы, конечно, не желала ему плохого: я очень ценю его и уважаю, но сегодня я узнала о нем немало нового и куда менее достойного уважения…

– Тем не менее, факт остается фактом: его ненавидели… Ненавидели те, кто уступал ему в учебе еще в школе…

– Наверное, он вел себя вызывающе и потешался над менее удачливыми своими соучениками! Вот и заслужил…

– Перестань! Никто из нас такого не заслуживает.

– Мы сами выбираем себе форму наказания, – на свой собственный вкус.

– Какие ужасы ты говоришь! Это – что, ваш друидизм такому учит?

– Не только. Все религии, где принимаются во внимание законы космоса. То есть, – те, где используется наука. Точнее, – астрология.

– Какой ужас! Астрология?

– Ладно-ладно, друзья, не ссорьтесь, – вмешался в разговор Стефан. – Давайте оставим эту тему.

– Нет, почему же? Давайте уж закончим с Абеляром, – ответила Тильда. – Вот я, например, нисколько не сомневаюсь, что у него была масса врагов. Дело, правда, – не в его способностях, а в его высокомерии. Согласись со мной, Робин, – ты же близко его знал и не мог не замечать его звездной болезни! Не думаю, что он являл собой образец скромности и…

– Матильда!

– Хорошо-хорошо. Согласна: он был очень умен. Почему был? Был и есть. Возможно, кто-то ему и завидовал. И все же я осмелюсь утверждать, что причина его бед – вовсе не в зависти. Зависть, как мне кажется, – слишком слабое чувство, чтобы заставить человека надолго к кому-то привязаться, посвящать ему время своей драгоценной жизни и отдавать свою душевную энергию, изобретая тот или иной способ нанесения ему вреда.

– Боже мой, Тильда! Что же тогда?

– Чувство мести. Чувство страха, – особенно чувство страха! Трусость всегда вызывает повышенную агрессивность, – это я по наблюдению за животными знаю. Только сильные животные спокойны, умиротворенны и не агрессивны. Маленькие собачки, к примеру, лают всегда больше остальных.

– Ну, хорошо. С чувством мести мне все понятно. В случае с дядей Элоизы это чувство действительно взыграло во всей полноте, неся за собой поистине катастрофически для Пьера последствия. Но как быть со страхом? Я не думаю, что кто-то из обвинителей Абеляра мог его бояться. Он никому не желал зла, никому не стремился причинять вреда…

– А его новаторские мысли? Ведь во многих философско-богословских направлениях Абеляр был первым. Именно он изобрел теологию; с его появлением на богословском горизонте появилась и научно-религиозная схоластика. Кроме того, он совершил недопустимую вольность: не пристал ни к лагерю реалистов, ни к лагерю номиналистов, потому что не был согласен ни с теми, ни с другими. Кому это понравится? Не участвуя в споре номиналистов с реалистами, он открыл свое собственное направление в богословии, получившее название концептуализма. Захотел перехитрить всех! Разве этого не достаточно?

– Да, но при чем здесь страх? – удивился Робин.

– Все очень просто. С появлением нового лица, имеющего свою, несколько отличную от других, философскую позицию, прежние властители дум почувствовали, как почва зашаталась у них под ногами. Лекции Абеляра, надо полагать, становились все более популярными. Со всей страны в его школу стекались все новые и новые ученики, в том числе слушатели многих других богословских школ, покинувшие своих прежних учителей. В результате стремительного возрастания интереса к преподаванию Абеляра некоторые его коллеги, среди которых могли быть люди, намного старше его и опытнее в преподавательском деле, теряли своих учеников и лишались своего прежнего, – казалось бы, заслуженного, – авторитета. Их школы пустели, и они оставались, можно сказать, без средств к существованию.

– Да ты права, Матильда! – воскликнул Робин. – Именно так и было!

– Но кто же из них признается себе в том, что какой-то новомодный выскочка-философ его обошел? Зависть – это признание преимущества кого-то другого, кто, собственно, и вызывает это чувство зависти. Я думаю, – лишь малая часть коллег Абеляра признавала его интеллектуальное превосходство. Большинство из них в травле философа руководствовалось совсем иными мотивами. То, что Абеляр объяснял завистью, на самом деле было гораздо серьезнее и глубже. Его нестандартные, вольнолюбивые мысли, с точки зрения многих традиционно мыслящих богословов, представляли немалую угрозу не только для их собственных воззрений, но и для авторитета самой Христовой Церкви, с которой они, по слабости своей человеческой, отождествляли самих себя. И я думаю, что здесь они даже не лукавили. Я просто убеждена, что его оппоненты, старательно закрывая глаза на истинное положение дел, действительно полагали, что защищают не себя, не свои личные интересы и убеждения, не финансовые свои доходы, а именно бедную, несчастную христианскую Церковь, на святыню которой посмел покуситься этот наглый вольнодумец. Они уверяли себя и окружающих в том, что ни о чем они так страстно не мечтают, как только об очищении благой христианской веры от еретических, порочащих ее божественное естество, безрассудных идей. А потому они искренне считали себя призванными совершить это благое дело, – освободить христианство от вольномыслия. И это именно тот нередкий случай, когда их интересы и интересы Святой Церкви, – как они хотели верить, – и верили! – совпадали. Представляю, как они были счастливы, когда выносили нарушителю спокойствия этот «справедливый» приговор! Они, верно, полагали, что сам Христос взирает на это священное богодейство и любовно гладит их по голове! Преисполненные сознанием своей собственной значимости, своего ценного вклада в сохранение христианской истины, они уже, верно, задумывались над тем, какое именно местечко им стоит заказать для себя в посмертном христианском раю!

Робин со Стефаном рассмеялись.

– Ты знаешь, – сказал Стефан, – я думаю, что ты права. Не зависть всему виной. Если человек чувствует себя в чем-то ущемленным, – лишь в самую последнюю очередь он начнет задумываться о своих недостатках. Он сделает все возможное, чтобы увидеть причину своих бед в чем-то или в ком-то другом. Он постарается найти такого «козла отпущения», на которого можно свалить всю ответственность за происходящие с ним неприятности. Люди стремятся искать причину неудач не в себе, а в ком-то другом, кто просто неправильно себя повел. Мне плохо не потому, что я плохой, а потому, что плохой кто-то другой, кто мешает мне жить. Причина – не в том, что он такой хороший, – лучше меня, – а в том, что для своего успеха он использует некие дьявольские средства, помогающие ему затянуть в свои преступные сети всех тех, от кого зависит моя судьба. Но на самом деле он категорически не прав, – прав я! А он лишь извращает дело так, что моя правда перестает быть видна окружающим, а его ложь, напротив, в их затуманенных глазах предстает, как правда. Вот и весь секрет. Люди действительно искренне полагают, что изгоняют бесов, когда защищают какую-то свою пошатнувшуюся позицию.

– Так вы, что же, – изумленно проговорил Робин, – всерьез полагаете, что те, кто засудил Петра на соборе, ничего плохого ему не желали, а всего лишь искренне защищали христианскую веру?

– В большей части, – ответил Стефан, – именно так.

– Да, – подхватила Тильда, – были, возможно, и такие, кто знал, что Петр ни в чем не виноват, но для того, чтобы это понять, им нужно было, для начала, подняться над собственными мнениями и предпочтениями. Кто же способен на такой подвиг? Кто способен оценить глубину мысли Абеляра, – тот уже давно изменил свою прежнюю точку зрения. Тот уже стал Абеляром! Вероятно, – это касается, в первую очередь, его учеников. Не так ли, Робин?

– Людям, – и, особенно, клирикам, – не очень улыбается считать себя монстрами, подлецами и мерзавцами, – продолжил Стефан. – Даже если они совершают какую-либо подлость, – они до последнего момента уверяют себя в том, что действуют во благо человечества. Эта задача значительно облегчается тем, что само общечеловеческое благо в их представлении зачастую неразрывно связывается с их личным благом.

– Чем не язычество, Робин? – лукаво заметила Тильда. – Ведь именно у язычников, как уверяют христиане, истинным благом принято считать лишь то, что служит на пользу вот этого конкретного народа или племени. Пусть вокруг хоть мир провалится в бездну! Лишь бы только наше племя процветало! А сколько в этой мысли иудейского духа! Ой, простите, я снова отвлеклась. Обещаю: об иудаизме больше ни слова!

Мужчины рассмеялись

– Так вот. Стало быть, это и называют относительностью истины, относительностью добра и зла, а в более поздних культурных традициях, – двойной моралью. Так принято, – и я со всей ответственностью могу это подтвердить, – у язычников. Долгое время я не хотела с этим мириться, а затем полюбила христианство. Христианская истина абсолютно безотносительна, хотя сами члены этой религиозной доктрины так вовсе не считают.

– Хорошенькое дело… – задумчиво проговорил Робин.

– Люди предпочитают верить в свою правоту и защищают свои личные интересы в полной уверенности в том, что защищают истину, – продолжала Тильда. – Знаешь, какая еще есть особенность у людей? Им присуще учиться лишь в детстве. Все, что они успели усвоить, скажем так, до двадцатилетнего возраста, – то и откладывается в их сознании как фундамент всеобщего мироздания. Чему их учили в детстве и юности, – то они и будут тупо повторять на протяжении всей своей последующей жизни. Это – правило, действительное для подавляющего большинства людей. Не для всех, конечно. Иначе бы в мире никогда не было новых открытий.

– Да, – подхватил Стефан. – И появление каких-то новых, не утвержденных прежними постулатами богословских мыслей рассматривается такими людьми как угроза не только их стабильному мироощущению, но и, – по какой-то полумагической закономерности, – стабильности всего мира. В этом случае они будут отстаивать свою правду, действительно, – как само благополучие нашей матушки-земли. И будут себя чувствовать при этом героями. Будут лицемерно говорить что-нибудь вроде этого: «Нам так неприятно признавать в тебе, бедный брат ты наш, это ужасающее отхождение от истины. Мы искренне скорбим по твоей неопытной заблудшей душе и сделаем все, от нас зависящее, чтобы избавить тебя от твоих опасных, – в первую очередь, для самого тебя, – заблуждений!» Вплоть до избавления от жизни, – ибо сама смерть не так страшна для оступившегося человека, как его духовные заблуждения. Они искренне полагают, что своей мучительной смертью человек может, хотя бы частично, избавиться от своих прегрешений. Приговаривая его к смерти, – как они уверяют, – они спасают его бренную душу. Если же они сохранят ему жизнь, то, по их мнению, – обрекут его душу на полное уничтожение в пламени ада. Мне хорошо это известно, Тильда.

– Какие же обвинения выдвигались против Абеляра, Робин? – спросила девушка.

– О, его недруги оказались такими изобретательными, такими искусными выдумщиками!.. Уж не знаю, читал ли кто-нибудь из них Абеляров трактат, который, к слову сказать, посвящен Святой Троице, но по какой-то не понятной мне причине они приписали Петру нечто противоположное тому, что он изложил в своем труде. Они обвинили его в сабеллианской ереси, – в отрицании троичности Бога, – и заявили, что в своей книге Абеляр утверждает, что Святой Дух происходит не от субстанции Бога-Отца и Бога-Сына. Просто не знаю, чем они читали, – если читали вообще.

– Да уж, серьезное нарушение божественной гармонии! – поморщилась Матильда. – Я не совсем разбираюсь в ваших богословских дефинициях. Происходит – не происходит… Скучно! Хотя, если поставить себе такую задачу, я думаю, можно без особого труда ответить на вопрос, – кто от кого происходит.

– Да что ты! Окстись, милая! – замахал руками Робин. – Ты что, на виселицу захотела? Не дай Бог, скажешь что-то не то, что принято считать истиной. Сиди уж себе в своем лесу и лечи людей.

Рассмеявшись, Робин обратился за поддержкой к Стефану, но пресвитер был на удивление серьезен.

– В самом деле можешь, Матильда? А ну-ка попробуй! Я прошу: ради меня, – неожиданно сказал он.

– Пожалуйста, отче. Ради тебя – все, что угодно, – ответила Тильда и повернулась к Робину. – Так что, отрицание единосущности Трех Лиц Бога – это единственное обвинение, которое смогли произвести на свет гонители Абеляра?

– О, нет. Были и еще кой-какие претензии, – ответил Робин.

– Тебе это понравится, – улыбнулся Матильде Стефан.

– Их возмутила похвальная оценка, данная Абеляром языческим философам и иудейским пророкам, не хуже христиан и задолго до них разобравшихся в сущности тройственной основы бытия.

– О, вот это я понимаю! Вот подарок так подарок! За это я особо благодарна Абеляру! Есть и среди христиан неравнодушные к истине люди! Стефан, ты знаешь: раньше я всегда восхищалась его смелой и мужественной позицией. Вопреки всем угрозам и препятствиям, постоянно чинимым ему церковными догматиками, он всегда стремился соединить веру со знанием. Теперь же я узнаю действительно родные мотивы в его теологических рассуждениях. Петр Абеляр – наш человек!

– Так! Вы будете меня слушать, или вы не будете меня слушать? – подчеркнуто сердито прервал девичьи словоизлияния Робин. – Вы хотите, чтобы я вам рассказал о соборе в Суассоне, на котором осудили моего учителя? Судя по всему, не хотите.

– Нет, хотим, хотим! – запрыгала на месте развеселившаяся Тильда.

– Тогда слушайте и не перебивайте.

– Конечно, конечно! Мы – все внимание!

– Так вот. Переехав в монастырь Сен-Дени, Петр, как я уже говорил, занялся преподавательской деятельностью. Он вел два цикла лекций, – по философии и по теологии. Тем самым он стал представлять сразу две различные школы, – светскую и богословскую. Еще в период своего романа с Элоизой он написал богословский трактат «О божественном единстве и троичности», по-иному называемый «Теологией «Высшего блага». Эта работа была написана практически по просьбе его учеников и быстро разошлась в их среде, обретя немалую известность как в светских, так и в монашеских кругах, где ее много и бурно обсуждали. Ох, и не нравилось же это его завистливым, – иного слова подобрать я просто не могу, – соперникам!

По словам Робина, еще со школярских времен у Пьера оставались два непримиримых друга, – Альберик и Лотульф, – которые заведовали теперь школами в Реймсе. Они-то и восстановили против Абеляра архиепископа Рауля, который с помощью папского легата, епископа Конана созвал в Суассоне соборное собрание, – надо полагать, исключительно с целью осуждения книги Абеляра, уже успевшей получить широкую популярность. Перед самим собором философ стал выступать перед простыми слушателями в Суассоне, и его выступления вызвали полное одобрение не только в народе, но и в среде присутствовавших на этих выступлениях церковных клириков.

Формально против Абеляра было выдвинуто два обвинения. Первое: его преподавание в светской школе противоречило принятому монашескому обету. Второе: на преподавание в богословской школе он не имел соответствующего разрешения. Абеляр не был профессиональным богословом. Он получил лишь философское образование, – а потому ему разрешено было преподавать только философию, но не богословие. Все началось с того, что однажды на спор он подготовил лекцию на тему Библии и с успехом прочитал ее своим друзьям. А дальше – пошло-поехало. Появлялось все больше желающих послушать его трактовку библейских текстов, и, в конце концов, он открыл свою собственную школу богословия, не позаботившись, – единственно, – о том, чтобы получить на это разрешение у церковных властей.

В преддверии готовящегося процесса к Абеляру захаживали его давние недруги и пытались уличить его во всевозможных ересях. Однако обвинить теолога они могли лишь в одном: он больше опирался на собственный здравый смысл, чем на писания церковных авторитетов. Ведь в христианском богословии хорошим тоном всегда считалось руководствоваться не человеческим разумом и собственными суждениями, а исключительно авторитетными доводами, – желательно, конечно, указаниями самого блаженного Августина. По мнению же Абеляра и его сторонников, никогда не следует учить тому, чего ни сам учитель, ни его слушатели понять не могут. Он любил приводить взятое из Библии следующее высказывание Христа: «Поводыри слепых – слепцы». По его мнению, люди, проповедующие то, что непонятно им самим, подобны слепцам, ведущим за собой еще больших слепцов. И куда они могут их привести? Только к обрыву пропасти!

Незадолго до начала собора, как рассказывал Робин, хитрый Альберик с несколькими своими учениками пришел к Абеляру, чтобы обвинить его в ереси, которая якобы закралась в книгу Петра о Троице. С этой целью Альберик спросил его, как же он мог, признавая то положение, что Бог породил Бога и что Бог един, тем не менее, отрицать, что Бог породил самое себя. В ответ на это Абеляр предложил ему получить доказательство истинности этой мысли. Альберик же, по-видимому, недостаточно хорошо изучивший труды столпов Церкви, решил, что Абеляр собирается приводить свои собственные умозрительные доказательства. А потому, ничтоже сумняшеся, он заметил, что в таких вопросах всегда следует придерживаться мнения авторитетов, а не заниматься собственными мыслительными экспериментами.

Но Абеляр хорошо подготовился.

– Перелистайте книгу, – ответил он, – и Вы найдете авторитет.

Поскольку тот замешкался, Абеляр с легкостью сам отыскал в своей книге то самое место, где было приведено изречение блаженного Августина, – самого авторитетного христианского мыслителя, – о Святой Троице. Там было сказано примерно следующее: «Кто думает, будто Бог способен породить самое себя, тот грубо ошибается, поскольку не только Бог, но и никакое иное существо в мире не способно на это». Услышав такое, ученики Альберика от неловкости даже покраснели. Чтобы спасти положение, Альберик промямлил, что это еще нужно правильно понять. Перейдя в наступление, Абеляр заявил ему, что теперь может легко на основании его же собственных слов доказать, что Альберик впал в ту опасную ересь, согласно которой отец является своим собственным сыном!

– Молодец! – воскликнула, не удержавшись, Тильда. – Так с ними, болванами, и надо! Ой, извини, Робин, я тебя прервала. Продолжай.

– В ответ на это заявление Альберик совсем взбесился и пригрозил Абеляру, что, если это когда-нибудь случится, – самому Петру уже не помогут никакие доказательства и авторитеты. Тем самым он дал ему понять, какие реальные силы стоят за его спиной. И, действительно, вместе с другим недругом Абеляра, Лотульфом, уже в самый последний день собора он долго шептался с архиепископом и легатом, которые, тем не менее, против Абеляра ничего найти так и не смогли. А вот Готфрид, епископ Шартрский, оказался куда более честным и порядочным человеком. Он взял слово и сказал, что в обсуждаемой книге нет ни слова ереси. Но если уважаемое собрание желает убедиться в обратном, тогда пускай самому автору книги будет предложено представить свой труд на общем собрании, где он сможет ответить на все возникающие по ходу чтения вопросы. Предложение епископа категорически не понравилось недругам философа, заявившим, что это последнее дело, – вступать в спор с его общеизвестным красноречием, – ибо весь белый свет не смог бы опровергнуть его софистических доказательств. Тогда епископ Шартрский предложил другой выход. Он сказал, что в столь важном вопросе необходимо руководствоваться решением более многочисленного собрания, на котором труд Абеляра можно будет подвергнуть тщательнейшему исследованию. А потому сей здравомыслящий муж посоветовал отправить теолога в его аббатство Сен-Дени, чтобы уже там созвать новый собор с участием мудрейших прелатов для вынесения абсолютно справедливого приговора.

С этим предложением епископа Шартрского, по словам Смита, как будто согласились все. Тем не менее, уже после заседания не смирившиеся с поражением недоброжелатели Абеляра снова «хорошо поговорили» с благоволящим им архиепископом. И, надо сказать, им удалось убедить его наивную душу в том, что для него будет крайне унизительным, если решение данного вопроса перейдет в ведение другого архиепископского ведомства, тем более что при этом есть опасность ухода преступника от ответственности за свои прегрешения. Совесть архиепископа они успокоили заявлением о том, что Петр уже тем заслуживает осуждения, что, не дождавшись решения Церкви по поводу своей книги, начал повсеместно ее читать на собраниях и даже, – о ужас! – давал ее переписывать.

Ту же операцию Альберик с Лотульфом проделали и с легатом, которого буквально вынудили объявить Абеляру официальное соборное осуждение. Решение собора состояло в том, что Петр должен был собственноручно сжечь свою книгу и отправиться в вечное заключение в другой монастырь. Со слезами на глазах Абеляр бросил в огонь свое любимое детище, испытывая страдания, не меньшие, чем те, что он пережил в момент получения физического увечья. Даже, пожалуй, – большие: тогда он, по крайней мере, во всем винил самого себя; теперь же он был абсолютно убежден, что пострадал невинно.

– А я осмелюсь утверждать, – добавила Тильда, что в первом случае он тоже пострадал невинно! Господь не возбраняет людям любить друг друга и рожать детей!

– Ой, Тильда, ну, ты неисправима! – с шутливым отчаянием в голосе воскликнул Робин.

– Как и в первый раз, – продолжал он, – после того, как широкая общественность узнала о незаслуженно жестоком наказании Петра Абеляра, – на этот раз, – на Суассонском соборе, – люди стали активно порицать приговор, теснить и клеймить позором самих участников этого неправедного действа. Те начали защищаться и уверять, что они здесь ни при чем. Каждый стремился переложить свою вину на других. Папский легат публично раскаялся в своем невзвешенном поступке и решительно осудил злобу людей, заставивших его принять столь несправедливое решение. Затем, спустя всего несколько дней после окончания собора, он отослал Абеляра обратно в монастырь Сен-Дени, сняв, таким образом, с него соборное наказание. Дело просто замяли. Теперь учитель находится в своем аббатстве, и, – скажу я вам, – ему приходится еще тяжелее.

– О Господи! – не удержалась Матильда. – Что там еще не так?

– Я ведь еще не говорил вам о том, что все монахи Сен-Дени, во главе со своим аббатом, с самого дня поступления в монастырь Петра Абеляра яростно ополчились против него. Представьте себе: практически все члены этого аббатства ведут самую развратную, самую разнузданную жизнь. А чемпионом в этом виде спорта у них является настоятель монастыря, собственной персоной. Он их всех и покрывает, а они покрывают его. Едва прибыв в Сен-Дени, Абеляр был глубоко возмущен порядками, которые воцарились в сей монашеской общине. Естественно, он не стал молчать: он тут же кинулся обличать, осуждать и выводить на свет Божий все их гнусности…

От этих слов Тьдхильда покатилась со смеху.

– Ну, надо же! – веселилась она. – А, интересно узнать, что же там за гнусности процветают в монастырской тиши? А ну-ка, ну-ка, дайте, – я угадаю с трех раз! У них там, кажется, проблемы с женщинами? Непреодолимые, – насколько мне известно! Но монахи не сдаются! Незаменимых людей, как известно, нет!

– Матильда! – грозно сказал отец Стефан. – Имей уважение! Робин ничего такого не говорил, это – всего лишь твои неуравновешенные фантазии.

– Отец Стефан! Но я ведь тоже ничего такого не сказала! – еще больше заливалась смехом неуемная девица.

Остановить ее было уже невозможно.

– К сожалению, Стефан, девушка права: не обошлось и без того, о чем мы все сейчас подумали. Но дело – не только в этом, – с неожиданной грустью сказал Робин, и всем стало как-то тоже очень грустно.

– Дело в том, что в последнее время учитель стал опасаться за свою жизнь. Монахи Сен-Дени неоднократно угрожали ему смертью, если он не прекратит свои обличительные выступления против них. Теперь они изыскивают способ, чтобы опорочить и обесчестить его. Он уже не знает, куда и деваться. В последнее время подумывает о побеге из монастыря, поскольку понимает, что аббат Сен-Дени так просто его не отпустит. Ведь когда-то сей нечистоплотный клирик очень гордился тем, что столь известный теолог избрал для служения именно их монастырь. Теперь же, если Петр, – не дай Бог! – покинет Сен-Дени, – это будет страшнейшим оскорблением для его настоятеля. Все сразу начнут интересоваться, – в чем причина. А причина-то, – известно, в чем. Нет, совсем не хотелось аббату выносить сор из избы. А потому он предпочел бы погубить Абеляра, нежели дать ему свободу и отпустить его в какой-нибудь другой монастырь.

– Да, – протянула Тьодхильд печально. – Тяжело быть честным человеком в вашем богословском обществе… Прости, Стефан, – я не обо всех его членах говорю. О большинстве, пожалуй.

Наступило долгое молчание. После всего сказанного никому больше не хотелось поднимать новую тему. Собеседники просто устали. Было уже поздно, и в полутемной Лестертонской церквушке, где они находились, догорали последние свечи. В помещение вошел церковный ризничий, убрал огарки и поставил новые свечи. И снова стало намного светлее.

– Робин, пожалуйста, у тебя ведь есть эта книга Абеляра, – «Теология «Высшего блага»?

– Да, конечно, Тильда, я взял ее с собой. И уже дал почитать ее Стефану.

– Стефану?.. Да, конечно… Только мне ужасно хотелось бы прочесть ее как можно скорее… Я ведь так много думала о христианской Троице. Мне очень хочется узнать точку зрения Абеляра. У меня такое чувство, что наши мнения совпадают. Я просто уверена в этом! У меня с ним так много общего... И, вообще, ужасно хочется поскорее узнать о том, что же вызывало такой острый протест у представителей немыслящей части христианской Церкви. Уж верно, – это было что-то стоящее!

– О, Тильда! – заулыбался отец Стефан. – Ну, что с тобой делать… Разве я могу тебе хоть в чем-то отказать?

Поднявшись с места и пройдя через левый неф, Стефан вышел в дверь, ведущую в церковную ризницу, и через минуту вернулся с небольшой рукописной книгой в мягком коричневом переплете.

– Бери уж… – протянул девушке книгу священник. – Я уже почти дочитал ее. Она действительно очень интересна и, я думаю, Мэт, ты найдешь в ней отклик своим мыслям.

– Спасибо, Стефан! Спасибо, Робин! Я так рада знакомству с тобой! Я прочитаю ее очень быстро!

– А ты знаешь латынь? – с удивлением заметил Робин.

– Знаю. Меня научил отец Стефан. Правда, отче?

– Она знает несколько языков, – повернувшись к Робину, сказал пресвитер. – А латыни ее действительно обучил я, – да и многому другому. И, надо сказать, она делает большие успехи. Она очень способная девица.

– Можешь мне даже не рассказывать, – понимающе заулыбался Робин.

– Ой, только, ради Бога, не называй меня способной, отче! – запротестовала Тильда. – Все «способные» люди – самые неинтересные люди на земле. Они отличаются лишь умением воспроизводить чужие слова и мысли, но сами никогда не имеют своих. Если о человеке говорят, что он способный, – значит, он просто пропащий для духовной жизни человек. Он всегда оправдывает чьи-то ожидания и никогда не совершает ничего непредвиденного. Ему недоступны порывы творческого вдохновения, и он ни за что на свете не создаст ничего, – что было бы способно перевернуть мир!

– Вот как! – изумился Робин. – Это почему же?

– Способным можно быть к чему-то, что уже определено и строго размечено кем-то другим. Под способностью подразумевают, как правило, личностную серость и непритязательность в отношении чего бы то ни было нового. Считаться способным – значит быть предсказуемым и иметь определенный код, по которому узнается принадлежность человека к той или иной ученой группе. Я, например, никогда не стремилась прибиваться к стабильным, надежным интеллектуальным берегам и не ориентировалась на то, чтобы меня хвалили. Как правило, меня не за что хвалить тем людям, для которых слово «способный» означает «наилучший». Свою лучшую защиту я нахожу не в социуме, а в Боге, в следовании высшей истине, независимо от того, одобрена она людьми, или нет. Быть способным – значит, быть узаконенным, окультуренным, оторванным от изначальной дикой природы. Во мне же очень сильно варварское, беззаконное начало, и я совсем не хочу искать поддержки у людей, когда чувствую поддержку со стороны Бога. В общем… – на мгновение девушка задумалась. – Вот так, мои дорогие.

Внезапно осознав, что на сегодняшний день говорить больше не о чем, Тильда коротко бросила:

– Ну, до свидания, люди! – и, не дожидаясь ответа, выскользнула из церкви.

Не произнося ни слова, Стефан и Робин, словно зачарованные, смотрели ей вслед.

– Хорошая девушка, – отозвался, наконец, Робин.

– Хорошая.

– Послушай, Стефан. Я всякое видал… – в замешательстве Робин не находил слов для выражения своей мысли. – Ты не боишься за нее?

– Все в руках Божиих.

– Да перестань ты! Разве приятно тебе будет, если это изумительное юное существо вздернут на виселице?

– Два года назад, когда я только-только с ней познакомился, у меня были такие опасения. Я очень волновался за Матильду, пытался хоть немного ее изменить, чтобы спасти от возможных неприятностей. Но потом понял, что все это совершенно бесполезно. Матильда не меняется. Она – очень сильный человек и сама может за себя постоять, – а потому ничего и не боится. Мне даже кажется, что ее хранят какие-то высшие, неведомые силы. Думаю, ее любит Сам Господь.

– Ну, Господь всех любит.

– Всех-то всех, но ее – особенно. Уж поверь мне, Робин. В ней что-то есть от дара Небес.