Глава 2.  

 

Сегодня Тьодхильда с учителем не встречалась. Он предупредил ее, что у него будут какие-то неотложные дела с собратьями по общине и отменил сегодняшнюю встречу. Этот неожиданно появившийся у нее свободный день Тильда решила использовать по своему усмотрению и направилась туда, куда в последнее время все чаще влекло ее сердце.

Погода была превосходная, и девушка, надев свое любимое голубое блио, прямо с утра отправилась в путь. Ездить в телеге она не любила, так как ей не хватало терпения, чтобы запрягать и распрягать своего коня Дениза. Кроме того, до Бирмингема всего какой-нибудь час ходьбы, а Мэт любила пешие прогулки.

Если бы Дольфин узнал, куда она втайне от него ходит, – улыбнулась про себя девушка, – он бы просто убил ее. Убил-не убил, но покалечил бы точно, – еще больше развеселилась она. Мысль о том, как седовласый одухотворенный друид полосует ее плетью по голой спине, вызвала у нее приступ безудержного смеха, – настолько такое агрессивное поведение, свойственное разве что духовно слабым христианам, не увязывалось с обликом спокойного, уравновешенного и уверенного в своих силах кельтского жреца.

Да, ей очень повезло в этой жизни: ее никогда не били. В то же время, она прекрасно знала, каким жестоким наказаниям подвергаются все дети, да и взрослые, живущие по законам христианского общества. На теле своих друзей она нередко видела темно-синие следы от розог с засохшими на них корочками проступившей крови. Мэт воспринимала это, как невероятную дикость, совершенно недопустимую по отношению к живым людям, – особенно детям. Ее же миновала чаша сия. Просто так сложилось, что ее воспитывала мудрая женщина, бесконечно уважавшая своего ребенка. Да и нынешние ее опекуны, – Дольфин и Медлан, – никогда в своей жизни не опускались до того, чтобы поднять на нее руку, и предоставляли ей полную свободу действий. Они просто знали, что Мэт никогда не преступит грани дозволенного, если будет уважать себя. А самоуважение прививается ребенку с малых лет, – и, в первую очередь, тем, что его никогда не подвергают унизительным наказаниям.

…В Бирмингемской церкви шла обычная воскресная служба. По церковному нефу девушка прошла немного вперед и села на свободное место недалеко от входа. Она не слушала священника, – она слушала беззвучную музыку храма, которая сливалась в ее душе с Пифагоровой музыкой сфер. Когда церковная служба подошла к концу, все стали понемногу расходиться, деловито осеняя себя крестными знамениями. Как будто кто-то дергал их за веревочки и они дружно выполняли приказания своего кукловода. О чем они думали в это время? Или они вообще ни о чем не думали? На лицах – лишь самодовольное сознание исполненного долга. Теперь можно и об удовольствиях подумать: как-никак, воскресенье, – выходной день…

Кто-то сразу после службы пойдет в местный трактир и будет сидеть там до позднего вечера, пока его не вынесут оттуда, мертвецки пьяного, ногами вперед. Кто-то пойдет на ярмарку, чтобы прикупить себе кой-какую обновку и пообщаться с интересными людьми. Кто-то проведет день в кругу своей семьи, воспитывая, быть может, розгами своих жену и детей. Одним словом, широк спектр человеческих вкусов и интересов, но крайне редко эти интересы доходят до вопросов духовного порядка. Вот отсидели они в своей церкви положенное время, отслушали своего священника, очистили свою совесть, – и все. Благое дело сделали, – на том свете им, стало быть, зачтется…

Неужели они во все это верят? Ну, как можно решать духовные задачи таким примитивным, механическим, пассивным способом? Словно не люди они, а марионетки! Да они же просто сами себя обманывают, – сокрушалась озадаченная девушка, наблюдая за расходящимися поселянами. И в этот миг чья-то твердая рука коснулась ее плеча.

– Что-то я часто в последнее время стал тебя видеть, Матильда, – заметил отец Анастасий. – И я очень этому рад. Может быть, все-таки слово истины Божьей достигло твоего одинокого сердца?

– Ага… – подумала про себя Матильда. – Конечно же. Не иначе.

А вслух сказала:

– Здравствуйте, отец Анастасий. Я пришла, потому что люблю здесь бывать. Но до тех пор, пока отцы Церкви не воспримут незаслуженно забытые древние истины, я не приму христианского крещения.

– Это духовная гордыня поселилась в твоем сердце и правит всеми твоими чувствами и желаниями!

– Гордыня или нет, а мне все равно с вами не по пути. Меня возмущает ваша дремучая темнота, ваше презрение к древним и новым наукам, ваша жестокость по отношению к людям, которые проповедуют религию своих предков. Я не могу уважать тех, кто совершает предательство по отношению к божественной истине. Предавая истину, вы предаете Своего Бога. И Он вас, – думаю, – за это по головке не погладит!

– Ах, так вот ты как заговорила!.. – Священник был взбешен и начал повышать голос. – Мала еще, чтобы учить меня! Язычница! Да твое место – в аду, в геенне огненной! Сизилий, Стефан, вы посмотрите только, что за зверь к нам пожаловал! Дикая лесная язычница вздумала преподавать нам веру в Бога!

Тильда посмотрела в том направлении, куда обращался Анастасий, и увидела двух приближающихся к ним незнакомых клириков. Видимо, они приехали сюда по приглашению отца Анастасия, в связи с освящением нового церковного алтаря.

– Это кто же у нас такая? – с выразительным ехидством заговорил рыжеволосый веснушчатый церковник среднего возраста.

– Да вот, полюбуйся, отец Сизилий: местная юная ведьма по имени Матильда.

– Ведьма?! – заинтересовался отец Сизилий. – А почему еще живая? Лучшая ведьма – мертвая ведьма. Разве не так, отец Анастасий?

– Ну, ты уж сразу… – приглушенно захихикал Анастасий.

– А что? В нашей деревне ведьм давно нет. Всех повылавливали и отправили прямиком в ад, – где им, кстати, и место. Хоть это-то мы могли для них сделать, в конце-то концов? А у вас, я вижу, с этим еще большие проблемы. Плохо работаешь, отец Анастасий.

Пресвитер закашлялся.

– Да, ты знаешь… Как-то и необходимости не было применять такие строгие меры. Ведь девчонка еще совсем дитя. Ее здесь все знают. Жила когда-то в поселке, вместе с матерью, – тоже, правда, язычницей…

– Вот-вот, – воодушевился Сизилий.

«Зачистив» всех ведьм в своей местности, он невольно заскучал по духовным подвигам. Еретиков в его селении было крайне мало: крестьяне ни о чем ином не помышляли, кроме хлеба насущного, и им было уже не до церковно-докринальных дефиниций. Еще и жизнь свою за них отдавать, – да пропади они пропадом, в самом деле! Вот и печалился правоверный отец, ибо не мог проявить свое религиозное рвение. А так хотелось получить хотя бы шанс для повышения по церковной службе. Уж очень обрыдло ему прозябать в этой дикой, лесной глуши. Вот поэтому он с такою радостью и ухватился за идею казнить еще одну ведьму. Пусть не даст ему это большого выигрыша в его карьерных устремлениях, – так хоть сердце свое порадует приятным зрелищем болтающейся на виселице в предсмертных судорогах девки.

– Яблоко от яблони недалеко падает, – продолжал Сизилий. – Дитя, говоришь? Я слышал, в Лестрейде одно такое дитя сотни людей извело, устроив настоящий ураган на крестьянских полях. В итоге вся деревня осталась на зиму без хлеба.

– Знаешь, Сизилий, – откашлялся, наконец, отец Анастасий, – я тебя очень хорошо понимаю. Ведьмы очень опасны, особенно в тех местах, где идет сезонный сев. Но эта девочка… Она не такая. Она никому еще не причинила зла…

– Когда причинит, – поздно будет!

– Нет, – на этот раз твердо сказал отец Анастасий. – Я за нее ручаюсь. Ее любят в деревне, и многие меня не поймут, если…

– Ну, как знаешь, – недовольно пробурчал отец Сизилий.

Ему вовсе не хотелось вступать в конфликт с местной публикой. Он слышал, как пару лет назад одного сельского пресвитера за слишком большое рвение на поприще искоренения ведьм закололи вилами местные крестьяне.

– Мое дело, – предупредить, – сказал он. – А там уж ты сам разбирайся со своим театром зверей.

Утратив всяческий интерес к происходящему, он демонстративно развернулся и с надменным видом ушел.

Застыв от удивления и не веря своим ушам, Тьодхильд молча слушала диалог между пресвитером Анастасием и его гостем Сизилием. Она была весьма наслышана о зверствах христиан, сама морально готовила себя к подобным испытаниям, но никогда не думала, что беда может быть так близко. На этот раз ей повезло: отец Анастасий ее отстоял. Но что будет дальше, когда он уже не сможет или не захочет ее защитить?

– Выпороть бы тебя как следует и закрыть в карцере на недельку-другую… – мечтательно промолвил пресвитер.

Но он не мог себе позволить даже этого. Семья Эдгара Уоллиса продолжала оставаться ангелом-хранителем для этой полудикой своенравной девчонки. Ведь если бы отец Анастасий хотя бы раз пошел наперекор этому богатому сумасброду Уоллису, то об обильных пожертвованиях, по своей сумме превышающих доходы со всех остальных источников церковного финансирования, пресвитеру следовало бы забыть. Церквушка и так почти бедствовала, одним лишь Святым Духом держалась. Поэтому отец Анастасий не мог рисковать делом всей своей жизни из-за какой-то строптивой маленькой дикарки.

– Иди, хоть поздоровайся с господином Эдгаром. Да, – не забудь, – расскажи ему, как я тебя сейчас отстоял!

Девушка переминалась с ноги на ногу и совсем не хотела уходить. Она смотрела в доброе и открытое лицо отца Стефана, которое казалось ей удивительно знакомым. Точнее, знакомым казалось не лицо, а глаза… А, еще точнее, – взгляд… Когда-то она его уже видела… Она чувствовала, что это – очень близкий ей человек, с которым ее связывают какие-то приятные воспоминания. Отец Стефан был еще довольно молодым голубоглазым человеком с темно-русыми волосами, выглядывавшими из-под черной шапочки священника. Он доброжелательно улыбался Мэт, и по выражению его веселых глаз ей было видно, что он совсем не верит в то, что она – ведьма, способная погубить полдеревни.

– Тебя зовут Матильда?

– Да.

– А меня зовут отец Стефан. Я – приходской священник соседнего селения Лестертон. Слышала о нем?

– Конечно. Я здесь все места знаю.

Как по мановению волшебной палочки, совсем еще детское сердечко Мэт само потянулось к этому милому священнику.

– О чем был спор, Матильда? – мягко и добродушно спросил отец Стефан.

– Да, знаешь, Стефан, – вступил в разговор отец Анастасий, – она обвиняла нас в невежестве и в том, что мы идем против Господа нашего.

– В самом деле? – вскинул брови отец Стефан. – И почему же ты так нелестно о нас отзываешься? Чем мы так провинились перед Творцом?

Тьодхильде было крайне неловко. Ей почему-то совсем не хотелось бросать те же обвинения в лицо этому приятному и, судя по всему, неглупому человеку.

– Я имела в виду не всех христиан… Только тех, кто, вместо христианской любви, которой так хвалится ваша религия, несет лишь смерть и разрушение в души простых людей.

– Ты слышишь, брат, что она говорит? Наша религия хвалится! – опять не выдержал Анастасий.

– Погоди, Анастасий. Девушка говорит то, что думает. Видимо, ей дорого стоила эта ее убежденность.

И, повернувшись к Тьодхильде, продолжил:

– Дитя мое, ты знаешь… Сложилось так, что наша религия очень долго и мучительно пробивала себе путь к сердцам людей. Более трех столетий наших братьев жгли, резали, распинали, пытали, – да просто изгоняли из человеческого общества. И когда, наконец, святым благословением Божьим великий император Константин поддержал христианскую религию, – тогда, наверное, уже взыграло чувство естественной мести в сердцах восстановленных в своих правах христиан. Не каждому из них удалось простить своих прежних обидчиков, – как это следует делать, исходя из Святого Писания. Исконный страх надолго сохранился в их истерзанных душах и стал передаваться из поколения в поколение. А страх, – ты сама знаешь, – не лучший спутник для любви. Что-то случилось и с самой любовью христиан... – Отец Стефан на мгновение задумался. – Скажем так: она не всегда освещает их души, а потому многие из нас подвержены серьезным искушениям… От этого порой страдают невинные люди…

И здесь впервые за все время разговора отец Стефан неожиданно смутился, бросив осторожный взгляд на пресвитера Анастасия. Тот стоял совершенно красный, как вареный рак. Все, что было у него на уме, было написано в цвете его лица. И не предвещало ничего хорошего.

– Я только хотел объяснить девочке…

– А девочка уже все поняла! Девочка, – свободна! – гаркнул в сторону Тьодхильд священник. – Если, конечно, не хочешь попасть в карцер! Привет Уоллисам!

Выскочив опрометью из церкви, Тьодхильд едва не плакала. Она знала, что за ее спиной сейчас разражается настоящая гроза, – похлеще той, что случилась в Лестрейде, если верить отцу Сизилию. И невольной виновницей этой грозы стала она сама, а ее жертвою станет другой человек, – и какой человек! Первый христианский священник, который ей понравился, в котором она почувствовала действительно честного и искренне верующего христианина!

К Уоллисам Матильда так и не пошла. Не до того ей было. Да и заглядывала она к ним в последнее время нечасто. Когда она перебралась к Медлан, Эдгар сам регулярно приезжал в ее лесную обитель. Он чувствовал себя ответственным за судьбу Матильды и не мог допустить, чтобы девочка попала в беду. Поэтому в каждый свой приезд он внимательно оглядывал Мэт: не похудела ли она, нет ли на ней побоев, все ли с ней в порядке? Господин Эдгар привозил с собой всегда массу подарков, – еду, одежду, игрушки. Она была благодарна ему за заботу и навещала его почти каждый раз, когда появлялась в деревне. Но со временем она заходила к нему все реже и реже.

Эдгар больше не волновался за нее. Он считал, что Матильда уже почти взрослая и может за себя постоять. Тем не менее, водопад подарков с его стороны не прекращался. Он по-прежнему старался материально обеспечивать свою протеже и не оставлял надежд выдать ее когда-нибудь замуж за хорошего человека. Видимо, покойная мать девушки Марсия навсегда осталась в его сердце как самое светлое воспоминание в его жизни, – и эту свою неземную любовь он перенес на Матильду.

Мысли об отце Стефане не покидали Мэт всю дорогу, когда она возвращалась из Бирмингема. По пути она решила заглянуть на местную пасеку, расположенную недалеко от пастбищных полей. У нее был там «милый друг», – веселый старый шваб Ульрих, с которым она дружила еще со времен своей жизни в селении. Ульрих был пасечником, и у него был лучший в мире вересковый мед, которым он частенько угощал Матильду.

Девушка любила проводить время на пасеке Ульриха. Ей нравилось разговаривать с этим неунывающим вдовцом, который знал так много интересных вещей, что просто невозможно было оторваться от слушания его занимательных историй. Когда в детстве Марсия начинала ее искать, первым делом она всегда шла к Ульриху, и нередко ее дочка оказывалась именно там.

Тильда любила смотреть, как ее старый друг священнодействует у пчелиных ульев, надев на себя специальный пчелонепробиваемый костюм. Впрочем, у него был такой дар и такое умение обращаться с пчелами, что они не кусали его, даже когда он не надевал своего костюма. Мэт любила иногда облачиться в эту «пчелиную» одежду и поработать на пасеке в свое удовольствие, но при этом больше дурачилась, чем приносила действительную пользу. Ульрих снисходительно относился к ее детским шалостям и не запрещал Тильде возиться с ульями.

Подходя к знакомому месту, Тьодхильд увидела, что Ульрих здесь не один. Рядом с ним на ее любимой табуретке сидел молодой человек, которого она не знала. У него было какое-то неприятное, остроносое лицо и нагловатый взгляд, который ей сразу не понравился.

– Тильда, девочка моя! Какая радость! Наконец-то ты вспомнила о своем старом приятеле Ульрихе и навестила его земную юдоль, которую раньше так любила, а теперь совсем забыла…

Тьодхильд была рада встрече со стариком, но, едва поздоровавшись с ним, бросила красноречивый хмурый взгляд в сторону наглого незнакомца.

– Ты же помнишь Конана, старшего сына Эдгара Уоллиса? – сразу догадавшись, в чем дело, и, желая разрядить обстановку, спросил Ульрих.

Конан самодовольно осклабился. Его «улыбка» понравилась Тильде еще меньше. Так вот это кто! То-то в этом малом она почувствовала что-то знакомое, – еще с давнего детства. В первый момент она подумала, что это ей показалось. Ну, конечно! Это – Конан, довольно «памятный» мальчик, с которым ей доводилось общаться в детстве. Нет, его она не «заводила». Просто он лет на десять старше нее и в их детских играх никогда не участвовал. Помнится, он любил играть в мяч со старшими мальчишками и постоянно обижал маленьких. Он чаще всех доносил на Мэт, когда она «заводила» своих приятелей в запретные зоны. Его не только она, – его никто из детей не любил. Когда много лет назад родители отправили его к родственникам в Болонью, чтобы он поступил учиться в университет, вся детвора с облегчением вздохнула. И вот он вернулся. Надо полагать, – за косички девочек дергать он уже не будет, да и во многих других отношениях он не мог быть для Тильды опасен. Но что-то недоброе шевельнулось в ее сердце, едва она увидела этого парня, – какое-то тревожное, нехорошее предчувствие. Как бы там ни было, – новая встреча со своим детским кошмаром отнюдь не придала Тьодхильд настроения.

Вежливо поздоровавшись с парнем, девушка подошла поближе к Ульриху, расположившись так, чтобы старый пасечник оказался между нею и Конаном. Правду сказать, – она бы предпочла и вовсе уйти, только бы не общаться с молодым Уоллисом, но ей было неловко перед Ульрихом, которого она действительно давно не навещала. Кроме того, развернуться и сразу уйти, едва поздоровавшись, – тоже не очень вежливо. Подумает еще, что она его боится. Вот не хватало. Поэтому, стараясь вести себя непринужденно и не подавая виду, что она чем-то недовольна, Тильда весело заговорила с Ульрихом, не обращая никакого внимания на Конана.

– Знаешь, Ульрих, у меня столько нового… Этой ночью настроила астролябию и, знаешь, что получилось?

Мэт часто посвящала старика в свои девичьи дела. Он был для нее лучшей подружкой, – спокойный, мудрый, рассудительный, он всегда мог дать ей дельный совет, поделиться своим безмерным жизненным опытом. Даже когда она впервые влюбилась, – а ей тогда было всего каких-нибудь шесть лет, – она не стала откровенничать ни с подругами, ни с мамой, а побежала к старому Ульриху. Она ему полностью доверяла и знала, что он никогда не выболтает ее тайну, – о какой бы тайне ни шла речь.

Пока она говорила, Конан тихо подошел к собеседникам (за спиною Ульриха она его даже не заметила) и вынырнул прямо перед ней, совсем рядом с пасечником, уставившись на девушку своими неприятными водянистыми глазами. От неожиданности Тьодхильд резко отпрянула.

– Что же ты испугалась, дурочка? – засмеялся Конан. – Да ты, я вижу, – действительно красавица! Прав был отец: тебя просто не узнать! Настоящая ягодка лесная! Знаешь, ты мне определенно нравишься. Так отцу и скажу: к чему деньги из дома уносить? Он ведь, – ты знаешь? – готовит тебе приданое. Давай-ка лучше я женюсь на тебе! И деньги останутся в семье, и отец будет доволен, и ты ни в чем нужды не будешь знать…

Широко распахнутыми от ужаса глазами Тьодхильд смотрела на Конана. Такая жуткая перспектива ей даже в страшном сне не являлась. Выйти замуж за это чудовище! Она еще ничего не знала об этом парне, но первое впечатление, которое произвел на нее повзрослевший Конан, неопровержимо свидетельствовало о том, что перед нею – нечто ужасное. Она знала таких людей. Для них люди – мусор, и они ни перед чем не останавливаются ради достижения своих эгоистических целей.

Из слов Конана Тьодхильд поняла, что именно Эдгар Уоллис, возможно, и навел его на эту безумную мысль, – жениться на ней. Эдгара можно, конечно, понять: он безумно любил ее мать, продолжает любить и Мэт, любит своего сына. Он был бы просто счастлив, если бы сумел их с Конаном поженить. Но при чем здесь она? Мэт не хотела ссориться с Эдгаром. Она легко могла отказаться от его денег, но ей очень не хотелось выглядеть в его глазах неблагодарной. Тем не менее, брак с Конаном был для нее немыслимым, и она решила твердо стоять на своем.

Все эти невеселые мысли калейдоскопом прокатились в голове Тьодхильд, пока она собиралась с ответом.

– Знаешь, Конан, я никогда не сомневалась в твоем благородстве и великодушии. Еще в детстве ты демонстрировал высшие образцы большого человеческого обаяния и рыцарского отношения к больным и слабым. А потому моя скромная персона вряд ли может быть достойна такого прекрасного мужа, как ты. Я очень капризна, горда, своенравна, заносчива и совершенно не способна оценить, как подобает, все твои распрекрасные достоинства. Зачем тебе жена, которая тебя не ценит, не уважает, а думает только о себе и о своих интересах, которые ты с ней никогда не сможешь разделить? Разве ты не слыхал, что я – ведьма? Я могу заколдовать тебя так, что мало не покажется!

– Ой-ой-ой, напугала! Просто зуб на зуб не попадает от страха! Знаю я это ваше колдовство. Чепуха все это. А то, что ты капризна и своенравна, – так это все легко исправляется. Был бы муж умный. Муж должен воспитывать свою жену. Уж это-то я смогу, – можешь не сомневаться. Я быстро сделаю так, что ты станешь у меня, как шелковая! Выбью из тебя твою дурацкую спесь!

– И не надейся. Только выбивалку свою сломаешь. Я тебе не пара. Не люблю безмозглых мужчин. А из тебя, как я погляжу, глупость так и брызжет. Чем жить с таким, как ты, так лучше никогда не выходить замуж. Все, прощай. Надеюсь никогда тебя больше не увидеть.

Развернулась и пошла в сторону леса. Затем внезапно остановилась и подбежала к растерянному Ульриху:

– Прости, Ульрих. Мы с тобой еще увидимся.

Быстро обняла и поцеловала старика, а затем, не глядя на Конана, уже спокойно и неторопливо направилась к выходу из Ульрихова хозяйства.

Наверное, в первый раз за все время их знакомства жизнерадостный, неунывающий бортник был растерян и огорчен настолько, что даже не знал, что сказать. Еще несколько мгновений и Конан молчал от изумления и невозможности выразить в словах все свое возмущение наглой выходкой этой юной девицы. Это же надо, – назвать его безмозглым! Его, – мужчину, окончившего университет! И кто, – да невесть кто! Какая-то козявка, которая нигде никогда не училась и вряд ли знает даже школьную грамоту.

– Нет, ну ты это видел?! – выдавил из себя, наконец-то, неудавшийся жених. – Вот дрянь, а? Да как она посмела? Кто она такая? Да я ее одним пальцем задавлю!

– Конан, мальчик мой, – встрепенулся Ульрих. – Я тебя давно знаю, знаю и твоего отца, и всю твою прекрасную семью. Вы – мои первые покупатели. Я всегда с большим уважением относился и к твоей матери, госпоже Колетт, – да продлит Господь ее дни! – и к отцу, господину Эдгару, – прекраснейшему, благороднейшему человеку на свете! Да разве же их сын, – их сильный, воспитанный, многообразованный сын, – опустится когда-нибудь до такой недостойной мести? Ну, негоже сыну такого благородного человека таить зло на какую-то маленькую девочку, у которой – ни матери, ни отца, – и защитить ее просто некому. Я очень тебя прошу, Конан, сынок: не причиняй сиротке зла. Да забудь ты о ней! Вон сколько красивых девушек вокруг. Ты же у нас – парень хоть куда, радость и гордость своих родителей. Зачем тебе эта маленькая дикарка? Ты знаешь, – ее уже не исправить. Она всегда была, – как зверь лесной. Как кошка, гуляющая сама по себе. Никто ей не указ. Она уже не изменится. Это у нее в крови. Пусть себе живет, как хочет. Оставь ее, Конан…

Пока пасечник говорил, в душе парня все больше и больше разогревалась злость. Ну, была бы хотя бы знатной дамой, с титулом, с большими деньгами, были бы у нее слуги, охрана, – тогда и не обидно бы было. А так, – голодранка какая-то, – а туда же! Нет, так просто это оставить нельзя!

– Сейчас же иду к отцу, – подумал Конан, – и тут же улажу все дело. Уж он-то сможет ее приструнить! Отец он мне, или кто?

– Диких кошек надо учить. Учить культуре. Не волнуйся, – потрепал по плечу побледневшего старика Конан, – я ничего плохого ей не сделаю. Просто о ней нужно позаботиться, для ее же блага. Как говорил отец Анастасий? Чтобы не поглотила ее геенна огненная! Она мне потом еще спасибо скажет. Я думаю, – ты тоже желаешь ей добра, дорогой Ульрих. Все, пока, старик, а мне пора. Увидимся. У тебя замечательный мед. Скажу отцу, чтобы закупил еще пару бочонков. Я вернулся насовсем и никуда уже отсюда не уеду. Буду твоим постоянным покупателем.

Конан отвязал от дерева своего жеребца и, оседлав его, тут же умчался прочь. Погрустневший бортник долго смотрел ему вслед. Он понимал, что изменить Тильду уже невозможно. Если выдать ее замуж насильно, – она просто погибнет, как птичка в неволе. И как ей в этой ситуации помочь, – Ульрих не знал. Надо будет при случае поговорить с отцом парня, Эдгаром Уоллисом, – решил бортник. Уж он-то – разумный человек, и девочку очень любит. Не может же он так жестоко с ней поступить и выдать замуж против ее воли. А с Конаном, – это Ульрих уж точно знал, – она никогда не будет счастлива. С ним она действительно умрет.

…Слишком много впечатлений для одного дня, – подумала Тьодхильд и решила больше не искушать судьбу, а идти прямиком домой. С Ульрихом она так и не смогла поговорить. Этот наглый тип все испортил. А ей так хотелось рассказать ему о своем новом знакомом пресвитере Стефане из церкви Лестертона. Такой необычный человек! Настоящий, живой, – а не такая бессмысленная мумия, как все эти христианские служаки, которых ей доводилось видеть в своей жизни. Так хотелось поговорить с ним побольше, поделиться своими мыслями и переживаниями… Он наверняка поймет. Даже если в чем-то не будет с ней согласен, – все равно поймет и ругать не станет. Просто спокойно разберется во всем, – он же умный человек, – и либо изменит свое мнение, либо объяснит ей то, в чем она не права. Но, в любом случае, они останутся союзниками…

Ни Дольфину, ни, наверное, Медлан она решила не рассказывать об отце Стефане. Поздно вечером, укладываясь спать, Мэт продолжала думать об этом удивительном священнике. Даже сегодняшние проблемы с отцами Анастасием и Сизилием, а также с наглым папенькиным сынком Конаном, не смогли отвлечь ее от этих волнующих, приятных мыслей. Ведь так редко встречаешь интересных людей. Раньше Мэт считала, что подобные люди бывают лишь в среде друидов или ученых. Теперь же она убедилась в том, что умные люди встречаются везде, – даже в христианском клире. И это открытие ее несказанно обрадовало. Ведь что-то же есть в этой религии, – что-то, очень важное для нее… И это старое высказывание: «Когда готов ученик, приходит учитель»… Быть может, Господь и послал ей такого нового учителя, который полностью изменит ее представление о христианстве и поможет разобраться в тайнах ее собственной души. Наверное, пришла уже пора по-новому взглянуть на всем, казалось бы, известное старое. Засыпая, Тильда решила, что как-то на днях надо будет обязательно наведаться в Лестертон, в церковь отца Стефана, чтобы познакомиться с ним поближе и продолжить прерванный разговор.

Несколько дней спустя, в первое воскресение июня, Тьодхильд решила сходить на танцы в те края. Она уже не единожды собиралась отправиться к отцу Стефану в Лестертон, но каждый раз ее охватывала предательская робость. Девушке становилось неловко, и она откладывала свой визит. Они ведь заранее не договаривались, что Мэт к нему придет. Может, он уже и забыл о ее существовании? Хотя, конечно, Тильда не сомневалась, что он будет рад ее увидеть. Поэтому, узнав, что в нынешнее воскресенье в Лестертоне будут танцы, она, воспользовавшись таким чудесным предлогом, решила обязательно пойти.

Тильда знала, конечно, что на подобные мероприятия священники никогда не ходят. Но вдруг ей, все-таки, удастся его повидать? Ведь в этом случае он и не догадается, что она пришла специально к нему. А это очень важно, поскольку, хоть он и священник, но ей было как-то неловко проявлять инициативу в общении с мужчиной.

Она никогда не совершала необдуманных поступков. Не тот дорифорий, – с гордостью думала о себе девушка. Да и возничий не подкачал. Сатурн как дорифорий и Венера как возничий в ее гороскопе находились на порядочном расстоянии от Солнца, – достаточном для того, чтобы его владелица успевала очень хорошо подумать, прежде чем совершить то или иное действие. Бывало даже так, что она сверяла свои планы с показателями астрологических таблиц и корректировала свои решения в соответствии с «небесными» рекомендациями.

Матильда владела достаточно сильной интуицией и почти не ошибалась, принимая решение о целесообразности того или иного своего поступка. Как правило, астрологические данные всегда совпадали с ее собственным желанием или, – напротив, – нежеланием. Однажды Тильда не захотела составить компанию своей приятельнице Сабрине, которая звала ее на встречу с каким-то бродячим «духовным учителем», очаровавшим саму Сабрину. Раздосадованная отказом Матильды, девушка раздраженно ей бросила:

– Да ты из своей астрологии прямо культ сделала! Вот сказано же в Библии: «Не сотвори себе кумира», а ты создала себе кумира из астрологии!

– Милая моя! Астрология – не религия и не человек, чтобы из нее культ или кумира делать. Это – всего лишь наука, – не больше, но и не меньше. К моему счастью, я ее очень хорошо знаю, в отличие от тебя, и знаю, что будет, если я сегодня пойду с тобой.

Это был самый конец августа прошлого года. В тот день Солнце проходило Черную Луну в гороскопе Мэт. Она уже неоднократно сталкивалась с подобной ситуацией и давно усвоила, что в этот день, что бы ни было сказано и что бы ни было услышано, – все предстанет в извращенном свете. То ли Мэт обнаружит ложь или заблуждения в речах этого «духовного учителя», то ли она обрушится на него совершенно не по делу, – результат все равно будет один. Она будет яростно обличать этого человека во лжи или ошибках, независимо от того, – будет ли она права или нет. Зло она в любом случае найдет, потому что это – ее собственное зло, которое, так или иначе, обнаружит себя именно в этот день.

– Знаешь, Сабрина, – с облегчением сказала Мэт (с облегчением, – потому что ей и самой не хотелось идти, поскольку она предчувствовала, что ничего интересного из этой встречи она не вынесет), – сегодня я необъективна. У меня проблемы с моим собственным духовным здоровьем. И я во всем буду искать свои собственные изъяны и ошибки. Так что, раз уж ты хотела узнать мое мнение об этом человеке, – я говорю тебе сразу, даже не глядя на него: он – шарлатан и тунеядец. Вот тебе мой ответ. Ведь не просто же так ты именно сегодня решила повести меня к нему.

– Сегодня, – потому что он сказал, что…

– А неважно, почему сегодня. Любые объяснения здесь излишни, ибо не раскрывают настоящей сути происходящего. Есть реальность предлогов, или поводов, – а есть реальность причин. Поверь мне, – все на свете имеет свои внешние, бытовые объяснения на поверхностном плане жизни, но если тебе известны поистине фундаментальные космические законы, – тебе открываются уже другие, действительно подлинные причины.

Рекомендуемый Сабриной учитель оказался простейшим носителем христианской ереси, называемой в миру несторианством. Его потом поймали и «вправили» ту самую мозговую извилину, которая отвечает за отъявленное несторианство. Естественно, – не без ущерба как для его здоровья, так и для самой его жизни.

…Едва дождавшись вечерней поры, полная надежд на новую встречу с необычным клириком, Тьодхильд направилась в Лестертон. Астрологические показатели дня предвещали ей удачу в задуманном деле. Северный Узел находился в соединении с ее радикальной Белой Луной, а Юпитер – с ее Венерой. В одной тройной транзитной конфигурации были связаны между собой дальние планеты, – Юпитер, Нептун, Плутон, Уран и Сатурн, – и к ним подключилось еще Солнце, войдя в точное соединение с Сатурном. Из этих планет, как минимум, три, – Юпитер, Нептун и Сатурн, – имеют отношение к религиозно-христианской сфере. Проанализировав эти показатели, Тьодхильд поняла, что ее новый знакомый отец Стефан появился в ее жизни не случайно. Судя по всему, он пришел из далекого прошлого, чтобы вновь ей помочь или, возможно, вернуть какой-то давний долг…

Ничего страшного, – размышляла Мэт, – если встретить отца Стефана ей сегодня не удастся. Во всяком случае, – попадет на танцы: она ведь так любила танцевать. Мэт прекрасно понимала, что, с точки зрения христианской морали, в ее увлечении танцами было что-то демоническое. По мнению отцов Церкви, человек рождается в этом грешном мире для того, чтобы страдать, а не веселиться. Веселиться мы будем там, за чертою бренной жизни, если с достоинством перенесем все предложенные нам земные тяготы. Если же человек имеет наглость радоваться жизни уже здесь, в юдоли бесконечной печали, – его никакими обещаниями будущего Царствия Небесного не завлечешь: ему и так хорошо. Известно ведь, что лучше синица в руках, чем журавль в небе...

Церковь всегда с большим подозрением относилась к тому, что могло бы доставить человеку удовольствие, – к танцам, смеху, любви, играм и народным гуляниям. А ее верные служители грозили адскими муками всем тем, кому что-то слишком здесь хорошо. Потому что не бывает так, чтобы человек был счастлив и здесь, и там. Счастье – что? Ведь его надо заслужить, – заслужить упорным трудом и невыносимыми страданиями. Христос терпел и нам велел. А мы теперь, – что? Будем веселиться? Ведь это – предательство по отношению к его светлой памяти. Он ведь добывал нам счастье не для жизни на земле, а для жизни там, – в раю небесном. Да и какое счастье может быть здесь, – в мире, где нашего Спасителя распяли? А вот ежели кто умудряется еще и радоваться в присутствии торжествующего Дьявола, – для того вообще ничего святого не осталось и все зло сего мира ничего уже не значит. Тот вообще не замечает мирового зла и не желает с ним сражаться. Такое могут себе позволить лишь бесстыжие язычники… В общем, не любила Церковь слишком счастливых и жизнерадостных людей. Что-то в них находила она неестественное, развращающее, дурно воздействующее на юное христианское поколение.

А Матильду душевные терзания официальной Церкви совершенно не волновали. У нее просто не было причин заставлять себя грустить там, где ей было весело. И она не собиралась отказываться от танцев лишь потому, что они доставляют ей «возмутительное» удовольствие. По ее глубокому убеждению, танцы не являются чем-то исключительно плотским, как считали представители Церкви. Ей всегда казалось, что в танце встречаются два мира, – духовный и физический. Танец – сродни человеческой душе, – он являет собою нечто андрогинное, как сама любовь. В нем сливаются возвышенные человеческие чувства и фантазии с реальными физическими жестами и движениями. В танце словно воспроизводится творение мира, – соединение идеального с материальным. Тильда даже смутно помнила услышанный когда-то от Медлан индуистский миф о создании мира посредством космического танца бога Шивы. Девушке казалось, что это – самая красивая из услышанных ею историй, – и ей очень хотелось в нее верить. Ведь эта история объясняла ей все те удивительные ощущения, которые она испытывала во время танца.

Когда Тьодхильда входила в танцевальный круг, она наполнялась такими странными космическими эмоциями, что просто напрочь забывала о себе, о своем земном теле, и почти не чувствовала под собою земли. Она как будто попадала в какой-то небесный круговорот, который подхватывал ее и нес на своих невидимых крыльях. Девушка словно взлетала ввысь, едва касаясь кончиками носков земной поверхности, и удерживалась на ногах лишь благодаря круговому движению, в которое была спиритуально вовлечена. Ее держала энергия огня, и, если бы во время танца она хотя бы на мгновение остановилась, то упала бы под весом собственного тела, лишенного твердой опоры. Лишь непрерывное движение делало ее легче, не позволяя ей упасть.

Тильде казалось, что ее танец представляет собой череду непрерывных падений, никогда не завершающихся лишь потому, что каждый раз она отталкивалась от земли и вновь воспаряла вверх. Но она не ощущала падения, – лишь один непрерывный полет… Она часто танцевала во сне, где становилась сразу легкою, как воздух. Во сне Матильда взлетала вверх и парила в чистом небе, совершая головокружительные повороты вокруг своей оси, а затем спокойно приземлялась на обе ноги.

В ее любви к танцевальному движению было что-то действительно необычайное. Она прекрасно сознавала, что танец – это не только приятное времяпрепровождение, но и нечто большее, содержащее в себе истоки двуединого космического мироздания. Она привыкла считать себя проводником Венеры на земле, а танец и пение – составными своей духовной работы, ибо они связаны с Венерой, – или, по-кельтски, Бранвен. Во время исполнения танца Мэт испытывала настоящий творческий экстаз, соединяясь с чистыми энергиями своей небесной покровительницы.

Тильда почти не повторяла стандартных движений, используя чаще те формы, которые были свойственны ее собственной природе. Девушка знала, что в древние времена кельтские жрицы устраивали ночные праздники Годового Колеса, становясь в круг и танцуя свои магические танцы. Рассказывают, что в этих танцах женщины полностью раскрепощались, отдаваясь таинственной стихие Небесной Владычицы Луны. Они наполнялись ее божественной силой и направляли эту силу на нужные им цели. Например, – на повышение плодородия земли, на защиту полей от непогоды и вмешательства чужеродных разрушительных сил, на улучшение здоровья членов своего племени. Нередко жрицы танцевали обнаженными, – что означало их отказ от всех личностных масок и полное слияние с Божеством в момент процесса миротворения. Это помогало друидессам яснее услышать волю самой Богини. Ритуальная пища и напитки, в состав которых входили дурманящие вещества, позволяли жрицам войти в экстатический контакт с высшим миром и облегчали им доступ к космическим знаниям.

Тьодхильд даже рассказывали, что после этих оргиастических танцев жрицы нередко совокуплялись со жрецами прямо на поле, или в лесу, – там, где проводились подобные языческие праздники. Это символизировало момент сотворения мира, в основу которого положено соединение мужского и женского начал, и повышало плодородие земли и скота. Тьодхильд прекрасно все понимала и считала такое ритуальное поведение друидов целесообразным и вполне оправданным, но что-то ее в нем коробило. Быть может, оттого, что в детстве она воспитывалась в целомудренном христианском обществе, где исключались такие образцы поведения, или же оттого, что по природе своей она отличалась почти христианской стыдливостью, – но откровенные сцены ритуального разврата вызывали в ней чувство неловкости. Поэтому каждый раз, когда Дольфин предлагал ей принять участие в коллективном кельтском празднике, где ей предстояло становиться в круг обнаженных танцующих жриц, она всегда отказывалась, чем немало удивляла учителя. Мэт не хотела объяснять ему истинную причину своего нежелания танцевать вместе со всеми, так как понимала, какую бурю негодования может вызвать ее честный ответ. Еще, – чего доброго, – вообще откажется ее обучать. Скажет: ах, ты не уважаешь наши обычаи, – значит, ты не уважаешь нашу веру, и, значит, ты – не наша. Иди, дескать, к своим христианам: ты такая же, как они. Вот этого Матильда всегда и боялась.

Конечно, – думала Мэт, – если хорошо напиться, то под хорошую музыку да в хорошей компании можно и раздеться. Разве ей есть что скрывать? Многие подруги говорили ей, что она отлично сложена и стыдиться ей нечего. И Мэт всеми силами старалась преодолеть свою природную стыдливость. Она чувствовала, что дело – не в красоте или некрасоте внешних форм. Наверное, в ней действительно поселилось непрошенное христианское сознание, воспринимающее земное тело как нечто печальное и чуждое человеческому естеству. Или нет? Но дело было даже не в самом нежелании Мэт обнажаться, – да Бог с ним! Просто снятие с себя всех покровов, а затем – и плотский контакт неизвестно, с кем, – в темноте и не разглядишь, – все-таки сильно обезличивает человека. Именно это ей казалось особенно страшным…

Тьодхильда обладала каким-то непривычным для представителей друидической религии личностным чувством. Это во многом роднило ее с христианством. Она понимала, что многого еще не знает, но твердо решила добраться до истоков христианского учения. Девушка была уверена в том, что они таят в себе некую великую мудрость, – быть может, не доступную еще и самим христианским священнослужителям.

Луна влечет человека к продолжению рода, к многочисленным плотским контактам, а Венера дает ему право подходить к ним избирательно. Венера помогает человеку выбрать свою истинную половинку. В отличие от Луны, для нее важна не плотская любовь, порождающая земное потомство, а душевная любовь, наделяющая вдохновением полета к вершинам человеческого творчества.

Тьодхильда не могла и не хотела отделять любовную жизнь плоти от самой любви. В ее сознании они были неразрывно связаны, – и потому она никогда бы не стала жрицей в храме любви, куда бы заходил каждый желающий. Личностное начало вело Тьодхильд вперед, в христианское грядущее, и для нее был немыслим духовный откат назад, в природно-языческие времена. Такой глубокой трансформации сознания девушки еще не замечал ее учитель. Да она и сама не отдавала себе в этом полного отчета. Подсознательно, наверное, Тьодхильд пыталась скрыть от Дольфина свою «инаковость», но внутренне она уже готовилась к тому, что рано или поздно все это выплывет наружу, и тогда друид откажется работать с нею дальше. Тьодхильд лишь надеялась, что это произойдет не скоро, а пока она могла бы еще многому у него научиться…

Зато уж на танцах в деревне от нее никто ничего не требовал. Ее лишь немного раздражало повышенное внимание окружающих к своей скромной персоне. Ведь с нее просто глаз не сводили! А Тильда никогда не любила цирка и не хотела, чтобы ее воспринимали, как диковинную зверюшку, которую можно так нагло разглядывать.

– Почему они не танцуют так сами? – часто удивлялась она про себя. – Привыкли тупо повторять одни и те же движения, – словно не танцуют, а выполняют какую-то тяжелую, трудоемкую работу. Их души совсем не танцуют, а лишь безразлично следят за их вялыми телодвижениями. Так ведь нельзя. Мы – живые люди, и у меня – такая же душа, как у них…

…Бегло обойдя Лестертонские улочки, Тьодхильд нашла и местную церковь, но не стала к ней приближаться. Ее вдруг снова охватила предательская робость.

– Может, отца Стефана сейчас даже нет в деревне, а я здесь, как дура, терзаюсь: заходить – не заходить, – подумала она и решительно дала себе мысленный приказ:

– Возьми и зайди!

От одной этой мысли испуганная девушка тут же припустила от церкви подальше и перевела дух лишь тогда, когда церковное здание скрылось из глаз за первым поворотом. Разочарованная своей собственной трусостью, она уныло побрела в направлении городской площади, откуда уже раздавались звуки музыки. Тьодхильда привыкла везде ходить одна и совсем не боялась одиночества, – напротив, она к нему только стремилась. Но когда дело касалось танцев, – здесь уж никакая толпа не могла ей помешать. Более того, – она заметила, что танцевать в кругу других танцующих намного приятнее, чем одной.

В Лестертоне она бывала намного реже, чем в родном Бирмингеме, хотя от ее нынешнего дома на лесной опушке он располагался почти на таком же расстоянии, как и Бирмингем. А в местную церковь, – к сожалению! – она вообще не заходила. В этом селении ее мало знали.

– Значит, придется удивлять, – обреченно подумала она.

Тильда подождала, пока звучащая композиция закончится и начнется другая, немного поживее. Когда музыканты заиграли следующую мелодию, девушка внезапно выскочила на самый центр танцующей площади и закружилась в стремительном темпе. Тонкое звучание вистлы, нежное пение скрипки и волынки и ритмичный бой бойрана сразу подхватили и понесли ее душу высоко в поднебесье. Танцуя, она чувствовала такое сказочное удовольствие, что даже неудача сегодняшнего вечера (ведь ей так и не удалось повидать отца Стефана) как-то сразу позабылась.

Довольно быстро вокруг Тильды образовалась толпа из юношей и девушек, которые никогда ее прежде не видели и решили, что она в Лестертоне – новенькая. Они тут же начали наперебой с ней знакомиться. Тильда вежливо отвечала, хотя и без особого энтузиазма. Ведь она сюда приходила совсем не ради знакомства и общения, как большинство молодых людей, – а потому никогда не оправдывала чужих ожиданий, безжалостно обрывая все свои связи.

Односложно отвечая на вопросы, Мэт поглядывала по сторонам: а вдруг он где-то рядом? Ведь отец Стефан, он такой необычный… необычный, – как для священника… Что, если он и на танцы зайдет?.. И внезапно где-то рядом, прямо над своей головой, она услышала знакомый неприятный голос:

– Ба, да это наша лесная дикарка!

Только его здесь не хватало! Развернувшись и подняв голову вверх, она увидела все то же наглое лицо, о хозяине которого все эти дни она изо всех сил старалась забыть.

– Ты что, здороваться разучилась? – завелся Конан.

– Здравствуйте, мистер Разочарование. Просто не могу передать, как я не рада Вас видеть.

– Ты опять начинаешь? – рассвирепел парень.

– Напротив, я заканчиваю. Всего доброго.

Выскользнув из его цепких рук, Тильда устремилась вон с танцующей площади. Не прошло и получаса, как она сюда пришла, а ей уже хотелось отсюда уйти, раствориться и исчезнуть, чтобы Конан ее никогда не нашел. Но и Конан, увидев Матильду, потерял всяческий интерес к танцам. Он тут же побежал за ней, пытаясь на ходу ухватить ее за руку.

– Послушай, Мэт, – кричал он, стараясь перекричать грохот бойрана. – Давай не будем ссориться. Прости за то, что, возможно, был груб с тобой тогда, на пасеке у Ульриха. Я просто растерялся, – до того ты хороша! Ну, мы же не чужие люди, Мэт. Давай поговорим по-доброму.

– Мне нечего тебе сказать сверх того, что я уже сказала. И я не люблю зря трепать языком.

Уже за пределами площади он нагнал ее и схватил за руки.

– Я уже говорил с отцом о нас. Он обещал заехать к вам на днях, чтобы поговорить о женитьбе. Умоляю тебя, Мэт: не отказывай! Не такой уж я плохой.

Теперь девушке стало по-настоящему страшно. Они стояли на безлюдной улице, и он мог с ней сделать все, что угодно. И ничего бы за это не получил, потому что все знают, что Конан – наследник Эдгара Уоллиса, которого здесь уважают и боятся. Тем не менее, собравшись с духом, Мэт в ярости закричала:

– Да я скорее умру, чем выйду за тебя замуж! А надо будет, – так уйду в монастырь, если это сможет спасти меня от твоего назойливого внимания!

– Ну, зачем же в монастырь? – вдруг раздался рядом знакомый голос.

– Отец Стефан! – мгновенно метнулась к нему девушка, прижавшись к груди своего неожиданного заступника. – Спасите меня от него! Он хочет моей смерти!

– Что случилось, сын мой? – строго, но спокойно произнес отец Стефан, глядя в глаза как-то сразу потухшего Конана.

– Да ничего, отче. Эта девушка просто неправильно меня поняла. Я хотел ей объяснить, что она неправа…

– Кто прав, кто виноват, – решает лишь Господь наш Небесный. А мы – всего лишь люди, подверженные многим ошибкам и крайне опасным соблазнам.

– Вы правы, отче. Благословите меня.

– Да пребудет с тобою благословение Господне, – ответил священник. – Ступай, сын мой. Я сам позабочусь о девушке.

…Все случилось, как в самом прекрасном сне. Как подлинный Спаситель, отец Стефан вырвал Тьодхильд из лап безумного зверя. Именно таким она и представляла себе истинное проявление христианской любви. Нет, эта встреча действительно судьбоносна, и она должна обязательно рассказать, почему оказалась здесь. Теперь уже нет никакой необходимости это скрывать.

– Знаете, падре… Я ведь пришла сюда только из-за Вас!

Отец Стефан не удивился. Он лишь улыбнулся и тихо ответил:

– Тогда давай пойдем в церковь и поговорим спокойно о том, что тебя волнует. Мы ведь тогда, при нашем первом знакомстве, так с тобой и не договорили.

– Да, Вы знаете, именно поэтому я и пришла: чтобы окончить наш разговор. Я очень волновалась, когда отец Анастасий набросился на Вас, прямо как коршун! Как Вы тогда спаслись от него?

Священник тихо рассмеялся:

– Знаешь, дочь моя, я не боюсь никого. Ни отца Анастасия, ни отца Евгения, ни папу Римского. Я подчиняюсь лишь Господу Богу и лишь Его гнева могу опасаться, если совершу какой-либо грешный поступок. Но я стараюсь этого не делать. То, что я тебе сказал в присутствии отца Анастасия, я могу повторить перед кем угодно. Мне не стыдно за те слова. Они ничем не унизили мою веру в Бога и ничем не осквернили Его святое имя.

– Я так рада, что встретила Вас. Мне всегда не хватало такого человека, как Вы. Я уверена, что Вы сможете мне помочь, научить меня отделять свет от тьмы. Ведь я, признаться, не очень хорошо умею это делать…

– О, Матильда, а я тебе признаюсь, что этого не умеет вообще никто, – и я, в том числе.

Тильда лишь улыбнулась. Она знала, что отец Стефан говорит так из скромности, а на самом деле видела в нем мудрейшего человека на земле.

– Я тоже очень рад, что познакомился с тобой. Я – слуга Господа и привык учить других людей, наставляя их на путь истинный. Знаешь, я ведь раньше ко многим вещам в своей жизни относился совершенно бездумно, принимая их такими, какие они есть. И в самом христианстве я далеко не все понимал. А когда пытался ответить на твой вопрос, – вопрос постороннего для Церкви человека, имеющего свой, свежий взгляд на мою религию, – я вдруг понял, что отвечаю на главный вопрос своей жизни, который боялся поставить даже самому себе. Ты разбудила мою смелость, – улыбнулся пресвитер.

Тьодхильд не откликнулась на его улыбку и ответила с неожиданной серьезностью:

– Знаете, отец Стефан, а я просто такая и есть. Я всегда себе ставлю прямые вопросы и стараюсь искать на них ответы. Просто для меня, в силу моей независимости от церковного начальства, постановка подобных вопросов не связана с необходимостью проявлять бесстрашие. Мне некого бояться, – надо мной нет никакой духовной власти. Впрочем, – вспомнив Дольфина и Медлан, добавила Тильда, – кое-какие ограничения у меня все же есть, но они никогда не стесняли моей свободы.

– Да, вот именно свободы-то и не хватает христианской Церкви. Это я понял совсем недавно, и во многом, – благодаря встрече с тобой. Ты для меня стала, как свежий ветерок свободы, каким-то чудом проникший в наглухо закрытое церковное здание. А вот и оно, – это самое здание!

Войдя в опустевшую церковь, они сели поближе к одинокой свече алтаря, на сидениях первого ряда. Тьодхильд всегда любила тишину и полумрак церкви, когда в ней совсем не было людей, с их голосящими повседневными заботами. Людная церковь всегда наполнена звуками, – не только внешними звуками, издаваемыми людьми, но и, – что гораздо неприятнее, – звуками человеческих мыслей, нередко весьма далеких от духовных тем. А сейчас было совершенно тихо, лишь звучала какая-то божественная музыка, которую Тьодхильд слышала везде, в какую бы церковь она ни заходила.

– А теперь давай поговорим о тебе, Матильда, – немного помолчав, чтобы девушка могла прийти в себя и собраться с мыслями в церковном храме, сказал священник. – Я хотел тебя спросить: отчего ты не приняла таинства Христова крещения?

– Моя мама так решила, – не крестить меня, – потому что была язычницей. Я не вижу ничего плохого в язычестве, ведь это – религия наших предков. Так почему мы должны отказываться от нее, если взамен мы получаем полное мыслительное оболванивание? Почему ваша религия так боится знаний? Разве знания противоречат идее божественной любви?

– Я так не считаю, – ответил отец Стефан. – Просто, как я думаю, христианское учение очень много почерпнуло из Книги Ветхого Завета. А там сказано, что первое грехопадение было совершено людьми тогда, когда они не послушались Божьего запрета есть плоды с Древа Познания Добра и Зла. Тем самым они совершили грех познания.

– Подожди, отче, – остановила Стефана Тьодхильд, – а то я потом не вспомню. Вот здесь у меня сразу к тебе появился вопрос: почему познание – это грех? Грех, как ты говоришь, – это познание добра и зла. В зороастрийской духовной традиции, как я слышала от своей приемной матери Медлан, это называется смешением добра и зла, и это – действительно грех. Скажи мне, пожалуйста, почему христиане называют грехом само познание? И не было ли там поблизости еще одного какого-нибудь дерева познания, но без греха?

– Знаешь, это интересная мысль… – оживился отец Стефан. – Там действительно было еще одно дерево, но оно называлось несколько иначе, – Древо Жизни.

– Очень хорошо! Вот скажи мне, отче, если Господь Бог – творец всего, то Он ведь тем самым – и податель жизни?

– Да, конечно, Матильда.

– Извини, что перехожу невольно на «языческий» прием философской маевтики. Просто я много изучала Платона…

– Что ж, отлично. Я очень ценю Платона как мыслителя и знаю прием философских диалогов его учителя Сократа. Меня это не смущает. Ты можешь задавать свои вопросы. Правда, теперь у меня есть подозрение, что ответ ты уже знаешь заранее.

– Возможно, но он у меня еще внутри. А я хочу вывести его наружу. Значит, Древо Жизни – это Древо Самого Господа, дающего эту жизнь?

– Безусловно.

– А что есть Господь, как не высшая мудрость? Ведь если этот мир был создан Им, то Он его знает так хорошо, как никто другой. Он вложил в него Свой собственный смысл и Свои идеи, и нет ничего в этом сотворенном мире, что бы ни соответствовало закону Бога.

– Продолжай.

– Законы мира – это законы создавшего его Господа, и истины мира – это Его же истины. Стало быть, познание истин мира есть познание Самого Господа?

Стефан улыбался. Это был, наверное, самый долгожданный разговор в его жизни.

– Грех – это смешение, это – познание добра вместе со злом. А благо – это познание добра без зла, и это есть ни что иное, как познание истины. Быть может, Древо Жизни по-другому можно назвать Древом Познания истины? Что может быть выше истины, если она раскрывает законы нашего мира, созданного Богом? Чем глубже мы проникаем в эти законы, тем ближе мы приближаемся к Богу.

– Мне нечего на это возразить, Матильда.

– Просто в нашей жизни постоянно переплетаются миссии Древа Познания Добра и Зла и Древа Жизни. Это – как бы разные виды деревьев. Одно из них несет в себе смерть, другое – жизнь. Но оба они связаны с познанием: первое – больше по названию, второе – по сути. Первое дерево в действительности не является деревом познания, потому что распространяет ложь. А ложь удаляет человека от Бога.

– Правильно! Когда первые люди нарушили Божий запрет и познали добро и зло, они тут же отдалились от Бога. Поэтому Он и изгнал их из рая и выбросил на нашу грешную землю.

– А вот если бы они вкусили плодов с Древа Жизни, – они сблизились бы с Богом и были бы так же всеведущи и мудры, как и Он сам. Какой интерес для Бога в том, чтобы Его творения от Него отдалялись? Нет, Он хотел иного, – чтобы они были рядом с Ним. А не ели ли они плодов с Древа Жизни?

– Ты знаешь, нет. Господь им не позволил. Согласно Библии, когда Он узнал об их преступлении, Он сразу изгнал их из рая, – судя по всему, именно для того, чтобы они не вкусили плодов с Древа Жизни и не обрели жизнь вечную. Перед этим Он сказал: «Вот, Адам съел плод с Древа Познания Добра и Зла и стал теперь, как один из нас. Теперь, чтобы он не простер свою руку и не взял плода с Древа Жизни, Я изгоню его из рая, иначе он может обрести жизнь вечную».

Пораженная последней фразой, Тьодхильд молча смотрела на пресвитера. Он выглядел растерянным, словно сам впервые услышал эту фразу. Священник тоже не находил объяснения столь странному факту.

– Ты меня, конечно, прости, отец Стефан, но такой поступок Бога иначе, как мстительностью, я назвать не могу. Ведь если бы Он позволил людям съесть плод с Древа Жизни, они бы сразу исцелились, – и на этом вся наша история бы окончилась. Потому что жизнь вечная – это то же самое, что пребывание в абсолютной истине. Это – самое настоящее противоядие от зла, которое есть лишь ложь и незнание. И, что бы до этого Адам и Ева такого не съели, они бы мгновенно исцелились, получив жизнь вечную, а значит, – знание божественной истины. Получается, что Бог не захотел простить отступников и решил оставить их в том состоянии, в котором они оказались по своему незнанию. На мой взгляд, это совсем не согласуется с тем, что Бог есть абсолютное благо, – как утверждает ваша религия. Напротив, в этой библейской истории Он предстает как грешный человек, подверженный самому обычному гневу. Если христиане готовы это признать, – пожалуйста. Но мне кажется, что все-таки здесь что-то не так.

– Просто не знаю, что сказать…

– Мне кажется, вы слишком доверяете Ветхому Завету. Но его Бог и ваш Бог, – это какие-то два разных Бога. Уверена, что доказательств этому еще можно найти немало.

Священник собрался что-то ответить, но Тильда не дала ему сказать.

– И еще одно, извини, – пока я не забыла. А что значит фраза: «Теперь Адам стал, как один из нас»? Кого имел в виду Господь под словом «мы»? Он же, насколько мне известно, единый и неделимый Бог? Ведь именно единственность своего Бога христиане поднимают на щит, когда идут громить общины язычников. Так что это я знаю хорошо. Создается даже впечатление, что основным критерием «благости» или «злостности» той или иной религии в глазах христиан является количество культивируемых в ней богов. Если Бог один, – хорошо. Если богов несколько, – все, плохо, – пора убивать. Так кто же эти множественные «мы»?

– Правду сказать, этого я не знаю. Может быть, дело в изъянах перевода. Или же ошибка вкралась когда-то при переписывании исходного текста. Может, Он говорил о Самом Себе во множественном числе…

– И что, это «мы» встречается во всех фразах, где Он говорит о Себе? – спросила Тильда.

– Ну, в общем-то, нет, но пару раз, все же, встречается…

– Например?

– Есть еще одно высказывание Господа: «Сойдем же, и смешаем там язык их…». И тут же Он – в единственном числе: «И так рассеял их Господь». Нечто подобное проскальзывает и в словах змия-искусителя, когда он обещает людям все блага мира, если они отведают плод с Древа Познания: «…вы будете как боги…».

– Да… Интересная диспозиция получается. То один, – то несколько…

– Ты права. Все это очень странно. И я ничего не могу тебе сказать по этому поводу, ибо и сам ничего не понимаю. Что касается твоего предыдущего вопроса, – об авторитетности Ветхого Завета, – то для христиан она неоспорима. В то же время, сейчас появляется все больше и больше христианских мыслителей, которые с критической точки зрения рассматривают тексты Святого Писания. Появилась наука, названная схоластикой. Два года назад я был в Париже и познакомился там с одним молодым богословом, магистром Пьером Абеляром. Он просто поразил меня живостью ума и свежестью оценок. Он преподает не только в монашеских, но и в светских школах. Созданная им наука называется теологией.

– Расскажи мне о ней.

– Теология – это такой синтез религии и философии, объединяющий веру и разум. Абеляр представляет направление в теологии, которое называется концептуализм, и это – тоже его изобретение. Латинское слово «conceptio» означает «схватывание». Новое направление, открытое Абеляром, призвано производить одномоментное «схватывание» для приведения к гармоничному единству божественного и человеческого, горнего и дольнего, единого и множественного. Процесс концептуализации есть своеобразный акт познания, происходящий в человеческой душе. Абеляр рассуждает так: поскольку Господь творит этот мир ради Самого Себя, то после сотворения всех мировых вещей Он должен вернуть их себе, проведя через момент отрицания, – просто в силу конечности мира и связанной с нею идеей порождения.

– Ты хочешь сказать, что Абеляр считает грехопадение угодным Господу, Который проводит все живое через отрицание и возвращение в лоно вечной жизни?

– Ох, как ты быстро отреагировала на эту фразу! Не все так просто. Но, с философской точки зрения, эта идея не лишена основания. Есть такая наука, – диалектика, – наука объединения противоположностей. Абеляр проводит свои уроки по принципу антитез. Сначала читается какой-нибудь богословский текст. Он расчленяется на несколько положений, которые тщательно обсуждаются всеми участниками этого процесса. На основании обсуждения выдвигается ряд доказательств этих положений, объединяемых под общим принципом «да». Затем предъявляются проблемные моменты, которые складываются в цепочку возражений, дающие в сумме результат, представляющий принцип «нет». И последняя, третья часть урока, – это окончательное поражение принципа «нет» и полное торжество принципа «да». Но это торжествующее «да» было бы невозможным без предыдущего «нет», – без сомнений, без скрупулезных вопрошаний и без последовательного разрушения всех возможных аргументов «против».

– Прохождение через зло и победа добра над злом?

– Ну, что-то вроде этого.

– Это и есть диалектика?

– Да, можно сказать и так.

– Ты знаешь, отец Стефан, что-то в этом есть. Но что-то мне здесь не нравится. Это очень близко к положениям религиозной доктрины друидов, в которой добро и зло – как бы две стороны одной медали, два лица одной богини Луны. Но мне в последнее время хотелось услышать что-то другое…

– О чем ты? – удивился пресвитер.

– Правду сказать, – я сама еще не знаю, о чем. Просто в последнее время мне стало казаться, что без зла было бы намного лучше. Я перестала верить в благотворную миссию зла, даже поссорилась из-за этого на днях со своим учителем, друидом Дольфином. Если, конечно, это можно назвать ссорой. С ним ссориться вообще невозможно: он неизменно спокоен и твердо уверен в своей правоте. Когда я выдвигаю какие-либо возражения его словам, – он со снисходительной усмешкой пытается убедить меня в чем-то, чего я не понимаю. Может, я какая-то непонятливая… Но я заметила, что, как только перестаю с ним соглашаться, – мы сразу начинаем говорить словно на разных языках. Он как будто говорит о чем-то другом. Точнее, начинает объяснять совсем не то, о чем я спрашиваю. Убеждает меня в том, что я и без него знаю, и я долго не могу понять, что он имеет в виду: может, нечто большее, нежели то, что я слышу? Он словно притворяется непонимающим, или действительно перестает меня понимать, – уж не знаю. Разговор заходит в тупик, и я ухожу, чтобы, встретившись с ним в следующий раз, никогда уже не возвращаться к этой скользкой теме.

– Быть может, ты слишком торопишь события и стремишься все узнать намного раньше отведенного тебе для этого времени? Ты еще совсем юна, а твое стремление к познанию, как я вижу, намного превосходит подобное стремление не только у твоих сверстников, но и, – могу это точно сказать, – у людей намного старше и опытней тебя, – к тому же, самим выбором своей духовной профессии, казалось бы, сподвигнутым на это…

– У меня уже давно сложилось такое представление, что интерес есть знак приближения к цели. Как только ты начинаешь испытывать какой-либо интерес, – это уже верный знак того, что ты прикасаешься к чему-то очень важному в твоей судьбе. Если тебе что-то интересно, – значит, тебе это нужно. Это – зов Небес, и закрывать себе уши – наверное, то же самое, что отказываться от Бога. Если я хочу что-то знать, – значит, я должна это знать. Я могу это знать. Мне это нужно. Вот мой ответ.

– Возможно, ты и права. Тогда дерзай! Иди вперед! Кто знает: может, ты еще сможешь постичь те тайны, которые волнуют очень многих сегодняшних мыслителей?

– По поводу диалектики… Я так понимаю: это – объединение противоположностей?

– Да, Матильда.

– Я очень хорошо себе это представляю. Самая первая противоположность, которая существует с момента сотворения мира, – это противоположность мужского и женского начал. Эти противоположности прекрасно объединяются, и на основании их объединения строится вся жизнь. Но противоположность добра и зла… Я не нахожу в ней объединяющего принципа, который мог бы держать их вместе. Просто на опыте своей жизни я абсолютно точно знаю, что зло мне нанесло лишь вред. Что хорошего в том, что я лишилась отца и матери? Я точно знаю, что не стремилась бы к познанию меньше, если бы они у меня были живы. Это была ненужная, бесполезная жертва, и мне она нисколько не помогла. Наоборот, я чувствую себя, в каком-то смысле, неполноценной, в моей душе затаилась глухая, непрекращающаяся боль. А как с таким состоянием души идти к людям с открытым сердцем? Как нести им любовь? Мне это очень мешает. В детстве, – я помню, – я ощущала себя намного счастливее и у меня все получалось легче. Я как будто парила на крыльях, и само Небо поддерживало меня. А теперь очень часто я чувствую себя словно во враждебном окружении, где я никому не нужна и меня никто не любит. Не знаю, что в этом хорошего…

– Ты знаешь, этот вопрос очень часто задают мне мои прихожане. Почему Господь допускает в мире зло, почему страдают невинные люди?

– Милый отец Стефан, ты не понял меня. Я ведь язычница и знаю законы колеса кармического воздаяния. Невинных людей просто нет. Все мы расплачиваемся то ли за свои грехи, совершенные в прошлых жизнях, то ли за грехи своих предков, даже самых, порой, отдаленных. Вопрос не в этом. Вопрос – не в причинах, а в конечных целях. Я могу принять зло в понимании причины. Но я никогда не приму зло в понимании цели. Я не верю, что то зло, через которое я прошла в своей жизни, было так необходимо для достижения моей цели. Но я верю, что оно имело свои причины. В отношении зла я приемлю только один вопрос, – «почему?» – но никогда не поставлю вопрос «для чего?».

После этих слов Тьодхильды собеседники на пару минут замолчали, думая об одном и том же. Как все христиане, пресвитер враждебно относился ко многим языческим постулатам, – в том числе, к постулату метемпсихоза. Но он не мог не согласиться с тем, что эта точка зрения не лишена резона, а более детально он никогда ее не рассматривал. Его сердце подсказывало, что в отношении бессмысленности зла девочка права, но почему Господь допускает это зло? Может, у Него есть какие-то Свои цели, совершенно недоступные нашему пониманию? И, наверное, говорить об этом вслух с такой отзывчивой на малейшее духовное движение девочкой сейчас просто не стоит…

– Послушай, Матильда. Давай, наш разговор на эту тему отложим на потом. Сейчас уже поздно, а тебе, наверное, еще долго придется добираться домой. Мне сказали, что ты живешь в лесной избушке? Может быть, ты останешься ночевать у кого-нибудь из здешних крестьян? Я попрошу старика Хаббарда, он – прекраснейший человек. Тебе у него будет очень удобно.

– Нет-нет, спасибо, отец Стефан. Мне и вправду нужно идти. Медлан будет волноваться, если я не приду ночевать.

– А ты не боишься путешествовать одна по лесу в такой час?

– Даже меньше, чем в дневное время. Ночью меньше лихих людей шастает по лесу. Разбойники – тоже люди и нуждаются в ночном сне. А я здесь каждый кустик знаю лучше, чем кто бы то ни было. И в темноте вижу очень хорошо. Кроме того, я за себя спокойна, потому что меня опекает ночная богиня Луна, которая в обиду меня не даст. Во всяком случае, в лесу я ни разу в жизни не подвергалась опасностям. Опасности начинались лишь тогда, когда я выходила в деревню, к «добрым людям».

Стефан рассмеялся:

– Думаю, ты права. Опасности встречаются куда чаще на свету, среди людей, чем в ночной тьме, среди волков.

– Вот и я о том же.

– Но ты уверена, что поступаешь правильно?

– Конечно, отец Стефан.

– Ну, до свидания, Матильда. Обещай мне, что придешь еще и мы с тобою встретимся. Ведь у нас так много общих тем для беседы.

– Я просто счастлива, что в моей жизни появился ты. Тебя мне очень не хватало. Я буду приходить так часто, как только смогу. До свидания, отец Стефан. И спасибо, что ты спас меня от Конана! Ты – мой герой!

– Ну, что ты! Я ведь ничего не сделал. Победу над Конаном одержала моя сутана.

– Спасибо сутане! – рассмеялась Тильда.

– Да, а с этим молодым человеком ты просто будь помягче. Не груби ему, – иначе неприятностей не оберешься. Он – из тех людей, которые легко впадают в ярость и не способны в этот миг себя контролировать. Разговаривай с ним очень вежливо, но твердо. Одним словом, не вызывай у него чрезмерного раздражения. Ты задела его мужское самолюбие, а такие люди не так легко это прощают. Я думаю, – для тебя будет лучше, если в следующий раз ты продемонстрируешь ему свое уважение, – даже если он этого не заслуживает. Знаешь, любой человек есть искра Божья, в нем отражается небесный лик Самого Творца…

– Что, и в этом чудовище отражается лик Творца?

– Да конечно! Во всех нас. Господь создал человека, как сказано в Библии, по образу и подобию Своему.

– И что, мы похожи на нашего Творца?

– В каком-то смысле, да.

– Ну, надо же… Человек так же велик, как Бог?

– Ты, наверное, не знала этого, Матильда, но это – основное положение нашей религии. Без него не было бы христианства. В каждом человеке есть искра Божья. Господь воплотился в теле Своего Сына Иисуса Христа, благодаря чему земной человек Иисус стал Богом. В нем соединились две природы, – божественная и человеческая. Но главное здесь – то, что сама личность Христа стала связующим звеном между Богом и человеком. Через Христа каждый из нас получил свою собственную, личностную связь с Самим Творцом. И это – основа христианской любви. Мы все – Его любимые дети.

– Правда?..

Тьодхильд на мгновение задумалась и решительно сказала:

– Я хочу почитать труды христианских философов. Мне очень интересно ваше мировоззрение.

– Ну, наконец-то, Матильда! Я так ждал от тебя этих слов! Да ты просто не могла их не произнести! Хорошо, – я дам почитать тебе некоторые работы наших мыслителей. И передам тебе их при нашей следующей встрече. Уверен, что она состоится.

– Спасибо, отец Стефан. Спасибо за все.

Попрощавшись со священником, Тильда быстро вышла из церкви. Ощущение полета продолжалось. У нее было такое чувство, словно весь нынешний вечер она танцует какой-то удивительно прекрасный танец, который поднимает ее в небо.

Радостное волнение испытывал и Стефан. Эта удивительная девушка, казалось, совершенно не вписывалась в общую картину жизни его эпохи, но как же она своевременна! Как нужна она сейчас! Сейчас, когда женщина играет роль простой механической игрушки, практически не способной на свободные, самостоятельные действия, на отстаивание своей собственной позиции в мире грубых мужских интересов! Такое впечатление, что эта девушка прилетела с Луны. Где она воспитывалась? Она совершенно не связана социальными нормами и предписаниями. Ей безразлично, что допускается для благовоспитанной девицы правилами общественного приличия, а что – нет. Она делает лишь то, что ей хочется, и не задумывается о том, что о ней будут говорить другие.

Нет, если бы все женщины были такими, – о! – это был бы сущий кошмар! Но так никогда и не будет. Просто приятно иногда встретить живого человека, который мыслит не по шаблону. Да просто, хотя бы, пусть он мыслит! Сейчас все меньше и меньше встречается действительно мыслящих людей…

Стефан задумчиво улыбался, возвращаясь из церкви домой. Два года назад, когда он познакомился с Пьером Абеляром и начал посещать его школу на холме святой Женевьевы, он был просто потрясен величием и бесстрашием этого человека. Тогда он подумал, что и в наше время можно смело высказывать свои суждения, даже если они не вписываются в общую картину современной богословской мысли. И здесь даже не важно, – прав ты или нет. Ты ищешь истину, а на этом пути неизбежны и ошибки, и заблуждения. Главное только – быть искренним в своих духовных порывах. Не бояться ошибиться, – бояться лишь перестать искать, замолчать, духовно умереть. Остановиться в своем духовном движении хуже, чем, пребывая в постоянном поиске, однажды совершить ошибку. Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает.

Лекции Абеляра перевернули всю жизнь Стефана. До знакомства с ним он мечтал об успешной богословской карьере. У его отца были неплохие связи в Лондоне, – и это обещало ему вполне безбедную жизнь где-нибудь в архиепископстве Кентерберийском, а со временем, – кто знает? – претендовать уже на самую высшую его должность. Тогда он рассматривал свой духовный рост как профессиональную карьеру, дающую возможность занять важное положение в обществе. И лишь встреча с Абеляром изменила его отношение к той доктрине, выразителем которой он себя априори считал. Он понял, что главное – не внешние, искусственные, псевдодуховные достижения, а те подлинные истины, которые раскрывает людям христианское духовное учение.

Прослушав курс лекций у Абеляра и вернувшись в Лондон, Стефан, вместо того чтобы заняться своей профессиональной карьерой, записался на прием к знакомому епископу и испросил его разрешения занять место приходского священника в какой-нибудь небольшой английской деревеньке, входящей в его епархию. Так Стефан и попал в Лестертон, где собирался наставлять простых людей на путь истины, а на досуге и сам заняться исканием этого пути.

Теперь, по прошествии полутора лет его Лестертонского пресвитерства, он понял, что именно сейчас ему представилась действительная возможность осуществить свой давний замысел. И помогла ему в этом невинная девушка, гордая и своенравная представительница древних языческих культов, которые он до сих пор вообще не принимал всерьез и считал рассадником всяческих суеверий и откровенной духовной тьмы.

Уже первая встреча с этой юной дикаркой поразила молодого пресвитера. Он почувствовал сразу, что, – вот он, этот дивный дух свободы! И как же ему было неприятно, когда этот дух чуть было не перекрыли фанатичные церковные служаки с застоявшимися, неподвижными душами! Однако он не сомневался, что все закончится благополучно и эта очаровательная девушка с далеко не детскими, пытливыми глазами уйдет живой с поля сего неправедного боя. Потому что не может живое, – до такой степени живое! – существо вот так вот, внезапно, умереть. Уж если она явилась в этот мир, то не уйдет, пока не изменит его к лучшему. И в этом отец Стефан почему-то совсем не сомневался.