Глава 21.  

 

Наступила осень. Деревья оделись в свой ярко-оранжевый наряд, а в обрамлении золотых опадающих листьев пронзительно алеющим цветом горели волшебные гроздья рябины. Казалось, что природа радуется наступлению неизбежной смерти и поет свою лебединую песню, приветствуя пленительный покой наилучшего из миров.

Неизбывно грустная красота своим трагическим покровом накрыла благословенную Британию. А на далеком теплом востоке, в Святой Земле, деревья пели совсем другие песни. Вечнозеленая южная природа не знала ни холода, ни смерти, словно уделом ее стал явившийся с небес благой бессмертный рай.

В конце октября в Иерусалиме установилась тихая, чудесная погода. Летний жар спал, и воины Креста наслаждались мягким осенним теплом. Они весело прохаживались по приветливым улицам города, заходили на красочный восточный базар, чьи прилавки ломились от разнообразия даров природы и хитроумных изделий человеческого искусства. Наиболее набожные из них посещали христианские храмы, выросшие здесь, как грибы после дождя, благодаря взятию крестоносцами Иерусалима.

Роберт появился в городе совсем недавно, – всего каких-нибудь пару месяцев назад, – и сразу разыскал дядю Ричарда, который принял его с распростертыми объятиями. Прочтя рекомендательное письмо от сэра Чарльза, граф Раверт узнал о тяжелой любовной драме, постигшей его племянника, и приложил максимум усилий для того, чтобы вывести парня из этого тяжелого душевного состояния. Он ввел его в удивительный мир восточной роскоши и великолепия, полный разнообразных удовольствий для души и тела, и изголодавшийся по ласке Роберт с готовностью погрузился в эту притягательную смесь изысканной поэзии и пьянящей женской магии.

Первое время он почти не выходил из злачных заведений, постигая древнее искусство плотской любви во всех его пленительных и порою неожиданных для западного парня проявлениях. От экзотических жриц любви он научился таким невероятным вещам, о которых никогда не ведал прежде. Оглушая себя все новыми и новыми яркими впечатлениями, он стремился притупить свою сердечную боль и навсегда изгнать из сердца предавшую его девушку. И постепенно ему начинало казаться, что он не так уж безнадежен.

Лучший лекарь от душевных потрясений – потрясения физические. Не только виртуозные плотские забавы под водительством пылких восточных гурий, но и трудности и лишения долгого трехмесячного пути в Иерусалим сослужили свою бесценную службу в деле душевного исцеления молодого Лаворски. Изнывая от зноя и жажды, вступая в вооруженные схватки с жестоким и коварным противником, он уже не раз оказывался на грани жизни и смерти. Да и в самом Иерусалиме, в ранге начальника городской охраны, ему неоднократно приходилось обнажать свой меч в столкновениях с то и дело восстававшим местным населением.

Новое место, новая жизнь, новые развлечения и новые радости, – все это не могло не утешить расстроенного рыцаря. Его голова беспрестанно была чем-то занята, он постоянно искал себе новое занятие, старался побольше бывать среди людей, – словом, делал все для того, чтобы стереть из памяти все болезненные образы своей прежней жизни в Англии. Окружающий мир был настолько изумителен и непривычен для него, что совсем еще недавнее прошлое стало казаться ему бесконечно далеким и почти нереальным. Он пытался убедить себя в том, что стал другим человеком, не связанным прежними чувствами, желаниями и интересами.

На земную любовь Лаворски наложил свое твердое табу. Уж ее-то он ни за что не пропустит в свою жизнь! Любовь слишком дорого стоит в этом мире, – настолько дорого, что у него просто не хватит средств, чтоб расплатиться за нее. Пусть другие, – кому не жалко!.. А он будет жить лишь в свое удовольствие и никому не позволит завладеть своим сердцем!

Вначале Лаворски ежедневно заходил в главный Иерусалимский храм и долго, истово там молился, стремясь исцелить свою израненную душу. Но, будучи втянутым в веселую распутную жизнь воинов Христа на завоеванной территории, он перестал посещать церковь и полностью отдался новым, куда более приятным и волнующим занятиям. В храме его больше не видели.

Глядя на его веселое, беззаботное лицо, дядя Ричард был очень доволен результатами своих стараний и регулярно отписывал отцу парня эти обнадеживающие новости. Но только не все так легко и безоблачно было в душе у Роберта. Несмотря на то, что он яростно гнал от себя все воспоминания о Тилли, он не мог изгнать ее из своего сердца. Все средства борьбы со своим любовным недугом, к которым он прибегнул за последние несколько месяцев, производили лишь эффект обезболивания, но совсем не исцелили его сердечной раны.

Одним теплым октябрьским вечером, когда на город начали опускаться прозрачные вечерние сумерки, к стоявшему на городской стене Лаворски подошел слуга и сказал, что прибыл посыльный из Лидиса. Быстро отдав все необходимые распоряжения гарнизону, Роберт спустился к воротам и увидел Дина, – слугу своего отца. Поздоровавшись с Лаворски, Дин почтительно протянул ему письмо.

Это было послание от Генриха. Роберт сразу распечатал его и тут же, не двигаясь с места, начал читать. Письмо было короткое, и Лаворски несколько раз перечитывал его, пытаясь постигнуть смысл, ускользающий от его понимания. По мере чтения лицо молодого мужчины постепенно менялось. Сначала он побледнел, затем, мало-помалу, его лицо стало наливаться краской, и закончил читать он уже в состоянии крайней ярости.

«Ты бросил ее, – писал юноша, – и теперь ее нет. Они убили ее. Ты этого хотел? Так знай: теперь ты можешь спокойно возвращаться домой. Ее ты больше не увидишь. Я поздравляю тебя».

– Кто?! – свирепо закричал Лаворски, хватая Дина за ворот. – Кто посмел ее тронуть?!

Несчастный слуга ничего не понимал, ничего не знал и ничего не мог ответить. Убедившись, что от него не будет никакого толку, Роберт перестал его трясти и в бешенстве отшвырнул от себя. Промчавшись вихрем по двору, он ворвался в покои графа Раверта и с ходу объявил, что срочно возвращается в Англию.

– Но почему, мальчик мой? – растерянно спросил граф. – Разве тебе здесь было плохо?

– Они убили ее!

По тону его голоса сэр Ричард сразу понял, о ком идет речь.

– Кто? Кто ее убил?

– Вот это я и узнаю, когда вернусь домой. Никто из них не останется в живых!

В родные края Лаворски добрался лишь в середине зимы, когда вся земля была покрыта толстым слоем снега. Это была на удивление снежная зима, и снег в лесу не таял очень долго, – почти до самого конца марта. В слепой надежде на то, что письмо малыша было всего лишь нелепой шуткой, Роберт решил заехать в Бирмингем, к своей Матильде: а вдруг, она все-таки жива? Проезжая по знакомому заснеженному лесу, он не мог сдержать безумного биения сердца и перед самым последним строем деревьев, за которым открывался вид на знакомую поляну, резко придержал лошадей. Он боялся увидеть то, чего ни за что не хотел бы увидеть.

Постояв на месте около получаса, Роберт собрался с духом, – уже давно было пора вступать во взрослую жизнь! – и легонько стегнул своих коней. Сани медленно сдвинулись с места и неторопливо въехали на поляну. Поднявшись во весь свой рост и вытянув шею, Роберт внимательно оглядывал поляну и не узнавал ее. В первый момент ему даже показалось, что он ошибся и заехал не туда. Но вдруг он понял, почему это место показалось ему таким незнакомым: здесь больше не было хижины Тилли. Так, значит, это правда! Они убили Матильду и сожгли ее дом, дабы напрочь стереть ее следы на земле и уничтожить в народе всю память о ней.

Подъехав к тому месту, где стояла когда-то избушка Тилли, он очистил небольшой участок почвы от снега и обнаружил следы от пожара. Быть может, и она сгорела здесь вместе со своим домом? А если как раз по ее истлевшему пеплу он ступает сейчас своими ногами? От этой неожиданной, пугающей мысли его сердце болезненно сжалось и из глаз покатились долго сдерживаемые слезы. Только сейчас он осознал весь ужас своей потери, которую просто невозможно было сравнить со страданием от ее измены. А, может, и не было ее, – этой самой измены? Может, все было нарочно подстроено лишь для того, чтобы он бросил Тилли, оставил ее одну, без защиты?

Уткнувшись головою в снег, Роберт уже не сдерживал себя и зарыдал во весь голос. Его громкие стенания разнеслись по всей округе и эхом отозвались на другой стороне снежной поляны. В слепом безумии он хватал руками замерзшие комья земли вперемешку со снегом и прижимал их к губам. Испуганные лошади с недоумением глядели на своего обезумевшего хозяина и нервно переступали с ноги на ногу, не зная, что им предпринять: то ли подождать, пока он успокоится, то ли бежать отсюда во весь опор, пока не поздно.

Когда над полем начинало темнеть, Роберт оторвался, наконец, от заснеженной земли, вытер промокшее, выпачканное в грязь лицо подолом своего плаща и медленно побрел в направлении стоявших поодаль саней. Лошади недоверчиво поглядывали на него, подозрительно фыркая и недовольно мотая головами.

– К Раис! – подумал Роберт. – У нее я все и узнаю.

Увидев бывшего мужчину Тилли, Раис очень удивилась: что ему могло понадобиться в здешних местах? Женщина давно затаила обиду на Роберта, считая его виновным в смерти своей подруги. Ведь это его отец позаботился о том, чтобы девушку схватили! Именно из-за него она была подвергнута такой мучительной экзекуции! Весь Бирмингем с возмущением говорил о том ночном происшествии и осуждал невыразимое зверство крестоносно-христианских палачей.

У Тилли было мало врагов: она всегда помогала всем больным и раненым. Ее врачебное искусство ценилось здесь выше искусства местного профессионального лекаря. А потому ее смерть огорчила очень многих. Некоторые вилланы, зная о непосредственном участии в этом грязном деле пресвитера Анастасия, перестали ходить в его церковь и перешли в приход отца Стефана, долгие годы бывшего другом этой девушки. Правда, он, как говорят, снял с себя свой священнический сан, устроил страшнейший скандал, а затем скрылся в неизвестном направлении. По слухам, он стал лесным разбойником и охотится, большей частью, за прелатами. Простых людей не трогает… Может, врут?.. В Лестертоне теперь другой пресвитер, более мягкий и сговорчивый…

А все подробности страшного ночного происшествия у реки стали известны на следующий же день, когда его непосредственные участники, – воины-крестоносцы, – отправились вечером в трактир и под хорошую выпивку рассказали всем присутствующим о своих успехах. Молва быстро разнеслась по округе. Обеспокоенный неприятными слухами епископ Анджей немедленно призвал к себе отца Анастасия, долго отчитывал его за дискредитацию Святой Церкви, но, принимая во внимание искреннее раскаяние и преклонный возраст пресвитера, на первый раз великодушно его простил.

Всю эту историю в подробностях и поведала убитому горем Роберту Раис. Не зная всех обстоятельств его разрыва с Тилли, она была убеждена, что он поступил подло, оставив девушку на растерзание врагам, – о чем ему тут же и сказала.

– Я просто не думал, что этим может закончиться, – беспомощно ответил Роберт.

– Но Вы же знали, как она жила, как к ней относилось местное духовенство. Они только и ждали момента, чтобы схватить ее. А когда умер Эдгар Уоллис, – ее единственный здешний защитник, – у них и руки развязались. И только Вы могли бы ее спасти.

– Я? Почему я? У нее, насколько мне известно, был еще один защитник…

– Какой такой защитник? – удивилась Раис.

– Граф Тибо Шампанский. Удивлена? Даже не говори мне, что не знаешь о нем!

– Нет, я знаю: он жил у нас в Бирмингеме около трех недель, – как раз незадолго до гибели Мэт. Но накануне он уехал. Точно! Как раз утром того дня он и уехал, а ночью они схватили Мэт…

– Уехал? – Роберт на мгновение задумался. – А почему он уехал?

– Как почему? – удивилась Раис. – Откуда я знаю, почему он уехал? И какое отношение его отъезд имеет к Матильде?

– Они были любовниками.

– Да что Вы?.. – от изумления у Раис даже округлились глаза. – Не может такого быть!

– Ты разве не знаешь?

– Первый раз слышу.

– А Тилли тебе разве не рассказывала?

– Никогда в жизни! Знаете, сэр Роберт, что-то мне не верится… Это она сама Вам сказала?

– Нет, но я знаю.

– Как Вы можете это знать? Лично мне о графе Тибо она никогда не говорила, а вот о Вас – все уши прожужжала. Уже за милю было видно, что она Вас любит пуще жизни! Если бы у нее был кто-то другой, – она бы мне обязательно рассказала. У нее никого не было, – уверяю Вас. Да с чего Вы взяли? Кто Вам сказал?

– Конан Уоллис, – ответил Роберт, чувствуя, что начинает краснеть от стыда.

Меньше всего на свете ему бы хотелось ссылаться на Конана Уоллиса. Разве этот пронырливый хищник может быть хоть сколь-нибудь авторитетным свидетелем, когда дело касается девушки, однажды отвергнувшей его?

– Конан Уоллис! – всплеснула Раис руками. – И Вы ему поверили!

– Я не поверил, но я… я сам все видел! – растерянно отвечал Роберт, чувствуя, что его просто нагло обманули, обвели вокруг пальца…

– Что Вы видели? Видели, как они занимались любовью?

– Да… То есть, нет… Я видел, как они обнимались…

– Ну, я не знаю… Может, Вам показалось, что они обнимались? Ну, посудите сами: она ведь думала только о Вас, мечтала жить только с Вами. Зачем же ей нужно было обниматься с графом Тибо? И с чего бы он тогда уехал, оставив ее здесь совсем одну? Если она была ему дорога, – он забрал бы ее с собой… Что-то здесь, сэр Роберт, не сходится… Зато я хорошо понимаю, почему Конан Уоллис стал убеждать Вас в ее измене. Ведь это он был главным виновником ее смерти!

– Что?!

– Да-да! Ему только и нужно было, чтобы Вы уехали, а он уже давно мечтал ей отомстить! Ведь он, – если Вы не знаете, – еще раз, уже после смерти своего отца, заявлялся к Мэт. Но она ему отказала! Вот он ее и возненавидел! Вы знаете, что это он перерезал ей горло? Он был последним, кто насиловал ее, он вырезал ей язык, – не нравилось ему, видите ли, то, как она с ним разговаривала! Он и убил ее, а затем выбросил в реку! Это он!

– Я убью его!

– Как хотите. Матильду это уже не вернет, а Вам… не гореть бы в аду синим пламенем…

– Пускай!

– Что ж… Но тогда уж будьте последовательным, сэр Роберт… В этом убийстве участвовал не только Конан и отец Анастасий, но и масса других людей…

– Я их всех уничтожу! Им не место на земле!

– Не горячитесь, сэр Роберт. Они давно уже в Палестине. Это – солдаты Вашего дядюшки, сэра Дэвида, которые жили у нас в Бирмингеме и готовились к отъезду на восток.

– ?..

– Да-да… Если мне не верите, – спросите любого. Это всякий здесь знает.

– Не может быть! Значит, мой дядя причастен к этому преступлению?

От ужаса Роберт никак не мог перевести дыхание.

– Берите выше! Дядя… Подумаешь, дядя! А что Вы скажете по поводу Вашего отца?

– Что?!!

– А вот что слышали! Этот мерзавец Конан поехал к Вашему батюшке, наговорил ему кучу гадостей о Матильде, убедил его в том, что она – ведьма, и уговорил поймать ее и казнить. А батюшка-то Ваш и рад стараться! Он же ненавидел Тилли… из-за Вас… Только из-за Вас, сэр Роберт… Если бы не Вы, – девочка до сих пор была бы жива.

– Но он… он не мог… Он готов был принять ее в нашу семью, готов был согласиться с нашей женитьбой…

– Вот так вот, сэр Роберт. Подробности спросите у него самого.

Ошеломленный, Роберт сидел напротив Раис и неверящим взглядом смотрел ей в глаза.

– Все это, конечно, звучит правдоподобно, но отец… он никогда бы на такое не решился… Он не был таким… Нет, в бою или на турнире он мог ранить, или даже убить одного-двух человек, но… Убивать беззащитную женщину… женщину, которую я так любил… Ведь убить ее – это убить меня! Он бы не осмелился!

– Но Вы же уехали. Вы сами отказались от нее, – и он поверил в это. Он поверил, что Вы решили расстаться с ней навсегда. Так разве мог он подумать, что Вы будете из-за нее переживать? К тому же, еще неизвестно было, когда Вы вернетесь. А, может, никогда? Нет, у него не было причин беспокоиться о том, что ее смерть может огорчить Вас…

После долгого размышления Роберт сказал:

– Послушай, Раис, а не осталось ли здесь кого-нибудь из тех, кто убивал Матильду? Ты сказала, что это были солдаты моего дяди?

– Да.

– Хоть кто-нибудь из них остался?

Немного подумав, Раис с неожиданной решимостью ответила:

– Значит, слушайте. Вместе со всеми не поехал Энтони Прайс. Он здесь женился и остался жить в Бирмингеме. Его дом – третий по очереди с другого конца деревни. Зеленая ограда. Кроме того, это – крестьяне Гай Смит и Вильям Брейк. Их дома – по соседству, рядом с церковной площадью. Вы их быстро найдете: они и стоят немного в стороне от остальных строений. Еще двое живут в Лестертоне, – Билли Харрис и Генри Мак-Грегор. Было еще несколько монахов, проездом у нас, – их имена мне неизвестны… Все. Остальных Вы знаете.

– Спасибо, Раис.

– А сами-то Вы хоть сознаете, что виноваты во всем, прежде всего, Вы сами?

– Я не снимаю с себя вины. Но я не хотел ее смерти. Наверное, я просто введен был в заблуждение. Я совершил страшную, фатальную ошибку, и кое-кто за это поплатится.

– Ну, дай Бог Вам помощи. Я буду молиться за Вас.

Тем же вечером Роберт вышел из дома Раис и, тяжело ступая по снежным сугробам, направился в сторону дома Конана. Карательную операцию надо было провести как можно скорее: пять человек – здесь и двое – в Лестертоне. Всех – за одну ночь. Иначе поднимется большой шум и он не успеет наказать всех виновных. Они не были дворянами, – и потому вызывать их на поединок было бы слишком унизительно для Лаворски. Их следовало просто зарезать, как грязных свиней, – хотя они, конечно, заслуживали куда более жестокого наказания.

Первым делом надо было разобраться с Конаном Уоллисом. Он жил в большом двухэтажном особняке, расположенном в самом центре Бирмингема. Постояв немного у его дверей, Лаворски вспомнил, что вечерами Конан нередко бывает в трактире, и не исключено, что там же он сидит и сейчас. Пока Роберт раздумывал, как ему лучше поступить, – постучать в дом или сходить сначала в трактир, – он услышал чьи-то неровные шаги за спиной. Быстро обернувшись, Лаворски увидел Конана.

Из окон здания струился довольно яркий свет, и, взглянув на человека, стоявшего у ограды, полупьяный Конан сразу узнал в нем молодого Лаворски. По выражению лица своего нежданного гостя он быстро понял, с какою целью тот оказался сейчас у его дома, и бросился бежать. Однако он был слишком пьян, чтобы удержаться на ногах, и всего за каких-нибудь десять шагов поскользнулся и повалился в снег.

– Ну, что, сволочь? – прошептал Роберт, хватая его за шиворот. – Вот и час твой настал. Молись, гадина: умирать сейчас будешь!

– Сэр Роберт… – в ужасе залепетал Конан. – Это не я! Это отец Анастасий! Он заставил меня все сделать… И Ваш отец… он меня очень просил… Не мог же я отказать Вашему батюшке…

– Ты обманул меня! Сказал, что моя невеста спит с графом Тибо. Признавайся, гад! Ты все подстроил, да? Выкладывай мне все начистоту!

– Нет-нет, я ничего не подстраивал… Они и в самом деле…

– Врешь, падаль! Говори правду!

– Только не убивайте меня!

– Говори, я сказал!

– Они встречались… Но к тому времени уже разошлись. Матильда просила его уехать… Она хотела остаться с Вами… А он не уступал… Не хотел оставлять ее… А я… я – подлец, сэр Роберт! Я знал, что граф Теобальд должен был к ней приехать… и я убедил его, что она его любит и ждет, чтобы он проявил настойчивость, потому что сама не может решиться… чтобы не обидеть Вас… Я подтолкнул его к этому… Он попытался ее поцеловать, хотя она сопротивлялась… Тогда вошли Вы…

– Сволочь!

– Сэр Ро... – попытался было сказать Конан, но не смог, потому что в горле у него уже забулькало: одним махом Роберт перерезал ему горло.

Оттащив мертвого Конана подальше от дороги и бросив в сугроб, чтобы никто не заметил его хотя бы до утра, Роберт пошел на поиски остальных виновников смерти Тилли. Стараясь не думать ни о чем, кроме своей карательной миссии, он даже не заметил, как на душе у него внезапно потеплело: значит, она все-таки любила его! Она не отказалась и не думала отказываться от него! Она хотела быть с ним, и все слова, которые она сказала Генриху, были правдой! Она не собиралась уезжать с Тибо, потому что он ей был не нужен!

– Значит, она по-прежнему моя… – думал Роберт, словно совершенно забыв, что ее давно уже нет.

Теперь перед ним стояла довольно сложная задача: оставалось еще четыре человека здесь и два – там, – а потом уже можно было подумать обо всем остальном… Теперь он был уверен в успехе: уничтожив одну голову этой злобной многоголовой гидры, он точно так же легко отрубит и все остальные. Только действовать надо очень быстро: с этими мерзавцами не стоит долго разговаривать! Обойдя по очереди дома Энтони Прайса, Гая Смита и Вильяма Блейка, он, кротко постучав в каждую из дверей и вызвав на разговор ничего не подозревавших хозяев, благополучно отправил их всех к праотцам. И все они, с перерезанными глотками, остались мирно лежать в отдаленных высоких сугробах.

Затем настал черед духовного лица. Роберт давно уже не испытывал никакого трепета перед особами духовного звания. После своего общения с Тилли он разучился в них видеть земных небожителей и понял, что они – такие же люди, как и все остальные, ничуть не ближе к Богу, чем обычные смертные. Разве что многие из них, учитывая их кастовое лицемерие и извращенное представление об истине, являются куда более отвратными мерзавцами, чем простые миряне. Единственное, что смущало Роберта, – это почтенный возраст старого пресвитера. Ну, да что значит почтенный возраст? Как терзать молодую женщину и давать отмашку на ее изнасилование целой оравой озверевших от похоти мужчин, – так для этого его возраст годится, а как расплачиваться за свои грехи – так он сразу слишком почтенен?

За все в этой жизни надо платить, – так говорила Роберту Тилли. Так вот пусть теперь и старик пресвитер заплатит по своим счетам: у него, наверное, уже много их накопилось… не одна только Тилли…

Отец Анастасий жил у самого здания своей церкви, причем жил он, бедняга, совсем один, – лишь пара церковных служек прислуживала ему. Постучав в дверь пресвитера и не получив ответа, Роберт резко выбил дверь ногой и вошел в помещение. Испуганный старик, в одной рубашке и ночном колпаке, быстро вскочил с кровати, пытаясь зажечь лампу.

– Не беспокойтесь, отче, – зловещим тоном сказал ему Роберт. – Свет Вам больше не понадобится. Вам привет от Матильды, – помните такую? Говорит, что скучает там без Вас. Приглашает Вас к себе, – хотите? Я могу помочь.

И, не успел бедный старик что-либо ответить, как Роберт схватил его за шею и сдавил ее своими пальцами так, что отец Анастасий захрипел.

– Вы все, – кто насиловал и убивал ее, – умрете так же, как умерла она! – прошипел ему в лицо Лаворски и безжалостно перерезал тощее стариковское горло.

Вернувшись к Раис, он узнал лестертонские адреса Билли Харриса и Генри Мак-Грегора, сел в свои сани и отправился по их грешные души. По своему отработанному сценарию, он познакомился с каждым из оставшихся в живых негодяев и не оставил им шансов на иной жизненный финал.

Возвращаться домой Роберт не мог, да и не хотел. Проблема состояла в том, что столь неожиданное его появление в отцовском замке могли связать с гибелью людей, причастных к смерти его возлюбленной. Поэтому он решил на время поселиться в деревне Скейтерфилд, расположенной приблизительно в сорока милях от Бирмингема. Облачившись в простую крестьянскую одежду, он назвался другим именем, придумал себе другую биографию и месяцев десять снимал отдельные покои у местной квартирной хозяйки. Для отвода глаз он начал подрабатывать плотником, поскольку еще в детстве научился этому ремеслу у своего приятеля, плотника Жана, с которым, несмотря на все запреты отца, дружил и немало времени провел вместе.

Вернулись домой и слуга Роберта Поль, и слуга сэра Чарльза Дин, а самого Роберта все не было и не было. Бедный сэр Чарльз уже не знал, что и думать. Он слал письмо за письмом своему шурину в Святую Землю, но тот отвечал, что племянник как уехал, так с тех пор и не появлялся. А Роберт не хотел даже видеть отца: он не знал, как с ним говорить и что ему сказать. Он не мог отомстить ему так же, как отомстил семерым негодяям в Бирмингеме и Лестертоне, – ведь сэр Чарльз не имел никакого отношения к тому, что они сделали с девушкой. Роберт точно знал, что его благородный отец никогда бы не одобрил подобную гнусность. К тому же, ему прекрасно было известно, до какой степени отчаяния был доведен сэр Чарльз, когда к нему явился подлый Конан и хитро сыграл на его отцовских чувствах.

Граф Лаворски никому не желал зла. Ослабленный безумной любовью к своему старшему сыну, он готов был на все, лишь бы сделать мальчика счастливым. Ну, что значила для него жизнь какой-то несчастной ведьмы в сравнении с жизнью его дорогого наследника? Он знал лишь одно: она причинила нестерпимую боль его любимому сыну, а потому должна быть наказана… Нет, Роберт не держал зла на своего бедного отца, вся вина которого состояла, наверное, лишь в том, что он слишком любил свое чадо и неправильно распорядился своими отцовскими чувствами… Тем не менее, видеть отца Лаворски уже не мог.

Роберт вообще предпочел бы уехать из Англии куда-нибудь подальше, на материк, а то и пуститься с паломничеством на восток, – теперь уже с паломничеством, поскольку он дал себе слово никогда больше не убивать. Это обещание он дал когда-то Тилли, – жаль только, что не сразу приступил к его исполнению. К тому же, отправив в ад семерых убийц своей девушки, он и так уже выполнил и перевыполнил норму убийств, допустимую для одной человеческой жизни. Теперь Роберт решил посвятить себя искуплению своих грехов. Отправившись на исповедь в местную церковь, он покаялся и дал себе слово никогда не проливать человеческой крови.

Мечтая уехать как можно дальше отсюда, Роберт, тем не менее, был болезненно привязан к здешним местам. Он и поселился здесь, вблизи Бирмингема, с единственной целью, – быть рядом с Тилли. В грубом крестьянском одеянии он почти не опасался, что его могут узнать, поэтому смело бродил по знакомому лесу, не в силах оставить его и уехать. Ему казалось, что душа его девушки обитает в этом диком лесу, который она так любила. Здесь он был, – словно у нее в гостях: он везде чувствовал ее незримое присутствие. Парню казалось, что ее мягким очарованием наполнены все окрестности, а ее нежным запахом пропитан здешний дивный воздух.

Самым мучительным для Роберта было сознание того, что у Тилли даже не было могилы. Не было такого холма, у которого он мог бы постоять, к которому мог бы припасть, положить на него цветы и знать, что здесь покоится его любимая. Ее могилою стала река. Раис показала ему то место, где Тьодхильд приняла свою смерть, и Роберт подолгу сидел на последнем берегу ее жизни и разговаривал со своей бесплотной возлюбленной. Он просил у нее прощения, говорил о своей бесконечной любви, призывал ее вернуться, хотя бы во сне… И он просто не мог уехать, – иначе лишился бы ее окончательно…

А зима не кончалась долго, поразительно долго. Роберту казалось, что эта зима – уже навсегда, и никогда не растает этот глубокий снег, которого так много, который – везде... Снег падал ему на лицо, забивался в сапоги и за ворот, хрустел под ногами… Блуждая по снежным сугробам, насквозь промокший и продрогший, Роберт мечтал лишь об одном: упасть бы в этот чистый снег и заснуть, замерзнуть и растаять с первыми лучами весеннего тепла, а потом с воздушными потоками подняться куда-нибудь в небесную высь, – быть может, туда, где живет его возлюбленная…

Но все-таки зима закончилась и казавшийся таким несокрушимым снег растаял. Появились первые весенние цветы, – хрупкие и нежные подснежники, поднявшие свои пронзительно синие головки над твердой, промерзшей землей, местами еще покрытой порыжевшим давним снегом. Роберт собирал эти нежные цветочки в букеты и, как безумный, прижимал к своим губам. Ему казалось, что он целует Тилли, – такую же скромную и прекрасную, как эти маленькие, но сильные и выносливые растения. Впервые в своей недолгой жизни Роберт полюбил природу, – полюбил красоту леса, широких речных долин и просторных полей. В свободном дыхании природы он чувствовал дыхание Тилли, – свободной, как самый стремительный ветер.

Все лето и осень Роберт провел в скитаниях по лесу, почти совсем забросив свою плотничью работу в Скейтерфилде. Часами он сидел в своей излюбленной долине, где обвенчался когда-то с Тилли с благословения земли и небес. Ему казалось, что, если он останется здесь навсегда, – он пребудет навеки с Тилли. Он много думал об их последующей встрече, – встрече в какой-нибудь иной, грядущей жизни. Не могут же они утратить друг друга безвозвратно! Да это просто невозможно, ведь они – две половинки одного-единого целого… Скорей бы уж она, – эта иная жизнь… Тогда он узнает свою прежнюю любовь, обязательно узнает, кем бы он ни был и кем бы она ни была… Он просто не сможет не узнать ее… не сможет не полюбить ее снова, но на этот раз, – уже никогда ее не оставит… С тех самых пор, как оторвалась от него вторая половинка его грешной души, скитается она где-то там, в иных пространствах и мирах, преследуемая холодом, голодом и жаждой… Она ведь тоже ищет и зовет его, и жаждет новой встречи…

В конце осени Роберту вдруг захотелось увидеть Генриха, по которому в последнее время он очень заскучал. Изо всех оставшихся в живых, пожалуй, Генрих был единственным человеком, которого он действительно сильно любил. Любил он, конечно, и отца, и Александра, но… Отца он по-прежнему не мог видеть, а Александра… может, и не нужно пока показываться ему на глаза…

В Лидис Роберт не поехал, – не хотел привлекать к себе лишнего внимания. Он просто написал письмо и отправил его с посыльным, приказав передать лично Генриху в руки. Через неделю малыш явился сам. Встреча родных братьев, так долго друг друга не видевших, была очень радостной и нежной, – давно уже Роберт так счастливо не улыбался. Генрих рассказал ему о скандале в Бирмингеме, докатившемся и до Лидиса. Тогда в отцовский замок приезжал шериф, все разнюхивал по поводу Роберта, подозревая его в семи убийствах. Расспросив всех домашних, вместе с прислугой, он так ничего и не добился и отправился обратно, несолоно хлебавши. Ибо все домочадцы в один голос утверждали, что Роберт давно уехал в Иерусалим и дома с тех пор не показывался.

– Так это был ты? – изумленно спросил Генрих. – Я, честно говоря, и подозревал тебя какое-то время, – ведь это я сообщил тебе о смерти Тилли, – но потом… ты долго не появлялся, и я подумал, что, наверное, у Тилли было столько доброжелателей… наверное, кто-то и отомстил за нее, – не обязательно ты.

– Это был я.

– Даже не знаю, что сказать…

– А ничего не надо говорить, – я сам все понимаю.

– Ведь это – твоя вина, Робби…

– Я знаю.

– Тилли… она очень любила тебя. Почему ты не приехал к ней, когда она тебя просила? Тогда ничего бы этого не было!

– Я все знаю, Генри. Все знаю.

– Сразу после твоего отъезда я приходил к Тилли и говорил с ней. Она мне все рассказала.

– Что она тебе рассказала?

Выслушав Генриха, передавшего ему весь свой разговор с Тилли, Роберт сокрушенно вздохнул:

– Что тут поделаешь? Разве можно теперь все вернуть?

– Знаешь, а ведь это – еще не единственное горе, постигшее нас.

– А что еще? – встревоженно спросил Роберт.

– Отец наш при смерти. Он может умереть со дня на день. Потому я и приехал к тебе так скоро, что хочу отвезти тебя к нему, чтоб он хотя бы успел проститься с тобой. Он все время зовет тебя… Я рассказал ему о твоем письме… Понимаешь, Бобби, если бы это случилось раньше, когда он не был так болен, – я не стал бы тебя выдавать, но сейчас, когда он на краю могилы… В общем, теперь он, по крайней мере, знает, что ты жив. И знает, что ты не хочешь его видеть. Но он очень просит, чтобы ты приехал. Поедешь?

Роберт сел на кровать, подперев подбородок рукой, и после долгого раздумья ответил:

– Да.

…Сэр Чарльз лежал в своем спальном покое в тонкой шелковой рубашке и с колпаком на голове. Старику было трудно дышать, и из его груди то и дело доносились хрипы. Увидев Роберта, он сразу словно ожил и попытался подняться с кровати, но голова его в бессилии снова опустилась на подушку. Роберт подбежал к нему, чтобы поддержать его падающее на постель тело.

– Мальчик мой, – прохрипел старик, – ты вернулся… Прости меня, мой родной, за то, что я, глупый, наделал… Я же хотел, как лучше. Я так тебя люблю, сыночек мой… Прости меня за Тилли… за твою любимую девушку… прости старика…

– Я простил тебя, папа, – ответил Роберт.

В его глазах стояли слезы. Он гладил и целовал сухую отцовскую руку с длинными узловатыми пальцами.

– Ты, правда, простил?

– Да, отец.

– Спасибо, сынок. Теперь я умираю со спокойною душой. Я благословляю тебя: живи, как ты хочешь, и постарайся быть счастливым… Я написал завещание: я все оставляю тебе…

– Мне не нужно, отец.

– Нет, возьми, возьми! Лучше тебя с нашим графством никто не справится. Не отказывай старику в последней просьбе: прими наш родовой титул и неси его с честью. Продолжи наш славный род! Обещай мне!

– Хорошо, папа, обещаю, – ответил Роберт после долгой, мучительной паузы, измотавшей нервы не только отцу, но и всем присутствующим в спальне.

Затем сэр Чарльз благословил своих младших сыновей, попрощался с домашними и спокойно отошел в мир иной.

Похоронив отца, молодой наследник вступил во владение графством. Генрих был очень этому рад, да и с Александром у Роберта никаких трений не возникло: уже больше года, как он был женат на богатой наследнице влиятельного норманнского барона и жил в ее родовом замке.

Что касается леди Амели, то, как выяснилось, замуж она все-таки не вышла. Неожиданно встретившись на похоронах графа Лаворски, Роберт и Амели разговорились и, к обоюдному удивлению, решили возобновить свою дружбу. Он потянулся к ней, как к родственной душе, оставшейся, как и он, чужой и одинокой в этом мире. Роберт и не думал вначале, что между ними могут возникнуть какие-то прежние отношения. Но со временем он понял, что ему нужен наследник, – ведь он дал обещание отцу содержать в порядке графство и продолжить свой род. Так почему бы, в конце концов, и не Амели? Ведь она показала ему высший пример беззаветной верности, чести и истинного благородства, – так разве не заслужила она любви или, хотя бы, уважения? Да она будет ему лучшей супругой из всех, какие только возможны!

Когда парой месяцев спустя Роберт сделал ей предложение, она не смогла сдержать своих радостных слез. Амели была бесконечно счастлива. Она смеялась и плакала от своего выстраданного счастья, как безумная. Глядя на ее расцветшее прекрасное личико, излучающее откровенную, необъятную радость, Роберт думал о том, что в мире есть одна душа, которую он смог сделать счастливой…

Наступил 1130 год от Рождества Христова. Свадьбу назначили на февраль. Стараясь не думать о Тилли, Роберт хлопотал по своим семейным делам, с головой погрузившись в домашние заботы и подготовку к предстоящей свадьбе.

Свадебный праздник оказался на удивление пышным и чрезвычайно богатым: Роберт пытался убедить себя в том, что он безумно счастлив, начиная новую жизнь. В замок Лаворски прибыло много знатных и высокопоставленных гостей. Не приехал лишь граф Тибо, – чем оказал неоценимую услугу молодому Лаворски. Никто так и не узнал о сложном переплетении их судеб вокруг одной малоизвестной девушки из далекого Бирмингемского леса…

Амели поселилась в замке Лаворски, и молодые зажили своей семейной жизнью. Девушка буквально порхала по комнатам, озаряя их тусклые стены светом своей чудесной любви к несравненному Робби. То и дело под мрачными сводами замка разносился ее звонкий, веселый смех. Не только господа, но и слуги очень любили Амели. Она постоянно пела, смеялась от счастья, и, глядя на ее счастливую, приветливую мордашку, обрамленную кудряшками белокурых волос, все домочадцы замка невольно улыбались.

Не улыбался только Роберт. С каждым днем он все отчетливее сознавал, что Амели – не Тилли. Она добрая, нежная, любящая, заботливая, но она – не Тилли. И никогда не станет Тилли. Она – не его половинка, она ему чужая, несмотря на то, что пытается, изо всех своих сил пытается стать для него родной.

В первые месяцы семейной жизни Амели так и не удалось забеременеть, а потом уже Роберт стал ее сторониться. Был все менее ласков с ней, занимался с ней любовью все реже и реже. Откуда тут взяться ребенку? Бедняжка Амели нервничала, расстраивалась, но старалась не подавать виду, что ей тяжело, и поэтому ни у кого из домашних даже подозрений не возникало, что у них что-то не так.

А Роберт… Попытавшись придумать себе счастливую жизнь, он потерпел в ней полное фиаско. Ведь он надеялся со временем убедить себя в том, что счастлив, но время шло, а счастья все не было. Он чувствовал себя виноватым перед Амели и, полный угрызений совести, порою сам заставлял себя приласкать жену, сказать ей нежное слово, но ему никогда не удавалось ее обмануть. Она всегда ощущала его холодность, его отстраненность, словно он жил не с ней, а с кем-то другим, где-то в другом месте, находящемся от нее далеко… Так далеко, что туда не доходят простые человеческие письма, – где-то в ином мире, где затерялась его единственная любовь…

Могло ли это продолжаться вечно? В Роберте нарастало сознание того, что он не может больше притворяться, не может заставлять себя делать то, чего он не хочет. В конце концов, сколько можно терпеть это мучение? Сколько можно служить этому призрачному идолу, – идолу эгоистичного, высокомерного дворянского рода? Он ведь – живой человек и хочет жить, как живой человек… или же умереть, – но как живой человек! Ощущение своей чуждости этому миру, и даже окружающим его близким людям, стало до того нестерпимым, что он вдруг почувствовал себя свободным от своих земных долгов. У него отобрали то, ради чего он мог жить, – так зачем нужна ему жизнь?

Он звал Тилли, просил прийти к нему во сне, – она не приходила. Но почему? Разве не видит она, как он ее любит? Почему она избегает его? Неужели не простила? Может, ее обидело то, что он женился на другой? Но разве это – измена? Она же знает, что это – не измена, что он по-прежнему любит ее… и всегда будет любить только ее. Пока она – там, а он – здесь, они не могут услышать друг друга. Он не знает, о чем она думает, а она, быть может, не знает о нем… Но все-таки не отпускает его, не дает ни на миг позабыть о себе… Нет, так больше продолжаться не может!

– Может, она хочет, чтобы я шел за ней? – подумал Роберт однажды, и его сердце замерло от радостного предчувствия.

Быть может, только в этом – выход? Лишать себя жизни – тяжкий грех, но не больший ли грех – знать, где твоя любимая, и не идти за ней? Не больший ли грех так долго оставлять ее одну?

Это случилось в начале июня. Кто-то говорил, что это был несчастный случай, кто-то – что жест отчаяния… Приближалась вторая годовщина смерти Тилли. Именно в эту ночь, – ночь накануне второй годовщины, – она ему, наконец-то, приснилась. Она пришла к нему во сне, прекрасная, как в пору зарождения их любви, и сияющая, как добрый светлый ангел. В первый момент он даже не понял, что видит лишь сон.

– Тилли? – изумленно сказал он. – Разве ты не умерла?

– Смотря, – что называть смертью. А ты разве жив?

– Нет, я не жив, – взволнованно ответил Роберт. – Я больше так не могу. Я хочу быть с тобой.

– Ну, куда же мы друг от друга денемся? – улыбнулась она.

– Ты простила меня? Простила, Тилли? Если ты меня не простила, я погибну! Мне нет места в этом мире!

– Я простила тебя. И никогда не сердилась на тебя. Ты просто все неправильно понял. И в этом была моя вина.

– Нет-нет, ты ни в чем не виновата, Тилли!

– Я виновата, Робби. Я знаю, что виновата. Прости меня. Я очень хочу, чтобы ты простил меня.

– Хорошо, если для тебя это так важно, – я прощаю! Но… скажи мне, когда мы снова встретимся? Я так хочу к тебе! Я не могу здесь без тебя! Больше не могу! Пытался, но ничего не выходит! Я не хочу!

– Подожди немного, – и все будет по-прежнему.

– Я не могу больше ждать! Я так измучился… Это выше моих сил.

– Мы увидимся, моя любовь…

И в следующий миг Роберт поднял голову над подушкой и понял, что проснулся.

– Почему она приходила? – мучил себя догадками Лаворски. – Только затем, чтобы утешить меня? Или она хотела дать мне понять, что простила и снова хочет меня видеть? Тогда что я здесь делаю?

Подойдя к окну, он снял проклеенную тонкой тканью раму и выглянул во двор. По двору с огромной корзиной, накрытой цветным полотенцем, величественно шествовала кухарка Урсула, держа за руку своего младшенького. Чуть поодаль, у дверей летней кухни, расселся огромный жирный котяра, с нескрываемым наслаждением облизывающий свое роскошное пушистое бедро. Из конюшни доносилось жизнерадостное конское ржание: лошадей начинали кормить. Минуту спустя во двор выскочили две юные служанки и, весело перебрасываясь озорными шутками, побежали вприпрыжку в сторону пекарни.

– Что я здесь делаю? – еще раз подумал Роберт.

Целый день он ходил, как в воду опущенный. Домочадцы даже решили, что он заболел, и предлагали вызвать доктора, но Роберт лишь отмахивался от них. Все, о чем он мог теперь думать, – это Тилли. Наконец-то он мог думать лишь о том, о чем хотел, что так долго изгонял из своего сознания, о чем пытался даже не вспоминать! Его жизнь закончилась, – и это давно было ясно. Отец хотел передать в его руки все графские владения, оставить ему свой напыщенный титул и доверить высокую миссию продолжения их знатного рода. Что ж, он принял на себя эту почетную обязанность, – не отказал умирающему старику. И он пытался, – видит Бог! – честно пытался играть свою ответственную роль. Но до тех пор, пока мог. А теперь он уже не может.

Графский титул… Кому его оставить? Может, Александру? Но он прекрасно устроился и сам. Они теперь редко видятся. А, может, Генриху? Уж он-то отца не подведет! Он честный, милый и добрый парень.

Охваченный внезапной решимостью, Роберт подошел к бюро и начал писать завещание. Закончив писать, он поставил подпись и графскую печать и положил бумагу на самое видное место. Затем поднялся на верхний этаж здания и вышел на дозорный путь. Пройдя по деревянной галерее, он подошел к зубчатому парапету донжона и посмотрел вниз. Во дворе было совершенно безлюдно.

– Сейчас, – или никогда! – подумал он.

Его не пугала бездна, – он и сам к ней стремился, если за этою бездной его ожидала она…

– Я иду к тебе, любимая, – тихо прошептал Роберт и прыгнул с парапета, прямо на каменные плиты двора.

В последний миг, когда он камнем летел вниз, ему показалось, что он ясно видит милые глаза Тилли, глядящие на него с невыразимой скорбью и состраданием.

– Только бы мы не потерялись больше, – подумал он, и тут же ощутил оглушительный удар, который вырвал его из бренного тела и устремил куда-то в заоблачную высь.

…Разрывая пространство и время, он мчался сквозь смену эпох и планов по линии силового натяжения, влекущей его прямо к центру, – к центру своей души, где уже от начала времен обитала его нежная, бесконечная любовь.