Глава 2. Добро и зло в контексте
человеческого выбора.

 

Среди мировых антиномий, цементирующих основы всекосмического бытия, я никогда не рассматриваю антиномию добра и зла. Поскольку это – антиномия совсем иного порядка, нежели остальные. Она фиксирует противостояние между нашим осмысленным миром и той ненужной и бесполезной для нас пустотой чужеродного и враждебного нам антимира, без которой мы прекрасно можем обходиться.

Большинство известных антиномий сводятся к количественно-качественным характеристикам разделения мира на единое и множественное. Это – категории объективной реальности: первичное – вторичное, духовное – материальное, небесное – земное, мужское – женское… Вся гармония космоса основывается на взаимопроникновении этих двух принципов. Когда между двумя частями подобной антиномии устанавливается должное соответствие, – в мире царит идеальная гармония, или, выражаясь более возвышенно, любовь, и мы называем это добром. Когда же такого соответствия нет, – гармония нарушается и возникает зло, влекущее наш мир к разрушению.

Добро и зло – субъективно-оценочные категории, проверяющие гармоническую систему на соответствие идеальному образцу, или Господу Богу. В Божьем мире зла быть не должно. Зло – вне творения, и Бог его не создавал. Зло появилось извне, из темного пространства антимира и проникло сюда незаконным образом, – об этом сказано во многих традиционных учениях (например, в книгах Авесты). Зло здесь вторично. Оно, конечно, существовало где-то прежде, но для нашего осмысленного мироздания оно – инородный агент, подлежащий обязательному устранению.

Но как возможно такое устранение? Только в перспективе раскрытия личностной природы человека, в перспективе движения личности по пути познания, от прошлого к будущему и от будущего к прошлому. Добро и зло есть связь и антисвязь, любовь и антилюбовь, просветление и невежество. Незнание, например, не есть добро, хотя при чтении первого мифа библейской Книги может сложиться прямо противоположное мнение.

Почему категории добра и зла не разработаны в языческой традиции? Да именно потому, что это – традиция безличностного пространства, пространства антиномии настоящего – вечности, двух «неподвижных» форм времени. Одно из них – слишком холодно, чтобы двигаться, и ему свойственно мгновенно фиксировать и парализовать все, что через него проходит. Другое – напротив, чересчур горячо, поэтому его движение слишком стремительно и (условно говоря) неуловимо для нашего восприятия.

Добро и зло существуют в контексте движения и становления личности, в контексте антиномии прошлого и будущего. Эти две формы времени необходимым образом связаны с познанием и оценкой системы на соответствие избранной нами (и Господом Богом) космической программы. Все, что основано на любви, укрепляет эту цельную систему, а основанное на нелюбви способствует ее разрушению.

Здесь даже в чем-то правы буддисты, когда говорят, что объективно добра и зла не существует: они существуют лишь субъективно, в нашем сознании. Очищаем от этих оценок наше сознание, – и вот уже хорошо, все будет «добро». Но это, конечно, далеко не так, поскольку здесь налицо – подмена понятий: идея добра, как такового, замещается идеей неразличения добра и зла, квалифицируемой почему-то, как добро. Для языческого мира это ясно и понятно: различение добра и зла есть внесение определенной дисгармонии в установленный порядок вещей и потому может оцениваться, как зло. «Жить тебе в эпоху перемен!» – пугают друг друга китайские неблагожелатели.

Хирургическая операция, удаляющая нарыв, тоже оценивается организмом, как зло. А поход к зубному врачу – вообще одно из самых отвратных «зол», знакомых едва ли не каждому человеку. Врач уверяет нас, что на зубе появился маленький участок кариеса, который необходимо как можно скорее устранить, иначе он разрастется и, в конце концов, разрушит весь зуб, начнет заражать другие зубы... Нам же хочется думать, что врач преувеличивает… что ему просто нужны наши деньги…

Грехопадение Адама Господь назвал чудовищным злом и проклял всю материальную природу человека («проклята земля за тебя»), но не смог (и, я думаю, не захотел) проклясть его душу. Да, категории добра и зла субъективны, но кто сказал, что субъективное нереально? Субъективная реальность, на мой взгляд, как раз единственная реальность, в которой мы живем и за которую несем ответственность, и дается она нам совсем «по-ленински», – в ощущениях. И это только – для начала…

– Есть только дух, все остальное – майя, – говорят на востоке, подразумевая под майей материю. И не только материю. Надо полагать, что под майей подразумевается и все «человеческое, слишком человеческое». То бишь, «психическое», психологическое, а вслед за тем – и субъективное. Сама душа человека для восточного сознания – категория слаболегитимная. Еще бы: ее ведь там считают состоящей из элементов, а это – уже сложность, уже аналог материальности, умножения и упрощения... Потому и о ее бессмертии можно говорить лишь с большими оговорками.

Душа в представлении буддистов полуматериальна, и в этом, на мой взгляд, они не очень правы. Языческому сознанию свойственно все делить и объективировать. Объективировали они и душу. Считая ее субъективным образованием, они, тем не менее, не вникая в самую суть категории субъективного, описывают ее в терминах объективного, как состоящую из некоего множества элементов. А «на самом деле» душа – не множество, а именно единство. Это, на мой взгляд, даже не образование, не «сбор частей» (тогда бы она действительно была смертной, т.е. подлежащей разложению на части), а некий принцип жизни, описанный первичным (как я полагаю) числом три.

Подлежит ли разложению на части христианская Троица? Конечно, нет, ведь она не состоит из частей, а проявляется триединым образом. Все эти части (если можно так выразиться) не являются составными: они являются ипостасными, т.е. ликами одного-единого целого, одной-единой Личности. Поэтому Троица едина в трех Лицах, и ни одного из этих Лиц нельзя из нее изъять. А сколько богословских копий было поломано, сколько ересей разоблачено, во сколько новых ересей было «впадено», прежде чем христианские фундаторы пришли к единому мнению относительно сущности предмета своего главнейшего положения! Но оно, как говорят на современном западе, «того стоило»!

Троица отражает принцип нерасторжимого единства. В нем и заключен закон любви, положенный в основе созданного Господом благого мироздания. Закон любви есть закон триединства человеческой души. Именно душа является носителем любви, а любовь внематериальна и не разлагается на элементы. Потому и душа бессмертна. Это зло стремится все препарировать, отделить дух от материи, «купить» душу с тем, вероятно, чтоб проникнуть в ее троичную структуру и внести в нее «двоичный» вирус самоуничтожения.

 Описывая душу в категориях множества, сущности души никогда не познáешь. Душа – не «объективное» творение. Бог создал лишь два объективных мира: мир духа и мир материи. А между ними пребывает субъективный мир свободы. Это некая (пускай условная) перпендикулярная ось, разрезающая линию объективной оси на уровне смыкания духовного с телесным.

Об «объективности» души, пожалуй, можно говорить в одном ее контексте, – в контексте женского начала. Вот здесь с душою сослагается понятие «психического». Под ним мы можем понимать наследственные и приобретенные черты реакции конкретного земного человека на внешний, объективный мир. Они-то, видимо, и разлагаются в момент распада тела после смерти и заменяются из жизни в жизнь. В каком-то смысле, можно даже их связать с тотемами, с «животною душой», – точней, с душой самих животных. Тотемы – это наши маски, которые мы надеваем, чтоб быть опознанными в мире, где все привыкли видеть только внешним зрением. «Психическое» есть наш пропуск в этот мир и результат всех наших трений, компромиссов и кулуарных (но не всегда осознанных) договоренностей.

– А давайте-ка, я буду таким, – словно предлагает свой вариант окружающим человек. – Мне так удобнее, а как вам, терпимо?

– Оۥкей, – отвечают ему. – Таким, – так таким. Только предупреждай, если захочешь измениться.

Люди (да и ни одно живое существо) не любят слишком резких изменений в освоенном ими пространстве. Ко всему новому надо приспосабливаться, тратить дополнительную энергию, а все животные, в целях выживания видов, приобрели способность экономить свои силы и избегать ненужных стрессов и различных треволнений. Таким вот образом, «психическое» стало привычным способом реагирования и защиты от опасностей внешнего мира, которым пользуется каждый человек. Как вещь сугубо приспособительная, оно и служит временно, лишь на период существования опасности (не стоит забывать, что лучшей из защит нередко выступает нападение).

Одним «психическим» душа, по счастью, не исчерпывается. Оно – лишь ткань ее одежды, или маски, взятой в целях презентации души во внешнем «высшем свете» вертикали. Но главная, первооснóвная природа у души – ее бездонная свобода, направленность на познавание миров и андрогинно-творческая сущность. Субъективное, душа есть тот посредник, который связывает дух с материей. Это – сама любовь, сам принцип гармонической, богоданной связи, без которой невозможно существование сотворенной Господом Вселенной. Другое дело, что для языческого сознания это – глубокая тайна, покрытая мраком неосознанного, неодушевленного бытия.

Неодушевленность эта, тем не менее, условна. Перефразируя известную юридическую формулировку, можно сказать: незнание законов космоса не освобождает от жизни по законам космоса. Мы можем не знать, не ведать о существовании души, но ее существование определяется не нашим знанием или незнанием о ее существовании. Сокрытие правды, табу на познание основы основ – лишь первый этап становления человека как целостного существа, несущего ответственность за порученный ему мир. На этом первом этапе Сам Бог «скрывает» от нас истинное положение вещей, ибо мы еще слишком незрелы, чтобы брать ответственность на себя. Мы еще отделяем себя от Бога, глядим на Него внешними глазами, и нам еще кажется, что Он нас не увидит, если мы спрячемся за деревом.

Описывая Бога и Его неоднозначные поступки, – в саду ли Эдема, в иудейской ли истории, – мы описываем свое актуальное представление о Нем и очень редко касаемся Его истинной природы. Чем старше мы становимся и более осмысленно начинаем проживать свою жизнь, тем ближе наше представление о Творце к Творцу реальному. Чем ближе мы к основе основ, к познанию общемировых закономерностей, тем полнее и наше восприятие Господа.

Иегова Ветхого Завета не есть жестокий и ревнивый Бог, – это просто тот максимум, на который могла «расщедриться» наша благая языческая природа. Когда мы изживаем свое внутреннее язычество, наш Бог разительно меняется. Христианский Бог неизмеримо выше Бога Ветхого Завета, ибо мы становимся ближе к Богу истинному. В буддизме Бога нет вообще… Там еще слабее проявлен потенциал человеческой личности, там Абсолют – в неразличении, а зло – в сознании, в личности, в эго… Там хорошо, когда происходит возвращение, слияние воедино всего, что разделилось, – и грешного, и праведного… Когда все мы, в одном счастливом потоке, приплываем к блаженным берегам безликой и бескачественной Нирваны. Там хорошо не добро, а пустота, отсутствие смысла и понимания чего бы то ни было.

Младенческое сознание неосмысленности есть идеал для языческого мира, живущего по принципу рыбки в аквариуме, которая, наверное, полагает, что живет в единственно возможном Божьем мире, который вечен, неизменен и не нуждается в очищении. Между тем, время от времени там надо и воду поменять, и почистить стенки аквариума, иначе начнутся сначала маленькие, а затем все более серьезные проблемы, в результате которых погибнет и микро-, и макрофлора, и микро-, и макрофауна, и та беззаботная рыбка, которая думала, что в ее прекрасном мире нет ни боли, ни зла.

Язычество – явление неизбежно временное. По мере накопления кармического опыта оно сменяется «голосом проснувшейся совести», и происходит трансцендентный переворот, настоящая духовная революция. Эта революция на первых порах может привести к неисчислимым страданиям, и в этой связи мне вспоминается опыт «одной шестой части суши», расположенной в восточном полушарии земли. Опыт семидесятилетнего «откровенного» язычества, неким красным островком проступившего на историческом фоне многовекового полуязыческого христианства. С 1917 по 1985 г.г. граждане советской страны были искренне убеждены, что живут в единственно «правильной» стране, не на словах, а на деле реализовавшей подлинный христианский идеал, «профуканный» официальными его носителями. Жили они – поживали в таком вот «языческом» мире и полагали, что так будет вечно. Более того: они думали, что с каждым годом их страна становится все краше и сильнее и не за горами уже выход к идеальному Абсолюту, – к жизни в мире полной гармонии, то бишь, к жизни при коммунизме.

Но гармония коммунизма неосуществима на деле, ибо ее основой является враждебный разуму постулат первичности материи, в то время как в действительности следовало опираться, – даже не на дух! – на душу. В конце концов, страну постиг «застой», и она стала неприлично дурно пахнуть, явив собой последний предел загнивания, согласно природе омертвения безжизненной материи, лишенной живительной помощи смысла. Лишь тогда ее лидеры поняли, что в этом аквариуме таки следует поменять водичку. Иными словами, освежить человеческую мысль. А, освежив эту мысль, страна вернулась к христианству. Сейчас она – на пути к воскресению, хотя пока еще не воскресла. Большей частью – оттого, что, находясь уже в реанимации, она по-прежнему пытается вернуть какие-то моменты старого, материалистического воззрения, того не понимая, что воскреснуть «наполовину» невозможно. Торг здесь, как говорится, не уместен.

Субъективно-троичное начало не является суммой частей. Подобно духу (но иначе, чем дух), оно бессмертно, и человеческая личность (вне неких «психических» качеств, преимущественно связанных с характеристиками тела) тоже бессмертна. Сам Господь есть Личность. Быть может, – Личность, в которой неким зеркальным образом отражается личность каждого человека, каждой живой души. Подобно тому, как Луна, символ человеческой души-Психеи, отражает свет Солнца, символизирующего Божество, которое дает и свет, и жизнь всему живому на земле, так и душа людская получает жизнь от Бога и светит отраженным от Него небесным светом.

Бог Иегова, как следует из Библии, убоялся, что человек станет бессмертным, вкусив плода со древа жизни. Но Сам Он уже сделал его бессмертным, дав Адаму жену. И здесь, вероятно, мы должны говорить о бессмертии двух видов или разновидностей. «Христианская модель» основана на идее «единой плоти» бессмертной души свободного субъекта. «Языческая модель» опирается на некое «духовное» бессмертие, основанное на прямом «вдувании духа» в лицо человека, без актуализации индивидуальных свойств его души. При этом Библия утверждает, что данную процедуру выполнил Сам Бог, а учения Дальнего Востока обходятся без «этой гипотезы». Но в любом случае, и там, и сям тело крепко сплавляется с духом. После чего в иудаизме оно контролируется (Богом) дистанционно, а его дальневосточные коллеги считают, что «рулит» сам человек. И здесь, по сути, они мало в чем расходятся. Разве что в определениях… Роднит же их общий «двоичный» принцип разделения на единичное и множественное, не желающих знать между собою третьего.

Кто этот третий? В данном случае – принцип любви, противный любому проявлению зла. Естественно, что для мира, в котором не предусмотрено «познание добра и зла» (ибо за познанием следует неизбежная борьба и победа одним другого), принцип любви, равно как и категория бессмертной души, есть роскошь излишняя. Но это – до тех пор, пока суммарная сила зла не начнет уж слишком явно превышать суммарную силу добра. Ведь к тому моменту, когда Адаму захотелось попробовать яблока, пепел Клааса уже боем бил в грудь Уленшпигеля и первому человеку стало не до Господних табу. «Господь – это и я», – вероятно, услышал в себе Адам и решил несколько раздвинуть горизонты видимого мира.

А снаружи он наблюдал «реального» Бога, пребывавшего в невиданной ярости и метавшегося по Эдему с проклятиями (что, на мой взгляд, было артефактом иллюзии языческого сознания первочеловека). По-видимому, одною ногой Адам пребывал еще в магическом пространстве установленных в «настоящем» табу, а вторая уже ступила на линию взаимодействия «прошлого» с «будущим». То же самое произошло и с Иисусом на кресте, когда он вдруг в отчаянии воскликнул: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мар.: 15). Правда, сейчас исследователи спорят по поводу точности перевода и двойственности содержания предсмертных слов Спасителя.

Образно говоря, из личинки Адам становился бабочкой (или, вернее, переходил в состояние куколки), а из полуживотного существа – существом человеческим. Точнее, человеческим младенцем. Метаморфоза в природе – это всегда маленькая смерть и возрождение к новой жизни. «Новое небо и новая земля», о которых говорится в Новом Завете – это тоже результат метаморфозы. Только на сей раз из «куколки»-человека должна действительно получиться бабочка, – символически невесомое существо с «ангельскими» крылышками. Не таким ли существом является бог любви Эрос? Да и ставшую бессмертной Психею тоже нередко изображают в виде бабочки, свободно парящей над бренной землей. Считается, что душа, как бабочка, легко отлетает от умершего тела…

Наверное, подобная аналогия здесь не очень уместна, так как может сложиться впечатление, что обещанное Иисусом «восстание из мертвых» есть не более, чем банальная физическая смерть и переход души в «лучший мир». Но в данном случае это не так, поскольку Христос возвращался к своим ученикам уже после смерти, пребывая в новом, просветленном теле, о котором он изрек очень таинственную фразу. Когда Мария Магдалина попыталась приблизиться к нему и коснуться его рукой, он предостерег ее словами: «…не прикасайся ко Мне, ибо Я еще не восшел к Отцу моему и Отцу вашему, и к Богу Моему и Богу вашему» (Иоан.: 20). Вероятно, после воскресения человек обретает несколько иное тело, не подверженное тлению. Но и естественной средой обитания для такого человека, конечно, становится уже иная среда, – упомянутая как «новое небо и новая земля».

Чуть выше я обронила фразу о бессмертии «от духа» и бессмертии «от души», как о разных типах бессмертия. Что это значит? Прежде всего, «определимся в понятиях». Что есть жизнь и что есть смерть? Не вдаваясь в пространные определения типа: «Жизнь есть способ существования белковых тел…», – скажу, что в моем понимании исходным признаком жизни является движение, исходным признаком смерти – обездвиженность, остановка в движении. Еще одним критерием (внутренне связанным с первым) является, как я уже сказала, принцип объективности и субъективности, двоичности и троичности, симметрии и асимметрии. Жизнь «асимметрична», субъективна и троична, смерть «симметрична», объективна и двоична. 

Бессмертие духа связано с такой временнóй формой, как вечность. Бессмертие души – с двумя формами времени: будущим и прошлым. Единственно «смертным» является настоящее, как антитеза вечности. Итак, вечность представляет собой абсолютное бессмертие, или абсолютное движение; настоящее – абсолютную смерть и отсутствие движения. «Смерть есть зло, – стало быть, материальное есть зло», – именно такой напрашивается вывод, когда задаешь своим мыслям подобное направление. Но, как я уже сказала, зло не следует искать в объективном, безличностном мире.

Вечность содержит в себе непарно-единичный код; настоящее – парно-множественный. Последний (условно говоря) опирается на закон симметрического деления и физического равновесия частей. Такое равновесие в своем пределе ведет к обездвиженности, родственной состоянию камня. Тот же библейский «прах земной» есть материальный базис созданной Творцом Вселенной, который, в принципе, и жизни не несет, но и злом не является. У него своя, структурно-закрепляющая функция, – и не более того.

Полная симметрия, как известно, наблюдается только в неживой природе, а в структуре живой всегда присутствует асимметрия, как символ выхода из парного в некое третье, «живое» состояние, символически связанное с числовым законом Троицы.

В объективном мире абсолютной смерти противостоит абсолютная жизнь, как настоящему – вечность. Здесь речь не идет о зле, а только лишь – о материале Вселенной, из которого лепится жизнь «по образу и подобию» Творца. «Прах земной» есть символ материи, в которую вдувается «дух святой», и рождается «душа живая», как единство духовного и материального. С этой точки зрения, злом можно назвать нарушение меры гармонии между духом и материей.

Чрезмерная материализация, или перекос в сторону материи, есть зло. Равным же образом чрезмерное одухотворение, впадение в неосмысленные иллюзии, «маниловщину», фантастические идеи, не подкрепленные делом, есть зло не меньшее. В «объективированном» Эдеме процветает закон господства (он выделен в 1й главе Бытия и обыгрывается во всей иудейской истории). В языческом мире тоже заложен принцип господства, причем, как это ни странно, – господства именно духа над материей. Даже в «материнских» культах, где, казалось бы, главенствует Мать-Природа, а ее олицетворением является женщина, символизирующая материальное начало мира, природа напрочь вся одухотворена и шагу не ступит без «приказа сверху».

Язычество насквозь пропитано верою в духов природы, которые решают все. А человеку дается лишь право «задобрить» их и «договориться» с ними полюбовно. Но, в то же время, сама манипуляция духами, являясь основой природной, языческой магии, поднимает человека, как креативное существо, над двумя мирами и в условиях «языческого безвластия» делает богом его самого. Языческий человек-маг постоянно творит. Но будучи лишен «душевной» связи с Единым Творцом, он подвержен многомерному влиянию своего низшего «психического». Поэтому любая языческая магия есть магия «смешения» грешного с праведным. В отличие от магии любви, она легко меняет «цвет», а с ним – и статус: с белого на черный и наоборот. Ибо в языческом мире речь может идти лишь о большей или меньшей степени господства.

В господстве этом – корень зла. Ибо обратной стороной любого господства (духа ли, материи) является рабство. Господин волен делать с рабом все, что ему угодно, и высшие образцы такого «вольного» обращения с людьми демонстрирует библейский Иегова. Тот же «идеал» человека как «раба Божьего» перешел в «оязыченное» христианство. А поддерживает дуализм господства и рабства «среднее арифметическое» зависимости и, как следствие, страха. Чего здесь не хватает? Свободы. Свободы, основанной на любви. И любви, основанной на свободе. Свободы избрания. Объективный мир нежизнеспособен без мира субъективного и неминуемо распадется (без него он, впрочем, даже не появится).

Господство духа вызывает потребность бунта в материи (но не в самой материи, как вы понимаете, ибо ей-то все равно, а в материи одушевленной). Презрение есть внешнее проявление гордыни, а гордыня есть болезнь духа. Нельзя назвать духовно здоровым Бога, который говорит человеку (уже одушевленному и, стало быть, бессмертному существу): «Прах ты!». И пусть сказал это Иегова лишь после сомнительного «грехопадения» Адама (что, само по себе, совершенно несправедливо, ибо уж чем-чем, а одним лишь «прахом» он не был, особенно после своего «грехопадения»), но определенное отношение к себе такого Господа Адам начинал ощущать, по-видимому, уже давненько. Из-за чего в нем, собственно, и назревали соответствующие протестные настроения.

Адам, конечно, сам не понимал, что в этом мире Божием «не так», но неприятный душок над Эдемом уже разносился… Незнание, непонимание, – вот та благодатная почва, которая вскармливает все мировые революции. И здесь мне вспоминается эпизод из советского боевика «Рожденная революцией», в котором один персонаж говорит другому: «Я Вас не понимаю. А когда я человека не понимаю, я его… – и начинает засовывать руку в нагрудный карман, на что его собеседник мгновенно выхватывает и предъявляет готовый к употреблению маузер, – …боюсь», – удивленно заканчивает мысль первый и вытаскивает платок, укоризненно качая головой. Вот так и повелось в языческом мире: Господь расхаживает с маузером, человек – с белоснежным платком, но со смутной надеждой на то, что когда-нибудь он достанет уже не безобидный предмет первой необходимости, а какой-нибудь автомат Калашникова, и сделает это куда быстрее, чем Господь успеет нажать на курок.

Иудейский Бог слишком примитивизировал человека, отведя ему место, не достойное его реального, человеческого статуса, и с такой несправедливостью Адам был не в силах примириться. Отождествленный с духом Бог и отождествленный с материей «раб Божий» – уже повод для «бунта материи», ибо он, этот «раб», был когда-то свободным, и рано или поздно обязательно вспомнил бы об этом. И дело даже не в том, что человек восстал против Бога. Он восстал против чего-то в самом себе, что отобрало у него право быть свободным. Ему нужна была любовь, а не страх; воспоминание, а не табу. Воспоминание есть символ воскресения…

Вы никогда не думали о том, что рабство не может предшествовать свободе? И отношения господства и рабства, сложившиеся между Богом и человеком в языческом Эдеме, не могли не иметь своей предыстории в более ранней свободе человека, утерянной им когда-то в результате некоего ужасного катаклизма, о котором он имел несчастие забыть… А из этого следует неминуемый вывод: языческая история никак не может быть первой... Ведь человек предстает в ней рабом, полуслепым манипулятором природными стихиями, совершенно утратившим память о правилах подлинной магии. А отсюда – новый парадокс: христианство по духу значительно старше язычества, – хотя бы только тем, что оно мудрее… Не потому ли так смешаны планы в запутанной библейской истории? Изложенное во 2й главе библейской Книги как будто предшествует тому, что сказано в 1й ее главе. Сам Бог Иегова из 2й главы словно прорывает цельную ткань образа Иеговы из 1й и 3й глав, вносит в нее некое новое качество, старательно отретушированное уже в самой 2й главе (речь идет о формальном запрете на познание), но, все же, четко обозначенное.

Воистину неисповедимы пути Господни… Едва лишь проглянет за темными стеклами языческих очков таинственный лик христианства, – так сразу и смоет его реакционной волною полуслепого язычества… Не та же ли история – с самим Христом и его революционным учением? Христианство – как воспоминание о прошлом, язычество – как погружение в настоящее… Воспоминание – воскресение; забвение – смерть… Чуть позже, я надеюсь, к этой мысли мы вернемся.

Болезнь духа всегда дает волну реакции в материи, ибо материя автоматически «следует» за духом. Отсюда – и неизбежное в «языческом» раю «падение ангелов», многократно описанное в духовидческой литературе. В «объективном» мире постоянно происходит порою невидимая, скрытая, а порою явная, открытая борьба между духом и материей (как проявлениями того же «низшего психического» «я» человека). А все – потому, что в этом мире нет Хозяина, установившего закон «золотой», гармонической меры. Таким Хозяином предстает субъект, свободная личность, способная удерживать начала духа и материи в разумной пропорции, обеспечивающей сохранение жизни. Лишь субъективное владеет мерой и знанием гармонии так называемого «золотого сечения». «Золотое сечение» – это тот же миф о «золотом веке», об идеальном прошлом, в котором мир еще не был разбит, расколот и рассажен по окопам.

Когда под богами подразумеваются духи, а (в иудейском случае) под Богом – дух, то отношения рабства/господства между человеком и Богом не избежать. Поэтому в языческом обществе так силен фатализм. И с Богом (или духом) действительно можно договориться, принеся Ему «на откуп» жертву. Само понятие жертвы можно трактовать в разных смыслах и отношениях, но одно очевидно: идея жертвы основана на чувстве опасности, на вынужденности этой самой меры, противной свободе и доброй воле человека. Кроме того, в ней отражен «бездушный» закон купли-продажи, что тоже говорит о «количественном» взаимообмене энергией между духом и материей.

Впрочем, господство духа в языческом мире есть закон сугубо формальный. Он манифестируется, конечно, но на деле не очень-то реализуется. Материя здесь все равно сильнее, и потому повальной материализации умножения подвергается все, даже сакрально-духовное. Само единичное многократно «штампуется», и из единого духа рождается масса духов, из единого Бога – масса богов, отражающих конкретные сферы жизни и психологические черты человека. Даже иудаизма не минула чаша сия, ибо Бог Иегова не единожды обмолвился о неких «Нас», намекнув на свою «языческую» природу и массу «духовных конкурентов», которых Он воспринимает настолько всерьез, что постоянно опасается за «правильность выбора» своих подопечных. Боги-конкуренты, что бы там ни говорили, в глазах Иеговы действительно реальны, иначе Он бы так их не боялся. Ведь страх основан на неуверенности не только в собственных силах, но и в правах на власть и господство над своими подчиненными.

Сведя Иегову к такому вот мужскому Богу-Духу, ревнивому Господину неба и земли, иудеи сами впали в язычество (если они вообще когда-либо были чем-то иным) и, по сути дела, утратили Бога. Ибо Бог есть Субъект, свободная Личность (не путать с человеком: Бог не носит того тела, о котором говорится: «Прах земной»!). Строго говоря, иудаизм даже вряд ли можно называть монотеизмом, поскольку принципом материалистического деления пронизана вся идейная линия библейского Писания. Монотеизм в нем существует на словах, а на деле «во благо народов» работают сразу несколько богов и постоянно переругиваются между собою. Другое дело, что иудеи своего Бога считают единственно Сущим, но это, как говорится, – их проблемы. Да и здесь, положа руку на сердце, нельзя не признать: в «богомерзкие» чудеса, совершенные под покровительством других богов, они таки верят. А тем самым невольно признают и объективное существование этих самых богов.

Кое-то может возразить: Господь именовал Себя во множественном числе, поскольку хотел усилить впечатление Своей пресветлой значимости для каждого Божьего человека, взятого в единственном числе. Подобным же образом и самодержавный этикет России требовал от царских особей называть себя «Мы» («Мы, Николай Второй», – знакомая нам фраза из школьной программы истории). Но по отношению к Богу этот принцип может работать все в том же языческом ключе: увеличивать свою значимость, опираясь на категорию количества, суть та же «материализация» и бессмысленное умножение без изменения качественного содержания.

Второй момент: иные говорят, что называть Себя во множестве Господь считает нужным в контексте Троичности Своего Существа. Так вот, – побойтесь Бога! Троичность Господа не собирательна и не разложима на отдельные элементы. Его Троичность не элементна, не состоит из частей, как языческая природа. Три Лика Троицы есть разные ракурсы нашего видения Единого Бога. Допустим, я говорю о трех своих главных характеристиках: я волевой, эмоциональный и разумный человек. Стало быть, меня – уже трое? И я вправе говорить о себе «Мы»? 

Так что посмотрим правде в глаза: «языческому» Богу – «языческую» же компанию. Впрочем, в данном факте нет ничего предосудительного: дохристианская эпоха была эпохой материалистической, и не древних иудеев вина, что они в ней жили, будучи подвержены магии текущего исторического времени. Единый Бог, как я полагаю, постулировался Ветхим Заветом именно в контексте грядущего, в контексте того, что Он раскроется в христианском Завете. Да и сама двусмысленность творения первой женщины, отраженная в 1й и 2й главах Бытия, накладывает многократными слоями язычество на христианство, полигамию на моногамию, а «объективное» бытие на «субъективное».

Языческая эпоха характеризуется вещественно-предметным восприятием человеком окружающей действительности. Для античных мыслителей весь мир был соткан из отдельных элементов: двух типов духовных, «мужских» (огонь и воздух), и двух типов материальных, «женских» (земля и вода). Плюс еще некий эфир (не всеми признаваемый), как зачаточный образ «элемента» души, но в этом-то, пожалуй, никто из античных и под пытками бы, верно, не признался: если уж и быть чему-то наивысшим, так только духу! Есть предметы, – есть и соответствующие им духи. Есть мир предметов, – есть и мир идей (Платон), или же идеи сами подразумеваются в предметах (Аристотель), но в любом случае все дробится, умножается, уходит в бессмысленную бесконечность… Материя, одним словом, начинает белыми и вполне предсказуемо выигрывает.

Что было главной задачей для человека 1й главы Бытия? Даже не главной, – пожалуй, единственной: «плодитесь-размножайтесь». Закон «объективного» мира, принцип умножения, без выхода в иное качество. Формальное господство одного, реальное господство другого. Люди мельчали, «вырождались», жили все меньше и меньше… Слепо двигались по кругу, ритуализировали свой быт и радовались повторениям. Боялись нового (для китайцев перемены вообще были знаком проклятия!). Постепенно шло все большее «перетягивание каната» в сторону материального. Не потому ли в объективированном мире победа смерти над жизнью неминуема, а бессмертие возможно лишь в перспективе генетической редупликации?

А какую задачу Господь поставил во 2й главе? Конечно, познание! Преодоление языческого заклятия беспамятства и неведения! Нет, вслух, конечно, Он изрек совсем противоположное, но жену, как «плоть от плоти», он для Адама таки создал. И это – именно тот случай, когда говорят: «Глаза страшатся, а руки делают». Господство заменялось здесь любовью, а размножение – свободным творчеством. Вот тут-то и сказал Господь Адаму: «Смертию умрете». Что сделаешь, – таков уж путь познания. Смерть для «языческой» жизни есть воскресение для жизни души. Смерть для господства есть жизнь для любви. «Нет, не умрете», – успокоил Еву змей.

Вот перед нами две позиции: Господа и змея. То, что один называет смертью, другой называет жизнью, и наоборот. Кто из них прав? Принято считать, что Бог. И если я сейчас скажу, что прав был змей, то все со мною «будет ясно», а кой-кому, я полагаю, все ясно уж давным-давно… Я думаю, что правы были оба. Только один (Господь) отражал позицию язычески-непросветленного человека, а другой (змей) открыл этому человеку перспективу овладеть иного типа бессмертием, – бессмертием подлинной жизни (я пока всего лишь размышляю, а не постулирую: там будет видно).

Бессмертие «от духа» есть неосознанная жизнь в контролируемом Богом (как духом) мире. Впрочем, нигде ведь в Библии не сказано, что человек был создан бессмертным. А «…стал человек душею живою» – еще не значит, что его тело было бессмертным. И фраза «…смертию умрете» тоже не свидетельствует о вечной жизни. Она лишь предупреждает о возможной преждевременности смерти. Зато «плодитесь и размножайтесь» есть явное указание на смерть: зачем в раю такой наплыв народу? Ведь рай, небось, не резиновый! Кому-то явно придется умирать…

Через смерть «в сем мире» прошел и Христос. Зато на третий день воскрес! Воскрес и вернулся «к Отцу Моему». Третий день есть символ третьей реальности, реальности бессмертной души и Слова. «Познаете истину, и истина сделает вас свободными!» – говорил он, и с этим трудно не согласиться. Он умер в мире объективном, но, опираясь на субъективное бессмертие своей души, обрел иное «объективное» тело и вернулся на землю с обещанием «нового неба и новой земли», новой природной объективности. Когда человечество будет готово к жизни на очищенной земле, оно получит право придти туда, куда ушел Иисус, и получить жизнь вечную. Но прохождение через Страшный Суд для человека тоже неминуемо! Христос не сможет нас спасти от нашего распятия. И мы, я думаю, не примем такого внешнего для нас, чужого нам спасения…

Так кто он таков, сей коварный змей, которого проклял Господь? Быть может, символ животного, желающего стать человеком? Есть в Библии еще один момент, когда устами животного (кажется, то была Валаамова ослица) заговорила высшая истина, направившая духовно ослабленного хозяина на верный путь. По-видимому, состояние опытного (или подопытного) животного – это состояние того же Золотого Осла из книги Апулея, через которого погрязший в грехах и распутстве человек стал просветленным и духовно зрелым носителем высшего знания. Однако, памятуя о традиционном отношении религиозных людей к «злому змею-искусителю», я не стану утверждать это наверное, дабы не оскорблять их религиозных чувств. В самом деле: так ведь можно и до оправдания Иуды договориться! А из этого последует, что зло может служить делам добра, и, стало быть, не так уж неправ был Иегова, когда рассчитывал на пару с дьяволом Свои стратегические планы в отношении людей. И тогда все вновь восстанет на «круги своя»…

Поэтому давайте, от греха подальше, пока что сменим тему. Сейчас мы обсуждаем категории добра и зла, а о змее, как «официальном» носителе последнего, поговорим немного позже. Как я уже писала, зло – не в объективном, а в душевном пространстве человека. Вот почему библейская история поставила знак равенства между условным моментом появления человеческой души и грехопадением, хотя на самом деле речь может здесь идти не о моменте появления души, а об осознании человеком того факта, что она у него, по сути, есть.

Зло – не в материи или духе, а в нежелании субъекта связывать духовное с материальным, нежелании одухотворять материю. Зло – в отказе от Творения, отказе от Бога, как олицетворения созидательных, творящих сил Вселенной. И не отсутствие движения есть зло. Дух и материя – лишь материал, который создает сама душа и из которого она творит свой мир объектов. А для такого субъекта, как человек, он сам есть жизнь, и что ему до духа и материи? Жизнь – это он. Носитель жизни – он. И подлинной его сущностью является, конечно, не дух, и не материя (иначе Господь руководил бы им и поныне, лишь дергая его за веревочки), а именно душа, которая бессмертна. Но бессмертна, как я уже сказала, совсем иначе, чем бессмертен дух.

Дух есть символ вечности, и ему некуда стремиться. Наверное, он движется, но лишь внутри себя, ибо нет ничего высшего, стоящего над ним, что он бы пожелал усвоить (вспомним платоновский «мир неподвижных идей», существующих в своих единственных законообразующих эквивалентах). Дуальность духа и материи можно изобразить вертикалью, высшей точкой которой будет дух. На одном конце – бессмысленная сверхактивность (или, напротив, полная неподвижность), на другом – полнейший штиль (и постоянная смена окаменевших мгновений). Мир объективный очень консервативен и зависим от создавшего его Субъекта. А почему бы, собственно, и нет? Ведь с вечностью, как ни парадоксально, связан элемент земли, которому противостоит элемент воды. Два «женских» (стало быть, «вторичных») элемента разыгрывают между собой мистерию эволюции объективного («вторичного») мира. И вот это-то «вторичное» господствует в языческой истории, подчиняя себе субъекта, личность, человека, утратившего память о своем «первичном» существе. Сотворенное управляет сотворившим, – это ли не базис для создания революционной ситуации? А революционный взрыв родственен первому моменту Творения, первому проявлению активности творящего субъекта.

Субъективное начало изображается горизонталью. На двух концах – «мужские», или «первичные» элементы: воздух и огонь. Здесь, правда, необходимо одно пояснение: среди четырех элементов нет представителя серединного мира Ритаг, а есть лишь мужские и женские. На этом срезе описания женские элементы противостоят своим коллегам женским, а мужские – мужским. Поэтому мы видим необычную, на первый взгляд, картину: одно из женских составляющих символизирует здесь дух, второе – материю, в то время как оба мужских символизируют серединный мир человеческой души, находящийся между ними.

Такой «мужской» ассоциативный ряд наделяет субъекта столь необходимой для жизни активностью. Душа всегда в движении – из будущего к прошлому и наоборот. В движении – ее бессмертие. Но дело даже не в самом движении. Бесценным обретением движения является познание и творческое развитие, а также избавление от зла, в результате приведения в соответствие двух сфер, – духовной и физической. Но, так же, как Господь, душа творит лишь «по образу и подобию» своему. По сути, она творит саму себя. Меняясь в процессе получения новых знаний, она меняет и свой внешний мир, приводит в порядок свое мироздание.

Итак, главным следствием отличия «объективного» бессмертия духа от «субъективного» бессмертия души является характер избрания человеком своей судьбы. Готовность к послушанию и слепой покорности при жизни с «объективным» Богом (которого, на самом деле, нет) ведет к революционному перевороту и пробуждению активного самосознания субъекта. Эра страха и послушания сменяется эрой свободы и любви. Человек перестает бояться Бога то ли потому, что понимает, что в этом мире Его просто нет (а Его здесь действительно нет: здесь правят лишь не очень разумные людские страсти); то ли потому, что понимает, что Он здесь есть (и Он здесь есть, – но не Тот, Которым так любят пугать наши несмышленые до времени души).

В первом случае человек остается в языческом неведении, приобретшем формат научного всезнания, а во втором – он попадает в христианский мир (пока что – в собственной душе) и принимает новые законы, – законы Божией любви. Здесь нет господства и принуждения, подавляющих свободное развитие личности. Как нет и страха перед неотвратимым наказанием за то, что очень уж хочется «слишком много знать».

Примечательно, что на «объективном» уровне зеркальным отражением бессмертия вечности является абсолютная смерть настоящего, а зеркального отражения между бессмертием и смертью на уровне «субъективной» души просто не существует. Для души не существует смерти. Душа бессмертна «с двух сторон», – со стороны прошлого и со стороны будущего. Это замечательное свойство души, быть может, свидетельствует о ее безначалии и бесконечности? Но если это так, то не вправе ли мы говорить о ее несотворенности?

Богатый опыт средневековой западной (да и, быть может, еще в большей степени, – восточной) схоластики свидетельствует о долгой битве умов за приз под условным названием «За постижение сущности творящего и сотворенного». Может ли сотворенное творить, или же творит лишь несотворенное? И как это возможно, что несотворенное творит? От способа ответа на эти (и родственные им) вопросы зависела квалификация ереси, к которой причислялся человек, взявший на себя смелость разобраться в сем «темном деле».

Идеальным (но, впрочем, не вполне надежным), как правило, считался тот ответ, в котором Господь представал несотворенным, но, тем не менее, творящим существом, Которое проявляется в Трех Лицах. Логически эту позицию было очень трудно обосновать, и клерикальное общество, вконец разочаровавшись в схоластике, оставило сей неблагодарный труд и с не очень чистой совестью вошло в эпоху «музыкального» Возрождения, одним движением руки устранившим все подобные проблемы. И в этом святые мужи, как мне представляется, были правы, ибо решать столь глубокие вопросы в традициях формальной логики действительно бесперспективно. А потому и примем данную позицию пока что априори.

О творении Богом человека говорится в священных текстах многих религиозных учений. Но в каком отношении можно говорить о бессмертии сотворенного человека? Ведь, согласно формальной логике, имеющее начало должно иметь конец. Если душа была сотворена кем-то «извне», «объективным» образом, то она представляет собою некий механизм и не может быть бессмертна (если, конечно, ее постоянно не подпитывать с помощью внешнего аккумулятора). По-видимому, именно смертность и бессмертие такого рода постулируется во многих книгах о миротворении, в том числе, – в иудейской Библии.

Когда человек рассматривается, как вещь, которую можно в одночасье создать, никакой самостоятельности от него ожидать не приходится. И тогда человек есть действительно существо языческое, во всем и полностью полагающееся на помощь и защиту извне: то ли от Бога (как духа), то ли от духов природы. Но тогда у него нет и свободы, он детерминируется не самим собою, не своим внутренним я, а своим я внешним. И совесть его не может быть индивидуальной совестью, а лишь совестью высшего существа, сотворившего его.

Предупреждение, данное Богом Адаму («Смертию умрете!»), относится именно к этому феномену подчинения человека законам объективного мира: если ты сам не свободен, то твоя жизнь всецело зависит от кого-то, кто диктует свои правила, кто может продолжить или прервать ее в любой момент. Если ты – из мира объектов, – соблюдай его законы. А коль нарушил закон, – вон из Эдема! «Для Меня ты умер», – говорит Адаму Бог, и это – чистая правда. Для Того Бога и для того Эдема человек действительно умер. Как умер на Голгофе Христос, но получил жизнь вечную. Быть может, Адам просто вспомнил о своем действительном бессмертии, не зависящем от посторонней воли и не нуждающемся во внешней «подзарядке».

Если человек был сотворен, то он даже не может быть субъектом: он навсегда останется объектом. Объектом, который не способен на самостоятельный поступок: такая возможность в нем просто не будет заложена. А если человек совершил грехопадение, – не следствие ли это того, что он – не таков, каким его (якобы) создал Бог? Ведь самым, пожалуй, существенным отличием человеческого интеллекта от интеллекта ЭВМ является то, что при получении новой информации ЭВМ не меняется, а человек способен просто разительно измениться. ЭВМ совершает только запрограммированные шаги, а человек может действовать непредсказуемо. Он меняется «по ходу», развивается и, таким образом, «досоздает» себя сам. Только вот «досоздает» или «открывает», «вспоминает», «обнаруживает», – это тоже вопрос. Иными словами, искусственный интеллект объективен, а человеческий – субъективен. А если бы он не был субъективен, то в мире просто не существовало бы проблемы свободы выбора.

Если бы «душа живая», которою стал человек в момент своего создания, была «креатурою» Бога, то она не смогла бы Его удивить. Она никогда бы не изменила Творцу, ибо саму возможность подобной измены Господь не стал бы в нее закладывать, иначе Его можно было бы обвинить в создании «института зла». Тогда – одно из двух: Иегова все знал наперед и просто оклеветал человека, действовавшего по Его тайному указанию (отраженному, однако, в известных намеках Библии). Или же Господь Сам не ведал, что сотворил Он не «душу живую», а всего лишь тело к ней. А душа, она… как птица! Ну, вы понимаете… Душа была всегда. Потому, наверное, и Бог над ней не властен, что не Он ее создал. Более того: ее вообще никто не создавал. Кто мог создать свободу?

Субъект не творится, – он существует: или он есть, или его нет. Так же, как и Бог: Он пребывает всегда. Субъект – прежде объективного мира, прежде духа и материи. В наших человеческих координатах Солнце движется с востока на запад, проходя по пути через перпендикуляр двух точек – юга и севера. Юг, как символ настоящего (смерти) – внизу. Север, как символ вечности (бессмертия) – вверху. Но исток солярного движения – всегда на востоке, в человеческой душе. Не в этом ли – основа понимания того, что началом мира является не объективное, а субъективное? Не объективный дух (как символ севера) – первоисточник жизни, а сама душа, начинающая движение с востока.

С другой стороны, как можно вечность рассматривать в контексте движения? А если само движение понимать, как знак первоначала? Мы-то живем субъективным образом, и для нас первично наше, родное бытие. Для нас ведь именно мы – первоисточник жизни. И никогда мы не станем объективным миром, ибо мы – субъекты. Потому и жили мы в саду Эдемском не своею жизнью и не сознавали своего действительного я. Познание лишь пробудило наше субъективное, которое оказалось куда ближе и роднее предложенной нам «Божьей» объективности, простоты и неведения полуживотного бытия.

Быть может, все там было хорошо и замечательно. Но откуда взялся в человеке познавательный голод? Почему Адаму захотелось яблока? Чем плохи были другие фрукты? Все дело, видимо, лишь в том, что нас неверно информировали, сказав нам, что мы были созданы «из праха земного». Из праха было только тело. Но мы имели жизнь вечную и безо всякого праха. У нас уже было прошлое, которое старательно от нас скрывалось. Не стал ли сад Эдема такой «вневременной» тюрьмой для человека? Тюрьмой забвения своего личностного бессмертия? А озарение и воспоминание не стало ли моментом выхода из сей тюрьмы?

В раю мы были лишены своего «конституционного права» «быть человеком». Мы просто не были собой. Сознание язычника вряд ли в полной мере можно назвать человеческим сознанием. Человеческое сознание включает в себя память о прошлом и способность планировать будущее. Мог ли помыслить об этом Адам? Конечно, нет. Пока формировался внешний мир, человек пребывал в «настоящем», а, по сути, находился в неком своеобразном состоянии, родственном летаргическому, и временно бездействовал.

В Авесте шестым Божьим творением называется человек, а вот в Библии мы сталкиваемся со странным казусом: человек-то был создан на шестой день, но вместе с «земными животными» и «гадами» (птицам и рыбам был, все же, отведен пятый день): «И сказал Бог: да произведет земля душу живую по роду ее, скотов, и гадов, и зверей земных по роду их. И стало так. И создал Бог зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их. И увидел Бог, что это хорошо. И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему; и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле» (Быт.: 1).

Такое интересное «соседство по дню творения» наводит на мысли о теории Дарвина, практически стирающей грань между животным и человеком. Дарвинизм вообще весьма языческая теория… И Библия это, как будто, подтверждает: вот, дескать, между воздушными да водными животными и земными животными – целый эволюционный день, а между земными животными и человеком – полнейшее родство и понимание… А потому плодитесь-размножайтесь да господствуйте! И больше от вас ничего не требуется…

Был ли момент создания человека в таком вот контексте моментом истинного творения человека? Или человеческую душу просто «нагрузили» физическим телом, чтобы связать ее с объективным миром? Затем Господь «вдунул» в человека дыхание жизни, – т.е., совершил «присоединение» духа, задав, таким образом, систему Своих координат, и человек оказался в каком-то замкнутом пространстве. Но это вовсе не означает, что именно тогда он был рожден.

Хотелось бы озвучить здесь мое несмелое предположение: на мой непросветленный взгляд, Господь и человек – единая душа, живущая еще до сотворения мира. Судите сами: в древнеарийском учении, изложенном в книгах Авесты, к примеру, сказано, что изначально существует божество по имени Зерван. Зерван символизирует собой великую пустоту и непроявленность внешних качеств. Первичное Ничто, порождающее Вселенные (это хорошо согласуется с теорией Большого Взрыва, предложенной учеными в 20х годах прошлого столетия). Из него и появились добро и зло, бог добра Ахура-Мазда и дух зла Ангра-Майнью. Затем Ахура-Мазда создал мир. А Ангра-Майнью вторгся в этот мир и расколол его надвое так, что дух стал постоянно воевать с материей. Произошло так называемое смешение добра и зла: «Так что во всех делах земных стала явной двойная (природа): смешение соперничества и сотрудничества, высокого и низкого» (Бунд.: с. 29 (15v)).

Согласно одному из пересказов Авесты, книге «Творение Основ» («Бундахишн»), Ахура-Мазда создал и первого человека-андрогина по имени Гайомард, убитого впоследствии духом зла. Однако из семени Гайомарда пророс куст ревеня, из которого на свет появились мужчина и женщина. Создавал Ахура-Мазда и души первых людей (фравашей) в виде «духовных образов созданий». Замечу здесь, что в древних текстах вообще не проводится четкой грани между духовными и душевными феноменами: люди еще плохо понимали сущность различия между ними. Когда речь шла о внетелесном, – уточнений, по-видимому, уже не требовалось: и так все было слишком сложным для людского понимания.

Так что здесь, как будто, нет особых расхождений с описанием творения человека по Библии (если не считать того, что в Библии мужчина и женщина, согласно Божьему замыслу, были созданы отдельно, – но! одною плотью). Одною (растительною) плотью оказалась, впрочем, и первая пара (уже расколотых) людей Авесты. И все же чего-то в этом описании не хватает. Откуда взялась в человеке свобода? Почему Сам Ахура-Мазда советуется с фравашами, как поступить с Ангра-Майнью и с системою зла, которая грозила распространиться по всему благому миру? Почему именно решение фравашей (а не Самого Бога!) становится определяющим? С одной стороны, это, как бы, и понятно: им жить. В то же время, едва будучи созданы, фраваши проявляют удивительную самостоятельность. Откуда такая прыткость? Откуда такое доверие к людям у Бога, немыслимое, с точки зрения, например, все той же Библии?

Авеста, безусловно, – не языческая книга. И в этом – основная причина столь доверительного отношения «авестийского» Господа к людям. Здесь проявлен совсем иной, нежели в Библии, принцип: речь идет о настоящих душах. Именно душах. Люди берут на себя ответственность за созданный Господом мир, и, уж конечно, никто их в этом не винит, не говорит о грехопадении, а, напротив, всячески возвышает в глазах верующих, намекая на их внутреннюю силу и необыкновенное благородство. Тема своеобразного («вторичного») грехопадения человека, тем не менее, в Авесте тоже присутствует, но поднимается она несколько позже, и уже «в развитие ситуации».

Материал, из которого творится человек «Большого Бундахишна», – та же земля («прах земной», по Библии), а семя его – «свет и влага неба». В более поздних текстах («Ривайат», «Шайаст на-Шайаст») указывается, что Ахура-Мазда создал весь мир в своем собственном теле (что представляется мне даже ближе к истине). Впрочем, это частности, и не о них сейчас речь. Что такое творение души, как свободной единицы субъективного бытия? Разве ее можно сотворить? На мой взгляд, более точным было бы слово «порождение». Ведь в Авесте сказано, что Зерван породил двух детей, близнецов Ахура-Мазду и Ангра-Майнью, и дал им задание сотворить два мира, – мир духа и мир материи (Ангра-Майнью, правда, отказался). Тем самым подразумевалось, что субъективное (Творец Ахура-Мазда) прежде объективного. Именно субъективное творит объективное, а не наоборот. И Бог добра есть субъект, как и человек, как вечно живая человеческая душа.

Свобода, символизируемая Зерваном, первичнее сотворенного бытия. Буддийская Нирвана есть понятие, очень близкое к Зервану, что и неудивительно, ибо оба учения (буддизм и более прямой наследник Авесты зороастризм) происходят из одного арийского корня. И любой человек, как я полагаю, есть Ахура-Мазда «в человеческом измерении», вокруг которого вьется дух зла по имени Ангра-Майнью и всячески старается вставить ему палки в колеса. Итак, творится человек или рождается? Если рождается, то его истинной природой является вневременной и сверхкосмический Зерван, а творится лишь его временное тело.

Когда священные книги описывают процесс творения Богом человека, то речь идет, как я полагаю, об импульсе Его собственного Я, получающего некий алгоритм самопроявления, конкретную жизненную программу, с которой «новосозданная» душа уже не расстанется до тех пор, пока полностью ее не исчерпает. В этот момент формируется судьба данной души в конкретных мировых координатах. Человеческая душа есть Сам Господь «в предлагаемых обстоятельствах». Иначе ничем не объяснить присутствия в человеке свободы, дающей ему право пойти как против Бога, так и против Дьявола, как против добра, так и против зла. Человек не есть дух или материя. Он есть субъект познания и творения, никому не подотчетный, недуховный и нетелесный, хотя способный сотворить и соединить духовное с телесным. Сам же он, с точки зрения объективного мира, – ничто, первичная пустота, или Зерван, наполненный неким информационным содержанием.

Как корреспондируется судьба со свободой? И что такое человеческая свобода в контексте связи человека с Богом? В моем представлении свобода – это само дерево познания добра и зла. Она содержит в себе ту самую антитезу, что положена в основу библейского грехопадения. Есть свобода утверждения и свобода отрицания, свобода «для» и свобода «от». Или ты освобождаешь себя от привязанности к своему низшему, «психическому» я и становишься носителем высших смыслов мировой гармонии, или ты освобождаешься от своих гармонических основ и сеешь вокруг разрушение. В первом случае ты свободен для излучения и принятия любви, как источника своего собственного бессмертного бытия; во втором – освобождаешься от своего первичного, «субъективного» я и подчиняешь себя вторичному, «объективированному», которому начинаешь рабски служить.

Есть свобода и есть иллюзия свободы, «свобода добра» и «свобода зла». Свобода «от», есть, по сути, анти-свобода, ибо в стремлении обрести свободу «от Бога» человек приходит к свободе от себя, свободе от самой свободы, – т.е., приходит к совершенно обратному. Освобождаясь от мира собственного субъективного бытия, человек привязывается к миру окаменевших объектов и обожествляет их, впадая в языческое неведение относительно истинного положения дел в этом гармоничном мироздании. Он забывает, кто он, что он собой представляет, забывает истинного Бога и начинает поклоняться своему «объективированному» представлению о Нем, разрушая, тем самым, свою собственную личность.

В подобных обстоятельствах рождаются новые, «слишком человеческие» мифы, замешанные на человеческом страхе перед силами объективной природы. Бог-Любовь преобразуется в Бога-Господина, пугающего страшными карами всех тех, кто посмеет ослушаться Его приказов и попытается осмыслить их своим «никчемным» разумом. И коль уж в нашем расколотом мире существует столь панический страх перед самим словом «свобода», что едва ли не при каждом его упоминании христианские ортодоксы норовят прицепить к нему эпитет «люциферианская», то уж явно именно свобода становится ключом в иной, очищенный от соблазнов господства и принуждения мир. Потому что насильственным путем принять Абсолют невозможно: Он рождается в каждой человеческой душе свободно, ибо Он-то и является ее подлинной основой. Принять Его можно только добровольно, не из страха, а из любви, иначе весь Божий мир так и останется для нас чужим и мы всегда будем сомневаться в правильности собственного выбора.

Сам факт существования христианской инквизиции, отбросившей далеко назад все обретения человеческого разума, достигнутые христианской теологией (уж молчу о любви!), дает мне основание говорить, что историческая Церковь сделала все возможное (и невозможное), чтоб сохранить здесь законы языческого мира, не ведающего различий между добром и злом. Сам христианский клир, в подавляющей массе своей, душил и давил что есть мочи любые робкие ростки христианства на земле, так что сложилось стойкое впечатление, что все, кто делал карьеру в сей святой сфере, заранее подписывали сепаратный договор с Дьяволом, обязующий их подрывать христианство изнутри.

Но это – лирическое отступление. Я всего лишь хотела сказать, что свободная природа человека уже сама по себе есть основа для стойкого иммунитета против любых навязываемых человеку извне образцов «райской» жизни. Человек никогда не примет господства над собой, ибо в душе своей он – не раб. Он может долго пребывать в состоянии рабства, но в нем неизменно будет зреть протест, который рано или поздно прорвется наружу. И назовут тогда восставшего субъекта отступником, падшим ангелом, Люцифером, Прометеем или как-нибудь еще...

Табу существует лишь там, где есть зло, где есть опасность прельститься ложной свободой и пойти на поводу у низших инстинктов или ложных авторитетов. Это – путь к саморазрушению, и, ввиду присутствия подобной угрозы, в беспокойном людском океане сердобольно расставляются предупредительные буйки. Табу спасает духовно слабых индивидов от них самих, от их собственной слабости, устанавливая жесткий внешний контроль за их взрывоопасным поведением. Для того и создаются государственные структуры, оформляющие объективную жизнь общества и спасающие неуравновешенных граждан от них самих. Так заботливые родители оберегают своих детей от грозящей им беды. Неприятности начинаются чуть позже, когда дети вырастают, а родители по-прежнему видят в них несмышленых младенцев и оберегают их от опасностей, которых больше нет…

Современное языческое общество еще нуждается в государстве, ибо среднестатистический человек еще слишком «темен и забит». Потому и христианской свободы он еще не заслуживает, ибо воспринимает ее, большей частью, в тех же «объективированных» категориях рабства, – как протестную свободу «от». Чтобы принять свободу «для», надо всего лишь перестать культивировать в себе страх. Только в этом случае свобода не оттолкнет человека от него самого, от его собственной богочеловеческой природы, и не превратится в люциферианскую свободу «вседозволенности». 

В то же время, с самим страхом нельзя бороться насильственным путем. Если человек не изжил в себе страх, ему не стоит и ступать на скользкую тропу над пропастью, дабы проверить свою выдержку, «испытать себя». Кто «испытывает себя», тот боится. Кто боится, тот знает, чего он боится, ибо знает, что страх его не беспочвенен. Есть замечательный анекдот на эту тему. Один психоаналитик спрашивает другого:

– Как там твой клиент, которого ты лечил от мании преследования?

– Да ты знаешь, все так прекрасно складывалось, он уже пошел на поправку, да вот случилось несчастье: на прошлой неделе его убили…

Очень часто страх является сигналом опасности, пренебрегать которым не следует. Иисус восходил на Голгофу, будучи абсолютно уверенным в своей правоте. Это и наполняло его душу бесстрашием: ему нельзя было сомневаться. И если бы он почувствовал хоть тень сомнения в правильности избранного пути, то ничего бы у него не вышло и его жертва была бы напрасной. Страха не преодолеть одним усилием воли и сверхнапряжением мышечного аппарата: таким нехитрым способом преодолевается лишь страх в объективированном мире (да и то – ненадолго), но в душе-то он остается! Более того: многократно усиливается. Страх преодолевается только знанием, магией Слова Божьего, пониманием высших смыслов всего происходящего на земле.

Современные психологи нередко проповедуют доверие, как основу счастливого самосознания здорового человека. Они изобрели массу способов достигнуть состояния этого самого доверия, ставшего поистине «землей обетованной» для многих «страждущих и жаждущих истины» в наши дни. Предполагается, что на искомой территории каждый освободившийся от «комплексов и блоков» индивид может почувствовать себя заново рожденной, счастливой, невесомой личностью, легко парящей над землей и не касающейся подошвами разбросанных здесь повсюду камней. 

На мой «циничный» взгляд, добиваться от человека доверия – такая же нелепость (если не подлость), как лечить его от мании преследования. Ибо в объективированном мире, где добро целуется со злом, доверие есть лучшее средство загреметь в «космическую психушку». Человека не доверию нужно учить, а мудрости, или, на худой конец, проницательности. Впрочем, ни тому, ни другому современный «специалист по душе», – увы! – не научит. Не тот у него профиль… Так что пусть уж лучше доверяют те, кто сам заслуживает доверия, – и тем, кто заслуживает этого доверия. Но где таких найти? Кто настолько хорошо себя знает, что может доверять хотя бы самому себе? И что уж тогда требовать доверительных гарантий от других?

Языческий «рай» – не место для культивирования доверительных отношений. Ни Господь не доверяет Адаму, ни Адам – Господу (и правильно делают!). Каждый ожидает от другого какого-то подвоха. Господь (возможно) – с надеждой, Адам (несомненно) – со страхом. Грехопадение Адама в богословии считается обретением люциферической, отрицательной свободы. Но, скажите на милость, как в благом раю могла возникнуть столь протестная форма свободы? Да просто условия там сложились такие, что человеку уже трудно было «удержать себя в рамках»: «мальчик вырос», а «папа-царь» этого не заметил, хотя «мальчик» уже давно спел об этом «папе» «целую песенку» (то бишь, женился). Давление на личностное я Адама усиливалось, а во внешней райской жизни ничего не менялось. Вот и пришлось ему срочно менять свое место жительства…

Нарушив табу страха, человек попал в иной мир, мир субъективной свободы, где его подстерегали уже новые опасности: ему постоянно приходилось балансировать между свободой «от» и свободой «для», между своими «положительным» и «отрицательным» я, между ангелом и бесом. Как отделить одно от другого, – он не знал. Он только ступил на путь движения к себе по вектору свободы в поисках своего Бога, – Бога любви, а не принуждения, Бога исцеляющего, а не заглушающего, Бога изначального, живого, а не вторичного, искусственного, которого он сам же и создал, впав в младенческое беспамятство…

В Эдеме человек, по сути, не был дома. Не дома он и на земле. «…Лисицы имеют норы, и птицы небесные – гнезда; а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову» (Мат.: 8), – говорил Иисус. Просто потому, что дом человека – не в объективном, оязыченном мире, а в его собственной душе. Вот и выброшен он был из Эдема в эту кипящую и бурлящую стихию, к себе домой, а «языческий» Господь позаботился о том, чтобы попутно он «заземлился», попал на землю, в новый объективный мир, но уже лишенный непосредственной защиты (по принципу: «усложняем задание»). Объективный мир есть вечный соблазн для человека поверить в свою вторичность, привязаться к своему поверхностному я и уйти от я бессмертного, действительно живого… «Кожаные одежды» – знак еще большей «объективации», еще большего закабаления человека миром созданных им же некогда объектов.

Теологи так любят рассуждать о зле нарушения иерархии, о люциферическом падении твари, возжелавшей занять место Творца… Но если подумать хорошенько, – отчего весь сыр-бор? Не показалось ли сей «твари», что она – не «тварь»? Не открылись ли у нее глаза на то, что ею правит нечто низшее, что является лишь плодом объективации ее вчерашних, устаревших смыслов? А потому не возжелала она чужого, а просто, быть может, решилась вернуть себе свое. Была ли революция в раю справедливой, очищающей, ведущей человека к своему действительному я? Или она была всего лишь дерзким вызовом Творцу, брошенным никчемным «прахом», одержимым жаждой свергнуть Его с пьедестала и занять Его место, чтоб заглушить свой комплекс «меншовартостi»?

Но постойте-постойте. Какая иерархия? Ведь в мире субъективном просто нет иерархии, ибо нет здесь вертикали: человеческую личность символизирует горизонтальная ось. Перед Богом все равны; наш Небесный Отец равным образом любит всех своих детей. Солнце освещает одним и тем же светом каждого, причем каждый из нас и есть это Солнце, исполняющее свою личностную миссию на земле. Иерархия, вертикаль – это вторичные ценности объективного мира, до которых нет дела свободной человеческой личности. А «свобода, равенство и братство» – не только лозунг всех «масонских» революций. Когда-то он был взят из проповедей Иисуса…

Наш Спаситель был вне иерархий. «Ученик не выше учителя, – говорил он, – и слуга не выше господина своего: Довольно для ученика, чтобы он был, как учитель его, и для слуги, чтобы он был, как господин его. Если хозяина дома назвали веельзевулом, не тем ли более домашних его?.. Вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими; Но между вами да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; И кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом» (Мат.: 10; 20).

Ибо желание возвыситься есть знак объективации, «вертикализации» человеческой личности, теряющей себя. А тот, кто впадает в духовную болезнь, – нуждается в излечении; ему следует быть «униженным», ибо унижение – обратная сторона возвышения. Так устроены «качели» объективного мира. Пока человек не обретет своей субъективной свободы, взлетать ему и падать на этом головокружительном аттракционе, вне мира и спокойствия в душе. И каждый раз, когда он будет наверху, то будет преисполнен страха кануть вниз, а в случае фатального падения его охватит жажда вновь прорваться вверх. Но ни внизу, ни наверху не быть ему счастливым, поскольку счастье – не на внешней вертикали, а в жизни человеческой души, в гармонии действительной свободы.

Что все мировые революции подвергаются дальнейшей объективации, – это факт. Выстраиваются новые вертикали, ничем не лучше старых, снесенных «волной народного возмущения». Люди, призывающие к свободе, самой свободы сторонятся больше, чем любого явного закабаления. А все потому, что идут на бой с бессменным чувством мести в душе, утратившей опору в Боге, под лозунгом свободы «от». Лишь Христос предложил нам свободу «для», а мы вот снова побоялись…

Мы постоянно претендуем на чужую территорию. Вот мировая вертикаль – не наша территория, не территория субъекта, и незачем нам за нее бороться: на ней нам вечно быть чужими, как были внутренне чужими Адам и Ева в райских кущах Господа… Мы можем только поиграть в «не нашу» жизнь, – что мы, по существу, и делаем. Все дети нуждаются в игре, но время идет, дети вырастают, а принципы игры в таком вот «вертикальном» мире не меняются. Меняются лишь детские игрушки, – меняются, как будто бы, на взрослые. И если дети малые привыкли забавляться с куклами, то «дорогие товарищи взрослые» своими «куклами для взрослых» хотят иметь уже других людей. Объективация в режиме «нон стоп!» продолжается, и все окружающие субъекты в глазах одного, отдельно взятого субъекта, урвавшего себе чуть больше власти, становятся объектами, которыми он самозабвенно манипулирует, включаясь в свою «взрослую» игру.

Наиболее явственно подобная игра проявляется в среде военных, где все предельно ритуализировано и заиерархизировано. Люди сами придумали себе уставы, правила, массу вспомогательных приемов обезличивания «личного состава», и – вперед! Ну их соблюдать с фанатизмом дикарей из племени какого-нибудь нумба-юмба! Наверное, ни в одной из сфер человеческой жизни так сильно не проявляется факт поклонения первичного вторичному, как в воинской дисциплине. Вот где идолизация идет полным ходом! Нет ничего смешнее (на мой взгляд), чем наблюдать за военными со стороны. Эту особенность очень точно подметил ныне покойный актер А. Ромашин.

– Мне всегда было трудно играть военных, – сказал он однажды. – Представьте: один человек говорит другому: «Молчать! Смирно!». И тот молчит и стоит «смирно», руки по швам! Это так смешно, что я никогда не мог удержаться от смеха…

Смешно все, что противоестественно. И то, что в детском мире выглядит всего лишь игровой условностью, сцепленной с малым возрастом ребенка, в мире взрослом предстает чудовищной карикатурой, таким гайдаровским секретным «РВС». «Страшной тайной», которой, – будем откровенны, – едва лишь грош цена в базарный день. «Кука-маркука-барам-барабука!», – как в одном смешном мультфильме о кошечке и собачке.

В воинской службе есть что-то неотразимо женственное, включающее принцип покорности и подчинения некой высшей силе, неумолимо нависающей над любым военным человеком. Проявляется, конечно, и мужское начало, но только в период выполнения военных операций. Вот получил приказ, – будь мужчиной и ни в чем себе не отказывай! Но в остальное время (а его-то как раз – львиная доля в жизни военного) человек исключительно подчиняется и получает от этого неизъяснимое мазохистское наслаждение. Знать, что ты – не хозяин своей судьбы, что за тебя постоянно кто-то что-то решает, есть особый род «взрослого» инфантилизма.

– Ты же знаешь, родная, – с притворным сокрушением говорит такой глава семьи своей заплаканной жене. – Я – человек подневольный и себе не принадлежу. Вот пошлют завтра на Сахалин, – поеду на Сахалин. Служба наша такая, что уж тут поделаешь...

И горько (но с тайной радостью) вздыхает. Ибо жизнь его устроена и расписана на пятилетку вперед. И он чертовски рад, что у него все так здорово сложилось. Никаких душевных треволнений, сомнений и забот о завтрашнем дне. Живи и радуйся.

Кто-то здесь мне может возразить: «Но это же – армия, она нас защищает!». Ответ: чтоб стать в позицию защитника, надо поначалу влезть в конфликт и спровоцировать ответную агрессию. Как же, все-таки, удивительно устроен мир «простых» человеческих смыслов! Вначале кто-то ищет и находит проблемы на свою голову, а затем с гордостью рапортует о том, как он успешно их решает, и все ему с восторгом аплодируют, благодарят за свое чудесное спасение! Ну, как тут не вспомнить известный яркий афоризм: «Главное различие между умным и мудрым состоит в том, что умный всегда знает, как выбраться из сложной ситуации, а мудрый в нее просто не попадет».

Сейчас у нас все поголовно защищаются. Даже пресловутый терроризм есть ни что иное, как доступный слабому способ защиты от сильного противника, играющего не по правилам. Игра последнего «не по правилам» состоит, хотя бы, в том, что он рвется участвовать в соревновании, сам явно находясь в другой весовой категории. А кто нарушает правила, – получает такое же нарушение правил в ответ. Так рождается терроризм, и игра «взрослых мальчиков» разгорается с новой силой. В ней нет ни правых, ни левых: все одинаково хороши.

Не менее военных меня умиляют юристы. Их серьезность при чтении и использовании созданных человеком законов просто поражает. Они так верят в них, так поклоняются их «святой букве», словно закон Вавилона для них не писан. А как ловко они оперируют «своим богом»! Ни дать ни взять языческие шаманы, вызывающие духа и манипулирующие им по собственному усмотрению. А вот насколько успешен ты в области подчинения себе «своего духа», – настолько квалифицированным юристом в этом обществе считаешься. Уважающий себя юрист никогда не допустит, чтобы какой-то там дух (то бишь, закон), каким бы божественным он ни являлся, смог овладеть ситуацией. Да ни за что в жизни! Закон – для человека, или человек – для закона? Человек, в конце концов, для субботы, или суббота для человека?

Это даже трудно назвать цинизмом, ведь человек, как будто, искренне верит, что высшей ценностью в этом мире является юридический закон, и считает себя истинным духовидцем, элитарным жрецом столь высокого бога. Законы суть языческие боги государства, состоящего из людей. Они (законы), конечно, несовершенны, – и кто, как не сами юристы, знают об этом лучше других, – но это, как говорится, наши законы, и мы должны их соблюдать, пока они считаются законами… Дружно делаем вид, что они правы (как у Пугачовой: «Изображаем радость!»). Проблема только в том, что мир не состоит из людей и не контролируется надводным айсбергом их младенческого сознания. Мир вообще «не состоит»: свойство «состоять» есть категория вторичная…

В таком вторично-виртуальном мире живут юристы и по-детски считают себя взрослыми. Ведь они отлично знают «правила движения» на дорогах! А знать правила движения – не попасть в аварию. Как, кстати, по поводу пьяного водителя за рулем или человека в предынфарктном состоянии?.. А пробки? А падающий самолет, срочно идущий на посадку, где придется? А многое другое?

– Ваша честь, – с высоким пафосом обращается к судье адвокат или прокурор, с удовольствием растягивая слова, как будто речь идет о его собственной чести, которая, уж конечно, выше всяких похвал…

При этом он прямо раздувается от сознания собственной значимости. Зря, что ли, поговаривают, что Юпитеру когда-то не хватило всего ничего, чтобы вспыхнуть и стать звездой? Совсем чуть-чуть, но – неудача. А амбиции остались. Сейчас, кстати, вновь среди ученых все настойчивее муссируется тема новой попытки Юпитера «надолужити втрачене». Но здесь уж, как говорится, «съесть-то он съест, но кто ж ему даст?»… Хотя…

Военные, юристы, политики, «талантливые» управленцы… Нормальному человеку действительно должно быть смешно наблюдать за «мышиной возней» этих повзрослевших детей, стремящихся занять себе «почетное» место в общесоциальной или государственно-военной иерархии. Еще смешнее, – когда они отождествляют себя с этим «важным» местом, отбросив свое человеческое достоинство и заменив его поверхностной тщетой высокоградусной гордыни.

Вот демократия, казалось бы, – явление из мира субъективной человеческой свободы. Но демократия на уровне государственного устройства – это… гм… что? Такой особый вид «душевной» проституции или попытка соединить несоединимое? Не говорил ли Иисус: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу»? (Лук.: 20). Как идея, демократия – это нечто вне «господской» иерархии, но возможно ли ее осуществление в мировой языческой действительности? Быть может, она являет собой переходное состояние от старого к новому качеству общественной жизни? Не знаю, не знаю… Доныне все попытки построить идеальную государственную систему оборачивались крахом. Еще более нелепым предстает стремление отдельных «праведных» людей основать идеальное религиозное государство, предваряющее (например) новое пришествие Христа. Недаром в Апокалипсисе сказано, что такое государство станет местом силы Князя Тьмы…

Сам Иисус был против иерархии даже в словах. «Да будет слово ваше: «да, да»; «нет, нет»; а чтó сверх этого, тó от лукавого» (Мат.: 5), – говорил он, объясняя, почему не нужно давать клятв. И если клятвы были обычной практикой во времена «языческого» Бога Иеговы, то теперь – «…не клянись вовсе: ни небом, потому что оно Престол Божий; Ни землею, потому что она подножие ног Его…» (Мат.: 5). Любая клятва есть «вертикализация» слова, искусственное придание ему большего веса, в котором оно, будучи самодостаточным, совсем не нуждается. Оно не нуждается в укреплении небом и землей, как двумя полюсами вертикальной оси, ибо место его естественного обитания – не безличная вертикаль, а личностная горизонталь человеческой души.

«…Ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным» (Мат.: 5), – сказано дальше. Вероятно, здесь речь идет о самóм человеке и его реальных возможностях в данных координатах времени и места. И, опять-таки, эта фраза возвращает субъекта к его равноправной с другими позиции, в то время как клятва есть знак презрения к другому, знак «вторичного» возвышения над ним. Тот, кто презирает, никогда не выше того, кого он презирает. А если речь идет о Боге, – то Он не может быть Творцом. Творец Вселенной есть существо, излучающее свет и любовь, и потому ему не свойственно презрение, оно не нуждается в клятвах. В противном случае оно есть узурпатор, захвативший то, что ему не принадлежит.

Таким вот «вертикализированным» Богом изображен Иегова в Ветхом Завете. Но Иисус не отрицает Бога иудеев. Он просто предлагает посмотреть на Него прозревшими глазами, с которых снята пелена незнания. Его Бог-Отец (как бы это попроще сказать?) радикально демократичен. Но это – Тот же Бог «Авраама, Исаака и Иакова», ибо нет здесь другого Творца, создававшего мир. «И еще более искали убить Его Иудеи за то, что Он не только нарушал субботу, но и Отцем Своим называл Бога, делая Себя равным Богу» (Иоан.: 5), – сказано в Евангелии от Иоанна. Буддисты тоже нередко насмехаются над Богом христиан, считая Его слишком «опущенным» вниз, «приниженным» до уровня человеческого субъекта.

Не зная, где на мировой «господской» вертикали буддисты помещают человека, могу сказать еще следующее. Людям с «языческим» сознанием очень трудно понять, что субъект – вне вертикали. Так же, как и Господь. Вот «психическое» субъекта, – да, оно, ввиду своей непросветленности, то и дело норовит прорваться на вертикаль, словно ему там «медом намазано». А сам субъект, его подлинное я, есть свобода от всяческих вертикалей, так что уж извините. И по этой причине говорить о «принижении» Бога – такая же нелепость, как обвинять огонь в том, что он заморозил зимний сад. Бога нельзя унизить, как Бога нельзя и возвысить. Он – вне этой базарной кутерьмы. Горизонтальная ось не ниже вертикальной, ибо находится совсем в иной плоскости измерений. Условно говоря, она пролегает через сердце человека, через его память о прошлом и будущем. Бог – в самом человеке, в его сердце. И если человека называют равным Богу, богочеловеком, Сыном Божьим, то это значит, что Бог есть жизнь, любовь, свобода, но уж никак не господин. Не тот у Него профиль.

«Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, чтó делает господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, чтó слышал от отца Моего» (Иоан.: 15). Масоны могут отдыхать! Ибо все их «страшные тайны» и «секретные коды» разбиваются в пух и прах простотой и непосредственностью подлинных богочеловеческих отношений, лишенных засекреченности всевозможными табу. «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только чрез Меня, – говорил Иисус, – …видевший Меня видел Отца… Верьте Мне, что Я в Отце, и Отец во Мне… В тот день узнаете вы, что Я в Отце Моем, и вы во Мне, и Я в вас…» (Иоан.: 14). Тем самым Иисус дал понять, что человек и Бог едины. И речь здесь идет не только об Иисусе: таким же сыном Божьим является каждый из нас.

Но в каком смысле мы можем считать себя равными Богу? «…Истинно, истинно говорю вам: Сын ничего не может творить Сам от Себя, если не увидит Отца творящего: ибо, чтó творит Он, тó и Сын творит также. Ибо Отец любит Сына и показывает Ему все, чтó творит Сам… Ибо, как Отец имеет жизнь в Самом Себе, так и Сыну дал иметь жизнь в Самом Себе» (Иоан.: 5). Итак, мы едины с Богом через творчество и любовь, через «солнечное» свое начало, начало своего собственного свободного я.

А теперь вернемся к описанию грехопадения в книге Бытия. В каком отношении мы можем говорить о свободном волеизъявлении Адама? От ответа на этот вопрос зависит квалификация его поступка: то ли это было восстание «униженного и оскорбленного» существа, мечтающего сбросить Бога с пьедестала и занять Его место, то ли это был ответственный выбор повзрослевшего человека, открывшего свое родство с Творцом и пожелавшего вернуться к своему истинному Отцу. В первом случае человек предстает «вертикализированным» существом, подорванным комплексом неполноценности. Во втором – существом вполне самодостаточным, осознавшим свое единство с Господом и вышедшим Ему навстречу, – Тому, Который открылся его освобожденному сердцу.

Перед нами – две свободы. С одной стороны – так называемая лжесвобода в пределах объективного мира, где действительной свободы и быть-то не может, и потому она всегда обращается в свою противоположность, в новое порабощение. Объективный мир не самостоятелен и не движется вперед, он безразличен к судьбе простого человека, да и не в силах ему помочь. Все мирские революции оборачивались неизменными реакциями. Именно такой революции ожидали иудеи, но Иисус сказал им: «Хватит! Это – не ко мне». Так он сам стал «предателем», причем предателем Иеговы, «самого святого», что было в жизни у каждого иудея. Таким же «предателем» стал и мифологический Адам…

С другой стороны – свобода субъективного мира, где она-то как раз и является тканью, на которую нанизывается все мировое творение. Внутренняя свобода человеческой личности от рабства у полубессознательного объективированного мира. Свобода, как возвращение к своему подлинному я, к Богу-Любви. Выше я говорила о судьбе отдельной человеческой души. Она определяется ее личностным выбором. Ее, или Господа, – это одно и то же. Судьба, на мой взгляд, не есть что-то внешнее, навязанное нам извне, «объективным» образом. Принимает здесь решение Господь, и это решение звучит в человеческой душе, как глас ее личной совести, как ее собственное желание, насущная потребность и личностный выбор. Ибо душа – не частица, а искра, один из планов самореализации Господа в четырехмерном пространстве-времени.

Свободный субъект не подчиняется никому, кроме Бога, но даже Ему он подчиняется лишь по той простой (как мне кажется) причине, что Бог есть он сам. И только тогда, когда человек идет по линии своей положительной свободы, когда его поддерживает сила мудрости и любви. Когда же он начинает противиться Богу, он теряет свою силу и отпадает «во тьму внешнюю», начинает служить тем идолам, которых сам и создает.

Но как человек может пойти против Бога, если он и есть – Сам Бог? Логичным будет предположить, что человек никогда не идет против того Бога, которого он ощущает в себе в данный момент. Человек есть Бог в своем наивысшем потенциале, но этот потенциал не раскроется в нем во всей полноте вплоть до Последнего Суда, а до тех пор об истинном Творце, как и о своем истинном я, человек имеет крайне смутное представление. И чем более смутно это представление, тем более ему свойственно искать Бога (и себя) во внешнем, объективном мире, видеть в Нем Владыку, Господина, безжалостный объект для поклонения и устрашения («когда я человека не понимаю, я его боюсь») и примерять эту же роль на себя. Но пока человек не знает истинного Бога, не знает самого себя, не раскроет в Господе себя, – ему, по сути, не с кем и встречаться. Придти к Создателю на Суд – значит, придти на Суд к себе. Осветить светом наивысшего сознания свои дела и дать им справедливую оценку – это и есть вернуться к Богу. А значит, – просто стать собой.

В Библии Господь постоянно дает оценки: «И увидел Бог, что это хорошо»; «…нехорошо человеку быть одному», и т.д. Это в который раз подчеркивает, что наш Господь олицетворяет субъективный, андрогинный мир, главным свойством которого является отделение добра от зла, определение того, «что такое хорошо, что такое плохо». Бог есть Слово, как сказано в Евангелии от Иоанна, – и это тоже справедливо, если принять во внимание традиционное для Авесты соотнесение классической триады «мысль – слово – дело» с триадой «дух – душа – тело». «В начале было Слово, и слово было у Бога, и слово было Бог» (Иоан.: 1) есть ни что иное, как признание того факта, что основой бытия является живая душа, андрогинная сущность, символизирующая серединный мир, который связывает духовное с материальным. В словах Иоанна раскрывается христианская Троица, как символ единства двух миров, сотворенных и скрепленных третьим, андрогинным миром любви. «Субъективная» горизонталь предвечного Я Господа-человека свободно разворачивает вовне «объективную» вертикаль духовного и материального миров…

Вот вспомнилось слово «предвечный»… Откуда оно и что оно означает? Разве может быть что-то прежде вечности? Или это просто красивая метафора? Как было уже сказано выше, субъективное начало основано на единстве двух форм времени, – прошлого и будущего. Но эти формы, как принято считать, довольно ограничены, по сравнению с той же вечностью. Как же, в этом случае, субъективное могло построить объективный мир, мир вечных идей?

Вспомним о том, что еще натурфилософы древности рассматривали мир с «языческой» позиции его поэлементного состава. Кто-то первым космическим элементом называл воду, кто-то – воздух. А Гераклит «избрал» огонь. Его мнение удивительным образом совпало с преданием Авесты, согласно которому огонь есть первоэлемент мира. Когда в «Бундахишне» перечисляются первые творения Ахура-Мазды, среди них нет огня, – вероятно, потому, что огонь сотворен просто не был. Он – вне процесса миротворения. И огонь же связывается с будущим временем. Поэтому получается, на первый взгляд, немного странная картина: именно из огня рождаются (или творятся) все остальные элементы, а, стало быть, будущее порождает и настоящее, и прошлое, и (прости, Господи!) вечность. Нет, быть может, вечность существует где-то за пределами избранного участка работ, но только «в потенциале» и нашему творящему субъекту ничего об этом не известно. Но едва лишь Он даст себе труд позаботиться обо всем творении, – Он тут же откроет и «свою» объективную вечность.

Когда вначале – свобода, то первым появляется будущее, поскольку больше ничего и нет. Нет ни прошлого, ни настоящего, ни даже вечности, которая могла бы объединить в себе опыт прошлого и настоящего. Есть только будущее, первичный импульс, взрыв (или «бифуркация», – что означает резкий поворот событий, задающий процессу новое направление), творящий/порождающий миры. Будущее, как план творения. Творческий первоэлемент огня заключает в себе все остальные элементы, – а это значит, что в будущем в свернутом виде содержатся все остальные формы времени.

Ближе всех к огню, по-видимому, воздух. Первичный взрыв, как первое проявление созидательной энергии Зервана, есть взаимодействие огня и воздуха. На «субъективной» оси огню Овна противостоит воздух Весов. Как сказано в «Бундахишне», в самом начале творения Ахура-Мазда проложил путь Солнцу с востока на запад. Ни к северу, ни к югу оно отклоняться не могло. «До тех пор пока не пришел Враг, всегда был полдень, то есть рапитвин» (Бунд.: с. 24 (13 r)). Иными словами, вначале была проложена «субъективная» ось, от Овна до Весов. Эта ось символизирует сам принцип Зервана, – предвечной свободы, творящей Вселенную. Она же является аналогом «горизонтали» человеческой души.

Замечу, что на момент появления Солнца существовали все четыре стороны света и соответствующие им созвездия. Стало быть, параметры кругового движения уже были заданы, но время еще было «субъективным» и протекало через центр круга, в векторном направлении (по типу ленты Мебиуса?). Именно так, – сквозь человеческое сердце, – и по сей день течет время в человеческой душе. Через собственное сердце мы можем «подключаться» к своему прошлому и будущему, – если, конечно, в качестве «машины времени» мы используем пространство любви. Скорость «душевных» сигналов выше скорости света, «привязанной» к параметрам объективного мира, и потому наше субъективное время может двигаться как вперед, так и назад, как в будущее, так и в прошлое.

Андрогинный первочеловек Гайомард был воплощением «субъективного» единства будущего и прошлого и не знал «объективной» иерархии настоящего и вечности. Время перешло «на круг» и связанную с ним вертикаль только со вторжением в наш мир коварного «Врага». Не в этой ли вертикализации, в отрыве субъекта от своих естественных основ – истоки мирового зла? А вот «языческий» Адам востока, в отличие от Гайомарда, был одинок и, видимо, «вертикализован». Не имел он и прошлого, которое давало бы ему возможность оценивать себя и свой «линейный» путь. По сути, он стоял на месте. И только появление жены открыло ему путь в его «родное» прошлое.

Когда человек получает своего другого, вся райская картина стремительно меняется. Сам Бог, давая «субъективные оценки», говорит: «…не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему…». Ибо без помощника нет движения, нет взаимообмена между будущим и прошлым. Наша оппозиция, наше зеркальное отражение, а проще – наш партнер, – есть наше обретение исторического прошлого. Не только, впрочем, исторического. Из текста Авесты можно понять, что состояние Гайомарда, состояние андрогинной целостности, в котором изначально пребывал человек, связано с ощущением потерянного рая, – того самого райского прошлого, когда человек еще не был расколот на две несчастных половинки.

Пожалуй, неверно представлять все дело так, будто Гайомард был расколот на мужскую и женскую части. Это сразу убило бы его целостную душу. И если бы Ангра-Майнью мог это сделать, он непременно воспользовался бы такой прекрасной возможностью. Однако над свободой человека не властен ни Бог, ни Дьявол, и убить его может только он сам, если сделает соответствующий выбор. Вот почему во многих народных сказаниях повествуется о том, как Дьявол покупает чью-то душу. Продать свою душу – значит дать добровольное согласие на саморазрушение, вселить в себя Дьявола и позволить ему собою управлять, вплоть до принятия решения перестать быть человеком и стать полным воплощением зла. Продажа души есть прямой отказ от свободы, как основы своего бессмертного бытия, вхождение в мир бездушной вертикали, где господствуют количественные стандарты, чуждые андрогинной природе человека. 

Раскол Гайомарда надвое, по-видимому, следует считать символическим, а не реальным. После такого раскола человеческая душа остается андрогинной, но уже не способной иметь андрогинное тело, ибо в ней «идут военные действия». Происходит своеобразная «вертикализация» души, приводящая к возникновению вражды между духом и материей, которые начинают выяснять друг с другом вопросы господства и подчинения. Субъект частично теряет свою свободу, остроту духовного зрения, «обрастает» объективированным «психическим» и легко впадает во всевозможные иллюзии, нередко принимая многочисленные искусственные заменители за настоящие людские ценности. У него появляются проблемы с самосознанием и самоидентификацией. Нередко он сам не понимает, чего он хочет и к чему стремится. Душа «просветленная» больше знает, еще больше хочет знать и легко находит свое место в жизни. А вот душа «запутавшаяся» ищет внешних впечатлений и старается как можно дальше уйти от своей человеческой сущности.

Итак, у любого вновь родившегося человека есть свое прошлое. Как минимум, – это мифологическое прошлое, в котором он был пронизан чувством любви и идеальной гармонии между двумя «ипостасными» лицами своего андрогинного целого. В земной своей жизни это чувство «предвечной» гармонии он безнадежно утратил, но продолжает хранить о ней память, преображенную в веру в Бога. Ведь что есть Сам Бог, как не любовь, свобода и цельное, доподлинное знание?

Когда Адам обрел свою «западную» половинку и вкусил запретного плода, былая пелена вдруг разом спала с его прозревших глаз. Взглянув на мир, он устыдился, поскольку перед ним открылось его таинственное прошлое. И это прошлое, возможно, всплыло в его памяти в двух разных «субъективных» «измерениях»: как полное единство с Господом, которого он был лишен в своем «языческом» раю, и как историческое прошлое, которого к тому моменту у него еще и не было. Или было?

Я нахожу здесь два ответа. Первый: Адам мог неожиданно припомнить, как в светлую структуру мира в его мифологической истории ворвался демон зла и разрушения, с которым он решил когда-то встретиться, чтобы изгнать его отсюда окончательно (здесь я связываю два мифа, – иудейский и авестийский: мир-то у нас один, и история его творения одна, а значит, и тексты различных традиций внутренне ассоциированы). В этом случае Адам мог действительно почувствовать неловкость за свое вынужденное бездействие. И второй момент: он увидел некое земное прошлое, которое еще не состоялось. Прошлое, – как будущее.

Шагнув из языческого мира в мир христианский, Адам присоединил к востоку запад и сменил импульсивную неосознанность востока на рефлексию и потребность в искуплении запада. И, хотя земная история еще не начиналась, но он уже знал, что «предвечно» она «пребывает»: ведь будущее, в котором хранятся все «начала и концы», раскрыло ему тайные феномены времени. Привычное для человека время соткано из безвременных фрагментов «окаменевшего» настоящего, прошитых невидимыми нитями будущего и прошлого, которые оживляют настоящее или, по крайней мере, создают видимость его оживления. А человеческая (и не только человеческая) жизнь проявляется в движении, в субъективном проживании прошлого и будущего.

В объективном мире нет ни прошлого, ни будущего (но могут пребывать их знаки, отголоски и конкретные следы), ибо они составляют жизнь субъективной души. Эти динамические временные формы существуют в нашем представлении, в мире нашей субъективной памяти. Иными словами, они бессмертны, пока бессмертны мы, бессмертна наша душа, проникнутая светом разума. Вероятно, мы сами их и порождаем, а вместе с ними – и себя, и (если уж «пошла такая пьянка») свою идею Господа.

Но порождаем ли мы добро и зло, если эти категории существуют лишь в нашем сознании? Добро и зло есть наши оценки, но отнюдь не оценки суть обсуждаемая нами реальность. Мы привыкли говорить о субъективном как несправедливом и об объективном как об отражающем действительность, – что категорически неправильно. «Объективные» законы науки рушатся на каждом шагу; одни научные системы стремительно сменяют другие и с безжалостной «беспристрастностью» «доказывают» их «непригодность».

Категории субъективного и объективного чудовищно спутаны в нашем повседневном представлении. Для современной науки, опирающейся на так называемый «объективный опыт» и поэлементно-материалистическое осмысление бытия, уже само слово «субъективное» является чуть ли не ругательным. И это понятно, ведь под субъектом подразумевается человек, а человеку, как известно, свойственно ошибаться. Не ошибается лишь «группа товарищей», коллектив, группа «независимых» ученых, не связанных какими-либо общими, субъективно-личностными предпочтениями. Это, конечно, правда, но правда «языческого» мира, закрепленная за неким обездвиженным «настоящим-вечным», раз и навсегда данным нам «в ощущениях» и никогда не меняющимся. Хотя и здесь все относительно, поскольку существуют групповые интересы, основанные, большей частью, на потребности «людей от науки» в финансовых дотациях…

Но если основываться на изначальной природе субъекта, очищенной от поверхностных напластований так называемого «психического», этого пýгала для «серьезных», «объективных» исследователей, то субъективное предстает уже, как реальность, первичная по отношению к реальности объективного. Для материалистического мировоззрения вначале есть природа, и только вслед за нею – человек (для кого-то – как «венец природы», а для кого-то – как «Господне наказание»). А вот в Евангелии от Иоанна «в начале было Слово», а значит, там находится Субъект, творящий Свой осмысленный Господний мир.

В какой мере можно говорить о субъективном как ошибочном и субъективном как «предвечном», об объективном как о справедливом и объективном как вторичном, врéменном и преходящем, – это тема для отдельного разговора. Я же хочу поговорить лишь о категориях добра и зла в контексте субъективного и объективного, как изначальных принципов мироустройства. Моральные оценки, как я уже сказала, субъективны (в обоих своих смыслах), но они вполне быть могут абсолютными, т.е., объективными (что в данном смысле значит, – справедливыми).

«Язычники», как правило, считают, что все в земной природе относительно. Что истинное благо для одних, то может быть несчастьем для других. Такая относительность добра и зла есть ахиллесова пята языческой позиции. Само понятие относительности смыкается с неясностью, недостаточной осмысленностью, неполным знанием о предмете, характерным для инфантильно-языческого мировоззрения. Но на такое неполное знание уже не имеет права осмысленный мир «постъязыческого» пространства. Между тем, в том благом мироздании, которое создал Господь, все истины абсолютны, добро абсолютно, а вот относительность является знаком раскола этого мироздания, совершенного «идейным противником» Господа. Относительность – вот тот туман, которого напустил сюда Диавол, чтоб правду выдавать за ложь, зло за добро, а преходящее за вечное.

Когда буддисты говорят, что добро и зло существуют лишь в нашем сознании, а само познание есть познание иллюзий и посему уж изначально связано со злом, они формально правы, но правота сия, опять-же, относительна. Душа реальна, независимо от нашей веры, или же неверия. И если, следуя рекомендациям буддистов, мы избавимся от собственного «эго», то просто отречемся от души и связанного с ней бессмертия. Но только вот заданность «быть человеком» есть заданность субъективного, а не объективного бытия, и мы, при всем своем желании, все равно не растворимся в мире «чистого духа», якобы избавляющем нас от проблем нашего не в меру пылкого ума. И никакие декларации нам не помогут. Ибо ни Зерван – не дух, ни Нирвана не есть царство духа. Не в отсутствии ума проявляется природа человека, а в стремлении раскрыть затемненные стороны своей глубинной памяти.

Да, собственно, о чем здесь говорить, когда даже в индо-буддийской традиции есть свой кармический закон, дающий недвусмысленно понять, что добро и зло отнюдь не относительны? Хорошие поступки ведут к благим последствиям для совершившего их субъекта, а дурные, соответственно, – к дурным. Оценивает он их, как хорошие или как дурные, не оценивает, – не имеет значения. Так что добро и зло, будучи субъективными по природе категориями, имеют свойство «объективироваться» в нашем бытовом пространстве. И их «объективация» контролируется таким «неслабым» душевным механизмом, как совесть. А потому отсутствие информации о том, что мир медленно, но неуклонно скатывается в пропасть, отнюдь не является гарантией того, что рано или поздно эта пропасть его не поглотит.

Обретя историческое сознание, Адам мог видеть прошлое, как будущее. Я выше писала о том, что первый библейский миф об Адаме символически связан со всей повествовательной линией Библии. Быть может, в момент «грехопадения» первый человек узрел дальнейшую историю «богоизбранного» народа, обильно пропитанную кровью и до верхов наполненную всевозможными преступлениями против человечности и против самих установлений Господних. А то, что многие людские преступления совершались «по наущению Господню» и, стало быть, ответственность за них бесстыдно возлагалась на Творца, есть фактом сáмой настоящей, ничем не прикрываемой хулы на нашего Создателя. Ибо Господь, по Собственному статусу Миротворцá и Миотвóрца, никак не мог быть соучастником столь грязных и позорных дел, вершимых от Его святого имени.

Среди мировых антиномий, цементирующих основы всекосмического бытия, я никогда не рассматриваю антиномию добра и зла. Поскольку это – антиномия совсем иного порядка, нежели остальные. Она фиксирует противостояние между нашим осмысленным миром и той ненужной и бесполезной для нас пустотой чужеродного и враждебного нам антимира, без которой мы прекрасно можем обходиться.

Большинство известных антиномий сводятся к количественно-качественным характеристикам разделения мира на единое и множественное. Это – категории объективной реальности: первичное – вторичное, духовное – материальное, небесное – земное, мужское – женское… Вся гармония космоса основывается на взаимопроникновении этих двух принципов. Когда между двумя частями подобной антиномии устанавливается должное соответствие, – в мире царит идеальная гармония, или, выражаясь более возвышенно, любовь, и мы называем это добром. Когда же такого соответствия нет, – гармония нарушается и возникает зло, влекущее наш мир к разрушению.

Добро и зло – субъективно-оценочные категории, проверяющие гармоническую систему на соответствие идеальному образцу, или Господу Богу. В Божьем мире зла быть не должно. Зло – вне творения, и Бог его не создавал. Зло появилось извне, из темного пространства антимира и проникло сюда незаконным образом, – об этом сказано во многих традиционных учениях (например, в книгах Авесты). Зло здесь вторично. Оно, конечно, существовало где-то прежде, но для нашего осмысленного мироздания оно – инородный агент, подлежащий обязательному устранению.

Но как возможно такое устранение? Только в перспективе раскрытия личностной природы человека, в перспективе движения личности по пути познания, от прошлого к будущему и от будущего к прошлому. Добро и зло есть связь и антисвязь, любовь и антилюбовь, просветление и невежество. Незнание, например, не есть добро, хотя при чтении первого мифа библейской Книги может сложиться прямо противоположное мнение.

Почему категории добра и зла не разработаны в языческой традиции? Да именно потому, что это – традиция безличностного пространства, пространства антиномии настоящего – вечности, двух «неподвижных» форм времени. Одно из них – слишком холодно, чтобы двигаться, и ему свойственно мгновенно фиксировать и парализовать все, что через него проходит. Другое – напротив, чересчур горячо, поэтому его движение слишком стремительно и (условно говоря) неуловимо для нашего восприятия.

Добро и зло существуют в контексте движения и становления личности, в контексте антиномии прошлого и будущего. Эти две формы времени необходимым образом связаны с познанием и оценкой системы на соответствие избранной нами (и Господом Богом) космической программы. Все, что основано на любви, укрепляет эту цельную систему, а основанное на нелюбви способствует ее разрушению.

Здесь даже в чем-то правы буддисты, когда говорят, что объективно добра и зла не существует: они существуют лишь субъективно, в нашем сознании. Очищаем от этих оценок наше сознание, – и вот уже хорошо, все будет «добро». Но это, конечно, далеко не так, поскольку здесь налицо – подмена понятий: идея добра, как такового, замещается идеей неразличения добра и зла, квалифицируемой почему-то, как добро. Для языческого мира это ясно и понятно: различение добра и зла есть внесение определенной дисгармонии в установленный порядок вещей и потому может оцениваться, как зло. «Жить тебе в эпоху перемен!» – пугают друг друга китайские неблагожелатели.

Хирургическая операция, удаляющая нарыв, тоже оценивается организмом, как зло. А поход к зубному врачу – вообще одно из самых отвратных «зол», знакомых едва ли не каждому человеку. Врач уверяет нас, что на зубе появился маленький участок кариеса, который необходимо как можно скорее устранить, иначе он разрастется и, в конце концов, разрушит весь зуб, начнет заражать другие зубы... Нам же хочется думать, что врач преувеличивает… что ему просто нужны наши деньги…

Грехопадение Адама Господь назвал чудовищным злом и проклял всю материальную природу человека («проклята земля за тебя»), но не смог (и, я думаю, не захотел) проклясть его душу. Да, категории добра и зла субъективны, но кто сказал, что субъективное нереально? Субъективная реальность, на мой взгляд, как раз единственная реальность, в которой мы живем и за которую несем ответственность, и дается она нам совсем «по-ленински», – в ощущениях. И это только – для начала…

– Есть только дух, все остальное – майя, – говорят на востоке, подразумевая под майей материю. И не только материю. Надо полагать, что под майей подразумевается и все «человеческое, слишком человеческое». То бишь, «психическое», психологическое, а вслед за тем – и субъективное. Сама душа человека для восточного сознания – категория слаболегитимная. Еще бы: ее ведь там считают состоящей из элементов, а это – уже сложность, уже аналог материальности, умножения и упрощения... Потому и о ее бессмертии можно говорить лишь с большими оговорками.

Душа в представлении буддистов полуматериальна, и в этом, на мой взгляд, они не очень правы. Языческому сознанию свойственно все делить и объективировать. Объективировали они и душу. Считая ее субъективным образованием, они, тем не менее, не вникая в самую суть категории субъективного, описывают ее в терминах объективного, как состоящую из некоего множества элементов. А «на самом деле» душа – не множество, а именно единство. Это, на мой взгляд, даже не образование, не «сбор частей» (тогда бы она действительно была смертной, т.е. подлежащей разложению на части), а некий принцип жизни, описанный первичным (как я полагаю) числом три.

Подлежит ли разложению на части христианская Троица? Конечно, нет, ведь она не состоит из частей, а проявляется триединым образом. Все эти части (если можно так выразиться) не являются составными: они являются ипостасными, т.е. ликами одного-единого целого, одной-единой Личности. Поэтому Троица едина в трех Лицах, и ни одного из этих Лиц нельзя из нее изъять. А сколько богословских копий было поломано, сколько ересей разоблачено, во сколько новых ересей было «впадено», прежде чем христианские фундаторы пришли к единому мнению относительно сущности предмета своего главнейшего положения! Но оно, как говорят на современном западе, «того стоило»!

Троица отражает принцип нерасторжимого единства. В нем и заключен закон любви, положенный в основе созданного Господом благого мироздания. Закон любви есть закон триединства человеческой души. Именно душа является носителем любви, а любовь внематериальна и не разлагается на элементы. Потому и душа бессмертна. Это зло стремится все препарировать, отделить дух от материи, «купить» душу с тем, вероятно, чтоб проникнуть в ее троичную структуру и внести в нее «двоичный» вирус самоуничтожения.

 Описывая душу в категориях множества, сущности души никогда не познáешь. Душа – не «объективное» творение. Бог создал лишь два объективных мира: мир духа и мир материи. А между ними пребывает субъективный мир свободы. Это некая (пускай условная) перпендикулярная ось, разрезающая линию объективной оси на уровне смыкания духовного с телесным.

Об «объективности» души, пожалуй, можно говорить в одном ее контексте, – в контексте женского начала. Вот здесь с душою сослагается понятие «психического». Под ним мы можем понимать наследственные и приобретенные черты реакции конкретного земного человека на внешний, объективный мир. Они-то, видимо, и разлагаются в момент распада тела после смерти и заменяются из жизни в жизнь. В каком-то смысле, можно даже их связать с тотемами, с «животною душой», – точней, с душой самих животных. Тотемы – это наши маски, которые мы надеваем, чтоб быть опознанными в мире, где все привыкли видеть только внешним зрением. «Психическое» есть наш пропуск в этот мир и результат всех наших трений, компромиссов и кулуарных (но не всегда осознанных) договоренностей.

– А давайте-ка, я буду таким, – словно предлагает свой вариант окружающим человек. – Мне так удобнее, а как вам, терпимо?

– Оۥкей, – отвечают ему. – Таким, – так таким. Только предупреждай, если захочешь измениться.

Люди (да и ни одно живое существо) не любят слишком резких изменений в освоенном ими пространстве. Ко всему новому надо приспосабливаться, тратить дополнительную энергию, а все животные, в целях выживания видов, приобрели способность экономить свои силы и избегать ненужных стрессов и различных треволнений. Таким вот образом, «психическое» стало привычным способом реагирования и защиты от опасностей внешнего мира, которым пользуется каждый человек. Как вещь сугубо приспособительная, оно и служит временно, лишь на период существования опасности (не стоит забывать, что лучшей из защит нередко выступает нападение).

Одним «психическим» душа, по счастью, не исчерпывается. Оно – лишь ткань ее одежды, или маски, взятой в целях презентации души во внешнем «высшем свете» вертикали. Но главная, первооснóвная природа у души – ее бездонная свобода, направленность на познавание миров и андрогинно-творческая сущность. Субъективное, душа есть тот посредник, который связывает дух с материей. Это – сама любовь, сам принцип гармонической, богоданной связи, без которой невозможно существование сотворенной Господом Вселенной. Другое дело, что для языческого сознания это – глубокая тайна, покрытая мраком неосознанного, неодушевленного бытия.

Неодушевленность эта, тем не менее, условна. Перефразируя известную юридическую формулировку, можно сказать: незнание законов космоса не освобождает от жизни по законам космоса. Мы можем не знать, не ведать о существовании души, но ее существование определяется не нашим знанием или незнанием о ее существовании. Сокрытие правды, табу на познание основы основ – лишь первый этап становления человека как целостного существа, несущего ответственность за порученный ему мир. На этом первом этапе Сам Бог «скрывает» от нас истинное положение вещей, ибо мы еще слишком незрелы, чтобы брать ответственность на себя. Мы еще отделяем себя от Бога, глядим на Него внешними глазами, и нам еще кажется, что Он нас не увидит, если мы спрячемся за деревом.

Описывая Бога и Его неоднозначные поступки, – в саду ли Эдема, в иудейской ли истории, – мы описываем свое актуальное представление о Нем и очень редко касаемся Его истинной природы. Чем старше мы становимся и более осмысленно начинаем проживать свою жизнь, тем ближе наше представление о Творце к Творцу реальному. Чем ближе мы к основе основ, к познанию общемировых закономерностей, тем полнее и наше восприятие Господа.

Иегова Ветхого Завета не есть жестокий и ревнивый Бог, – это просто тот максимум, на который могла «расщедриться» наша благая языческая природа. Когда мы изживаем свое внутреннее язычество, наш Бог разительно меняется. Христианский Бог неизмеримо выше Бога Ветхого Завета, ибо мы становимся ближе к Богу истинному. В буддизме Бога нет вообще… Там еще слабее проявлен потенциал человеческой личности, там Абсолют – в неразличении, а зло – в сознании, в личности, в эго… Там хорошо, когда происходит возвращение, слияние воедино всего, что разделилось, – и грешного, и праведного… Когда все мы, в одном счастливом потоке, приплываем к блаженным берегам безликой и бескачественной Нирваны. Там хорошо не добро, а пустота, отсутствие смысла и понимания чего бы то ни было.

Младенческое сознание неосмысленности есть идеал для языческого мира, живущего по принципу рыбки в аквариуме, которая, наверное, полагает, что живет в единственно возможном Божьем мире, который вечен, неизменен и не нуждается в очищении. Между тем, время от времени там надо и воду поменять, и почистить стенки аквариума, иначе начнутся сначала маленькие, а затем все более серьезные проблемы, в результате которых погибнет и микро-, и макрофлора, и микро-, и макрофауна, и та беззаботная рыбка, которая думала, что в ее прекрасном мире нет ни боли, ни зла.

Язычество – явление неизбежно временное. По мере накопления кармического опыта оно сменяется «голосом проснувшейся совести», и происходит трансцендентный переворот, настоящая духовная революция. Эта революция на первых порах может привести к неисчислимым страданиям, и в этой связи мне вспоминается опыт «одной шестой части суши», расположенной в восточном полушарии земли. Опыт семидесятилетнего «откровенного» язычества, неким красным островком проступившего на историческом фоне многовекового полуязыческого христианства. С 1917 по 1985 г.г. граждане советской страны были искренне убеждены, что живут в единственно «правильной» стране, не на словах, а на деле реализовавшей подлинный христианский идеал, «профуканный» официальными его носителями. Жили они – поживали в таком вот «языческом» мире и полагали, что так будет вечно. Более того: они думали, что с каждым годом их страна становится все краше и сильнее и не за горами уже выход к идеальному Абсолюту, – к жизни в мире полной гармонии, то бишь, к жизни при коммунизме.

Но гармония коммунизма неосуществима на деле, ибо ее основой является враждебный разуму постулат первичности материи, в то время как в действительности следовало опираться, – даже не на дух! – на душу. В конце концов, страну постиг «застой», и она стала неприлично дурно пахнуть, явив собой последний предел загнивания, согласно природе омертвения безжизненной материи, лишенной живительной помощи смысла. Лишь тогда ее лидеры поняли, что в этом аквариуме таки следует поменять водичку. Иными словами, освежить человеческую мысль. А, освежив эту мысль, страна вернулась к христианству. Сейчас она – на пути к воскресению, хотя пока еще не воскресла. Большей частью – оттого, что, находясь уже в реанимации, она по-прежнему пытается вернуть какие-то моменты старого, материалистического воззрения, того не понимая, что воскреснуть «наполовину» невозможно. Торг здесь, как говорится, не уместен.

Субъективно-троичное начало не является суммой частей. Подобно духу (но иначе, чем дух), оно бессмертно, и человеческая личность (вне неких «психических» качеств, преимущественно связанных с характеристиками тела) тоже бессмертна. Сам Господь есть Личность. Быть может, – Личность, в которой неким зеркальным образом отражается личность каждого человека, каждой живой души. Подобно тому, как Луна, символ человеческой души-Психеи, отражает свет Солнца, символизирующего Божество, которое дает и свет, и жизнь всему живому на земле, так и душа людская получает жизнь от Бога и светит отраженным от Него небесным светом.

Бог Иегова, как следует из Библии, убоялся, что человек станет бессмертным, вкусив плода со древа жизни. Но Сам Он уже сделал его бессмертным, дав Адаму жену. И здесь, вероятно, мы должны говорить о бессмертии двух видов или разновидностей. «Христианская модель» основана на идее «единой плоти» бессмертной души свободного субъекта. «Языческая модель» опирается на некое «духовное» бессмертие, основанное на прямом «вдувании духа» в лицо человека, без актуализации индивидуальных свойств его души. При этом Библия утверждает, что данную процедуру выполнил Сам Бог, а учения Дальнего Востока обходятся без «этой гипотезы». Но в любом случае, и там, и сям тело крепко сплавляется с духом. После чего в иудаизме оно контролируется (Богом) дистанционно, а его дальневосточные коллеги считают, что «рулит» сам человек. И здесь, по сути, они мало в чем расходятся. Разве что в определениях… Роднит же их общий «двоичный» принцип разделения на единичное и множественное, не желающих знать между собою третьего.

Кто этот третий? В данном случае – принцип любви, противный любому проявлению зла. Естественно, что для мира, в котором не предусмотрено «познание добра и зла» (ибо за познанием следует неизбежная борьба и победа одним другого), принцип любви, равно как и категория бессмертной души, есть роскошь излишняя. Но это – до тех пор, пока суммарная сила зла не начнет уж слишком явно превышать суммарную силу добра. Ведь к тому моменту, когда Адаму захотелось попробовать яблока, пепел Клааса уже боем бил в грудь Уленшпигеля и первому человеку стало не до Господних табу. «Господь – это и я», – вероятно, услышал в себе Адам и решил несколько раздвинуть горизонты видимого мира.

А снаружи он наблюдал «реального» Бога, пребывавшего в невиданной ярости и метавшегося по Эдему с проклятиями (что, на мой взгляд, было артефактом иллюзии языческого сознания первочеловека). По-видимому, одною ногой Адам пребывал еще в магическом пространстве установленных в «настоящем» табу, а вторая уже ступила на линию взаимодействия «прошлого» с «будущим». То же самое произошло и с Иисусом на кресте, когда он вдруг в отчаянии воскликнул: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мар.: 15). Правда, сейчас исследователи спорят по поводу точности перевода и двойственности содержания предсмертных слов Спасителя.

Образно говоря, из личинки Адам становился бабочкой (или, вернее, переходил в состояние куколки), а из полуживотного существа – существом человеческим. Точнее, человеческим младенцем. Метаморфоза в природе – это всегда маленькая смерть и возрождение к новой жизни. «Новое небо и новая земля», о которых говорится в Новом Завете – это тоже результат метаморфозы. Только на сей раз из «куколки»-человека должна действительно получиться бабочка, – символически невесомое существо с «ангельскими» крылышками. Не таким ли существом является бог любви Эрос? Да и ставшую бессмертной Психею тоже нередко изображают в виде бабочки, свободно парящей над бренной землей. Считается, что душа, как бабочка, легко отлетает от умершего тела…

Наверное, подобная аналогия здесь не очень уместна, так как может сложиться впечатление, что обещанное Иисусом «восстание из мертвых» есть не более, чем банальная физическая смерть и переход души в «лучший мир». Но в данном случае это не так, поскольку Христос возвращался к своим ученикам уже после смерти, пребывая в новом, просветленном теле, о котором он изрек очень таинственную фразу. Когда Мария Магдалина попыталась приблизиться к нему и коснуться его рукой, он предостерег ее словами: «…не прикасайся ко Мне, ибо Я еще не восшел к Отцу моему и Отцу вашему, и к Богу Моему и Богу вашему» (Иоан.: 20). Вероятно, после воскресения человек обретает несколько иное тело, не подверженное тлению. Но и естественной средой обитания для такого человека, конечно, становится уже иная среда, – упомянутая как «новое небо и новая земля».

Чуть выше я обронила фразу о бессмертии «от духа» и бессмертии «от души», как о разных типах бессмертия. Что это значит? Прежде всего, «определимся в понятиях». Что есть жизнь и что есть смерть? Не вдаваясь в пространные определения типа: «Жизнь есть способ существования белковых тел…», – скажу, что в моем понимании исходным признаком жизни является движение, исходным признаком смерти – обездвиженность, остановка в движении. Еще одним критерием (внутренне связанным с первым) является, как я уже сказала, принцип объективности и субъективности, двоичности и троичности, симметрии и асимметрии. Жизнь «асимметрична», субъективна и троична, смерть «симметрична», объективна и двоична. 

Бессмертие духа связано с такой временнóй формой, как вечность. Бессмертие души – с двумя формами времени: будущим и прошлым. Единственно «смертным» является настоящее, как антитеза вечности. Итак, вечность представляет собой абсолютное бессмертие, или абсолютное движение; настоящее – абсолютную смерть и отсутствие движения. «Смерть есть зло, – стало быть, материальное есть зло», – именно такой напрашивается вывод, когда задаешь своим мыслям подобное направление. Но, как я уже сказала, зло не следует искать в объективном, безличностном мире.

Вечность содержит в себе непарно-единичный код; настоящее – парно-множественный. Последний (условно говоря) опирается на закон симметрического деления и физического равновесия частей. Такое равновесие в своем пределе ведет к обездвиженности, родственной состоянию камня. Тот же библейский «прах земной» есть материальный базис созданной Творцом Вселенной, который, в принципе, и жизни не несет, но и злом не является. У него своя, структурно-закрепляющая функция, – и не более того.

Полная симметрия, как известно, наблюдается только в неживой природе, а в структуре живой всегда присутствует асимметрия, как символ выхода из парного в некое третье, «живое» состояние, символически связанное с числовым законом Троицы.

В объективном мире абсолютной смерти противостоит абсолютная жизнь, как настоящему – вечность. Здесь речь не идет о зле, а только лишь – о материале Вселенной, из которого лепится жизнь «по образу и подобию» Творца. «Прах земной» есть символ материи, в которую вдувается «дух святой», и рождается «душа живая», как единство духовного и материального. С этой точки зрения, злом можно назвать нарушение меры гармонии между духом и материей.

Чрезмерная материализация, или перекос в сторону материи, есть зло. Равным же образом чрезмерное одухотворение, впадение в неосмысленные иллюзии, «маниловщину», фантастические идеи, не подкрепленные делом, есть зло не меньшее. В «объективированном» Эдеме процветает закон господства (он выделен в 1й главе Бытия и обыгрывается во всей иудейской истории). В языческом мире тоже заложен принцип господства, причем, как это ни странно, – господства именно духа над материей. Даже в «материнских» культах, где, казалось бы, главенствует Мать-Природа, а ее олицетворением является женщина, символизирующая материальное начало мира, природа напрочь вся одухотворена и шагу не ступит без «приказа сверху».

Язычество насквозь пропитано верою в духов природы, которые решают все. А человеку дается лишь право «задобрить» их и «договориться» с ними полюбовно. Но, в то же время, сама манипуляция духами, являясь основой природной, языческой магии, поднимает человека, как креативное существо, над двумя мирами и в условиях «языческого безвластия» делает богом его самого. Языческий человек-маг постоянно творит. Но будучи лишен «душевной» связи с Единым Творцом, он подвержен многомерному влиянию своего низшего «психического». Поэтому любая языческая магия есть магия «смешения» грешного с праведным. В отличие от магии любви, она легко меняет «цвет», а с ним – и статус: с белого на черный и наоборот. Ибо в языческом мире речь может идти лишь о большей или меньшей степени господства.

В господстве этом – корень зла. Ибо обратной стороной любого господства (духа ли, материи) является рабство. Господин волен делать с рабом все, что ему угодно, и высшие образцы такого «вольного» обращения с людьми демонстрирует библейский Иегова. Тот же «идеал» человека как «раба Божьего» перешел в «оязыченное» христианство. А поддерживает дуализм господства и рабства «среднее арифметическое» зависимости и, как следствие, страха. Чего здесь не хватает? Свободы. Свободы, основанной на любви. И любви, основанной на свободе. Свободы избрания. Объективный мир нежизнеспособен без мира субъективного и неминуемо распадется (без него он, впрочем, даже не появится).

Господство духа вызывает потребность бунта в материи (но не в самой материи, как вы понимаете, ибо ей-то все равно, а в материи одушевленной). Презрение есть внешнее проявление гордыни, а гордыня есть болезнь духа. Нельзя назвать духовно здоровым Бога, который говорит человеку (уже одушевленному и, стало быть, бессмертному существу): «Прах ты!». И пусть сказал это Иегова лишь после сомнительного «грехопадения» Адама (что, само по себе, совершенно несправедливо, ибо уж чем-чем, а одним лишь «прахом» он не был, особенно после своего «грехопадения»), но определенное отношение к себе такого Господа Адам начинал ощущать, по-видимому, уже давненько. Из-за чего в нем, собственно, и назревали соответствующие протестные настроения.

Адам, конечно, сам не понимал, что в этом мире Божием «не так», но неприятный душок над Эдемом уже разносился… Незнание, непонимание, – вот та благодатная почва, которая вскармливает все мировые революции. И здесь мне вспоминается эпизод из советского боевика «Рожденная революцией», в котором один персонаж говорит другому: «Я Вас не понимаю. А когда я человека не понимаю, я его… – и начинает засовывать руку в нагрудный карман, на что его собеседник мгновенно выхватывает и предъявляет готовый к употреблению маузер, – …боюсь», – удивленно заканчивает мысль первый и вытаскивает платок, укоризненно качая головой. Вот так и повелось в языческом мире: Господь расхаживает с маузером, человек – с белоснежным платком, но со смутной надеждой на то, что когда-нибудь он достанет уже не безобидный предмет первой необходимости, а какой-нибудь автомат Калашникова, и сделает это куда быстрее, чем Господь успеет нажать на курок.

Иудейский Бог слишком примитивизировал человека, отведя ему место, не достойное его реального, человеческого статуса, и с такой несправедливостью Адам был не в силах примириться. Отождествленный с духом Бог и отождествленный с материей «раб Божий» – уже повод для «бунта материи», ибо он, этот «раб», был когда-то свободным, и рано или поздно обязательно вспомнил бы об этом. И дело даже не в том, что человек восстал против Бога. Он восстал против чего-то в самом себе, что отобрало у него право быть свободным. Ему нужна была любовь, а не страх; воспоминание, а не табу. Воспоминание есть символ воскресения…

Вы никогда не думали о том, что рабство не может предшествовать свободе? И отношения господства и рабства, сложившиеся между Богом и человеком в языческом Эдеме, не могли не иметь своей предыстории в более ранней свободе человека, утерянной им когда-то в результате некоего ужасного катаклизма, о котором он имел несчастие забыть… А из этого следует неминуемый вывод: языческая история никак не может быть первой... Ведь человек предстает в ней рабом, полуслепым манипулятором природными стихиями, совершенно утратившим память о правилах подлинной магии. А отсюда – новый парадокс: христианство по духу значительно старше язычества, – хотя бы только тем, что оно мудрее… Не потому ли так смешаны планы в запутанной библейской истории? Изложенное во 2й главе библейской Книги как будто предшествует тому, что сказано в 1й ее главе. Сам Бог Иегова из 2й главы словно прорывает цельную ткань образа Иеговы из 1й и 3й глав, вносит в нее некое новое качество, старательно отретушированное уже в самой 2й главе (речь идет о формальном запрете на познание), но, все же, четко обозначенное.

Воистину неисповедимы пути Господни… Едва лишь проглянет за темными стеклами языческих очков таинственный лик христианства, – так сразу и смоет его реакционной волною полуслепого язычества… Не та же ли история – с самим Христом и его революционным учением? Христианство – как воспоминание о прошлом, язычество – как погружение в настоящее… Воспоминание – воскресение; забвение – смерть… Чуть позже, я надеюсь, к этой мысли мы вернемся.

Болезнь духа всегда дает волну реакции в материи, ибо материя автоматически «следует» за духом. Отсюда – и неизбежное в «языческом» раю «падение ангелов», многократно описанное в духовидческой литературе. В «объективном» мире постоянно происходит порою невидимая, скрытая, а порою явная, открытая борьба между духом и материей (как проявлениями того же «низшего психического» «я» человека). А все – потому, что в этом мире нет Хозяина, установившего закон «золотой», гармонической меры. Таким Хозяином предстает субъект, свободная личность, способная удерживать начала духа и материи в разумной пропорции, обеспечивающей сохранение жизни. Лишь субъективное владеет мерой и знанием гармонии так называемого «золотого сечения». «Золотое сечение» – это тот же миф о «золотом веке», об идеальном прошлом, в котором мир еще не был разбит, расколот и рассажен по окопам.

Когда под богами подразумеваются духи, а (в иудейском случае) под Богом – дух, то отношения рабства/господства между человеком и Богом не избежать. Поэтому в языческом обществе так силен фатализм. И с Богом (или духом) действительно можно договориться, принеся Ему «на откуп» жертву. Само понятие жертвы можно трактовать в разных смыслах и отношениях, но одно очевидно: идея жертвы основана на чувстве опасности, на вынужденности этой самой меры, противной свободе и доброй воле человека. Кроме того, в ней отражен «бездушный» закон купли-продажи, что тоже говорит о «количественном» взаимообмене энергией между духом и материей.

Впрочем, господство духа в языческом мире есть закон сугубо формальный. Он манифестируется, конечно, но на деле не очень-то реализуется. Материя здесь все равно сильнее, и потому повальной материализации умножения подвергается все, даже сакрально-духовное. Само единичное многократно «штампуется», и из единого духа рождается масса духов, из единого Бога – масса богов, отражающих конкретные сферы жизни и психологические черты человека. Даже иудаизма не минула чаша сия, ибо Бог Иегова не единожды обмолвился о неких «Нас», намекнув на свою «языческую» природу и массу «духовных конкурентов», которых Он воспринимает настолько всерьез, что постоянно опасается за «правильность выбора» своих подопечных. Боги-конкуренты, что бы там ни говорили, в глазах Иеговы действительно реальны, иначе Он бы так их не боялся. Ведь страх основан на неуверенности не только в собственных силах, но и в правах на власть и господство над своими подчиненными.

Сведя Иегову к такому вот мужскому Богу-Духу, ревнивому Господину неба и земли, иудеи сами впали в язычество (если они вообще когда-либо были чем-то иным) и, по сути дела, утратили Бога. Ибо Бог есть Субъект, свободная Личность (не путать с человеком: Бог не носит того тела, о котором говорится: «Прах земной»!). Строго говоря, иудаизм даже вряд ли можно называть монотеизмом, поскольку принципом материалистического деления пронизана вся идейная линия библейского Писания. Монотеизм в нем существует на словах, а на деле «во благо народов» работают сразу несколько богов и постоянно переругиваются между собою. Другое дело, что иудеи своего Бога считают единственно Сущим, но это, как говорится, – их проблемы. Да и здесь, положа руку на сердце, нельзя не признать: в «богомерзкие» чудеса, совершенные под покровительством других богов, они таки верят. А тем самым невольно признают и объективное существование этих самых богов.

Кое-то может возразить: Господь именовал Себя во множественном числе, поскольку хотел усилить впечатление Своей пресветлой значимости для каждого Божьего человека, взятого в единственном числе. Подобным же образом и самодержавный этикет России требовал от царских особей называть себя «Мы» («Мы, Николай Второй», – знакомая нам фраза из школьной программы истории). Но по отношению к Богу этот принцип может работать все в том же языческом ключе: увеличивать свою значимость, опираясь на категорию количества, суть та же «материализация» и бессмысленное умножение без изменения качественного содержания.

Второй момент: иные говорят, что называть Себя во множестве Господь считает нужным в контексте Троичности Своего Существа. Так вот, – побойтесь Бога! Троичность Господа не собирательна и не разложима на отдельные элементы. Его Троичность не элементна, не состоит из частей, как языческая природа. Три Лика Троицы есть разные ракурсы нашего видения Единого Бога. Допустим, я говорю о трех своих главных характеристиках: я волевой, эмоциональный и разумный человек. Стало быть, меня – уже трое? И я вправе говорить о себе «Мы»? 

Так что посмотрим правде в глаза: «языческому» Богу – «языческую» же компанию. Впрочем, в данном факте нет ничего предосудительного: дохристианская эпоха была эпохой материалистической, и не древних иудеев вина, что они в ней жили, будучи подвержены магии текущего исторического времени. Единый Бог, как я полагаю, постулировался Ветхим Заветом именно в контексте грядущего, в контексте того, что Он раскроется в христианском Завете. Да и сама двусмысленность творения первой женщины, отраженная в 1й и 2й главах Бытия, накладывает многократными слоями язычество на христианство, полигамию на моногамию, а «объективное» бытие на «субъективное».

Языческая эпоха характеризуется вещественно-предметным восприятием человеком окружающей действительности. Для античных мыслителей весь мир был соткан из отдельных элементов: двух типов духовных, «мужских» (огонь и воздух), и двух типов материальных, «женских» (земля и вода). Плюс еще некий эфир (не всеми признаваемый), как зачаточный образ «элемента» души, но в этом-то, пожалуй, никто из античных и под пытками бы, верно, не признался: если уж и быть чему-то наивысшим, так только духу! Есть предметы, – есть и соответствующие им духи. Есть мир предметов, – есть и мир идей (Платон), или же идеи сами подразумеваются в предметах (Аристотель), но в любом случае все дробится, умножается, уходит в бессмысленную бесконечность… Материя, одним словом, начинает белыми и вполне предсказуемо выигрывает.

Что было главной задачей для человека 1й главы Бытия? Даже не главной, – пожалуй, единственной: «плодитесь-размножайтесь». Закон «объективного» мира, принцип умножения, без выхода в иное качество. Формальное господство одного, реальное господство другого. Люди мельчали, «вырождались», жили все меньше и меньше… Слепо двигались по кругу, ритуализировали свой быт и радовались повторениям. Боялись нового (для китайцев перемены вообще были знаком проклятия!). Постепенно шло все большее «перетягивание каната» в сторону материального. Не потому ли в объективированном мире победа смерти над жизнью неминуема, а бессмертие возможно лишь в перспективе генетической редупликации?

А какую задачу Господь поставил во 2й главе? Конечно, познание! Преодоление языческого заклятия беспамятства и неведения! Нет, вслух, конечно, Он изрек совсем противоположное, но жену, как «плоть от плоти», он для Адама таки создал. И это – именно тот случай, когда говорят: «Глаза страшатся, а руки делают». Господство заменялось здесь любовью, а размножение – свободным творчеством. Вот тут-то и сказал Господь Адаму: «Смертию умрете». Что сделаешь, – таков уж путь познания. Смерть для «языческой» жизни есть воскресение для жизни души. Смерть для господства есть жизнь для любви. «Нет, не умрете», – успокоил Еву змей.

Вот перед нами две позиции: Господа и змея. То, что один называет смертью, другой называет жизнью, и наоборот. Кто из них прав? Принято считать, что Бог. И если я сейчас скажу, что прав был змей, то все со мною «будет ясно», а кой-кому, я полагаю, все ясно уж давным-давно… Я думаю, что правы были оба. Только один (Господь) отражал позицию язычески-непросветленного человека, а другой (змей) открыл этому человеку перспективу овладеть иного типа бессмертием, – бессмертием подлинной жизни (я пока всего лишь размышляю, а не постулирую: там будет видно).

Бессмертие «от духа» есть неосознанная жизнь в контролируемом Богом (как духом) мире. Впрочем, нигде ведь в Библии не сказано, что человек был создан бессмертным. А «…стал человек душею живою» – еще не значит, что его тело было бессмертным. И фраза «…смертию умрете» тоже не свидетельствует о вечной жизни. Она лишь предупреждает о возможной преждевременности смерти. Зато «плодитесь и размножайтесь» есть явное указание на смерть: зачем в раю такой наплыв народу? Ведь рай, небось, не резиновый! Кому-то явно придется умирать…

Через смерть «в сем мире» прошел и Христос. Зато на третий день воскрес! Воскрес и вернулся «к Отцу Моему». Третий день есть символ третьей реальности, реальности бессмертной души и Слова. «Познаете истину, и истина сделает вас свободными!» – говорил он, и с этим трудно не согласиться. Он умер в мире объективном, но, опираясь на субъективное бессмертие своей души, обрел иное «объективное» тело и вернулся на землю с обещанием «нового неба и новой земли», новой природной объективности. Когда человечество будет готово к жизни на очищенной земле, оно получит право придти туда, куда ушел Иисус, и получить жизнь вечную. Но прохождение через Страшный Суд для человека тоже неминуемо! Христос не сможет нас спасти от нашего распятия. И мы, я думаю, не примем такого внешнего для нас, чужого нам спасения…

Так кто он таков, сей коварный змей, которого проклял Господь? Быть может, символ животного, желающего стать человеком? Есть в Библии еще один момент, когда устами животного (кажется, то была Валаамова ослица) заговорила высшая истина, направившая духовно ослабленного хозяина на верный путь. По-видимому, состояние опытного (или подопытного) животного – это состояние того же Золотого Осла из книги Апулея, через которого погрязший в грехах и распутстве человек стал просветленным и духовно зрелым носителем высшего знания. Однако, памятуя о традиционном отношении религиозных людей к «злому змею-искусителю», я не стану утверждать это наверное, дабы не оскорблять их религиозных чувств. В самом деле: так ведь можно и до оправдания Иуды договориться! А из этого последует, что зло может служить делам добра, и, стало быть, не так уж неправ был Иегова, когда рассчитывал на пару с дьяволом Свои стратегические планы в отношении людей. И тогда все вновь восстанет на «круги своя»…

Поэтому давайте, от греха подальше, пока что сменим тему. Сейчас мы обсуждаем категории добра и зла, а о змее, как «официальном» носителе последнего, поговорим немного позже. Как я уже писала, зло – не в объективном, а в душевном пространстве человека. Вот почему библейская история поставила знак равенства между условным моментом появления человеческой души и грехопадением, хотя на самом деле речь может здесь идти не о моменте появления души, а об осознании человеком того факта, что она у него, по сути, есть.

Зло – не в материи или духе, а в нежелании субъекта связывать духовное с материальным, нежелании одухотворять материю. Зло – в отказе от Творения, отказе от Бога, как олицетворения созидательных, творящих сил Вселенной. И не отсутствие движения есть зло. Дух и материя – лишь материал, который создает сама душа и из которого она творит свой мир объектов. А для такого субъекта, как человек, он сам есть жизнь, и что ему до духа и материи? Жизнь – это он. Носитель жизни – он. И подлинной его сущностью является, конечно, не дух, и не материя (иначе Господь руководил бы им и поныне, лишь дергая его за веревочки), а именно душа, которая бессмертна. Но бессмертна, как я уже сказала, совсем иначе, чем бессмертен дух.

Дух есть символ вечности, и ему некуда стремиться. Наверное, он движется, но лишь внутри себя, ибо нет ничего высшего, стоящего над ним, что он бы пожелал усвоить (вспомним платоновский «мир неподвижных идей», существующих в своих единственных законообразующих эквивалентах). Дуальность духа и материи можно изобразить вертикалью, высшей точкой которой будет дух. На одном конце – бессмысленная сверхактивность (или, напротив, полная неподвижность), на другом – полнейший штиль (и постоянная смена окаменевших мгновений). Мир объективный очень консервативен и зависим от создавшего его Субъекта. А почему бы, собственно, и нет? Ведь с вечностью, как ни парадоксально, связан элемент земли, которому противостоит элемент воды. Два «женских» (стало быть, «вторичных») элемента разыгрывают между собой мистерию эволюции объективного («вторичного») мира. И вот это-то «вторичное» господствует в языческой истории, подчиняя себе субъекта, личность, человека, утратившего память о своем «первичном» существе. Сотворенное управляет сотворившим, – это ли не базис для создания революционной ситуации? А революционный взрыв родственен первому моменту Творения, первому проявлению активности творящего субъекта.

Субъективное начало изображается горизонталью. На двух концах – «мужские», или «первичные» элементы: воздух и огонь. Здесь, правда, необходимо одно пояснение: среди четырех элементов нет представителя серединного мира Ритаг, а есть лишь мужские и женские. На этом срезе описания женские элементы противостоят своим коллегам женским, а мужские – мужским. Поэтому мы видим необычную, на первый взгляд, картину: одно из женских составляющих символизирует здесь дух, второе – материю, в то время как оба мужских символизируют серединный мир человеческой души, находящийся между ними.

Такой «мужской» ассоциативный ряд наделяет субъекта столь необходимой для жизни активностью. Душа всегда в движении – из будущего к прошлому и наоборот. В движении – ее бессмертие. Но дело даже не в самом движении. Бесценным обретением движения является познание и творческое развитие, а также избавление от зла, в результате приведения в соответствие двух сфер, – духовной и физической. Но, так же, как Господь, душа творит лишь «по образу и подобию» своему. По сути, она творит саму себя. Меняясь в процессе получения новых знаний, она меняет и свой внешний мир, приводит в порядок свое мироздание.

Итак, главным следствием отличия «объективного» бессмертия духа от «субъективного» бессмертия души является характер избрания человеком своей судьбы. Готовность к послушанию и слепой покорности при жизни с «объективным» Богом (которого, на самом деле, нет) ведет к революционному перевороту и пробуждению активного самосознания субъекта. Эра страха и послушания сменяется эрой свободы и любви. Человек перестает бояться Бога то ли потому, что понимает, что в этом мире Его просто нет (а Его здесь действительно нет: здесь правят лишь не очень разумные людские страсти); то ли потому, что понимает, что Он здесь есть (и Он здесь есть, – но не Тот, Которым так любят пугать наши несмышленые до времени души).

В первом случае человек остается в языческом неведении, приобретшем формат научного всезнания, а во втором – он попадает в христианский мир (пока что – в собственной душе) и принимает новые законы, – законы Божией любви. Здесь нет господства и принуждения, подавляющих свободное развитие личности. Как нет и страха перед неотвратимым наказанием за то, что очень уж хочется «слишком много знать».

Примечательно, что на «объективном» уровне зеркальным отражением бессмертия вечности является абсолютная смерть настоящего, а зеркального отражения между бессмертием и смертью на уровне «субъективной» души просто не существует. Для души не существует смерти. Душа бессмертна «с двух сторон», – со стороны прошлого и со стороны будущего. Это замечательное свойство души, быть может, свидетельствует о ее безначалии и бесконечности? Но если это так, то не вправе ли мы говорить о ее несотворенности?

Богатый опыт средневековой западной (да и, быть может, еще в большей степени, – восточной) схоластики свидетельствует о долгой битве умов за приз под условным названием «За постижение сущности творящего и сотворенного». Может ли сотворенное творить, или же творит лишь несотворенное? И как это возможно, что несотворенное творит? От способа ответа на эти (и родственные им) вопросы зависела квалификация ереси, к которой причислялся человек, взявший на себя смелость разобраться в сем «темном деле».

Идеальным (но, впрочем, не вполне надежным), как правило, считался тот ответ, в котором Господь представал несотворенным, но, тем не менее, творящим существом, Которое проявляется в Трех Лицах. Логически эту позицию было очень трудно обосновать, и клерикальное общество, вконец разочаровавшись в схоластике, оставило сей неблагодарный труд и с не очень чистой совестью вошло в эпоху «музыкального» Возрождения, одним движением руки устранившим все подобные проблемы. И в этом святые мужи, как мне представляется, были правы, ибо решать столь глубокие вопросы в традициях формальной логики действительно бесперспективно. А потому и примем данную позицию пока что априори.

О творении Богом человека говорится в священных текстах многих религиозных учений. Но в каком отношении можно говорить о бессмертии сотворенного человека? Ведь, согласно формальной логике, имеющее начало должно иметь конец. Если душа была сотворена кем-то «извне», «объективным» образом, то она представляет собою некий механизм и не может быть бессмертна (если, конечно, ее постоянно не подпитывать с помощью внешнего аккумулятора). По-видимому, именно смертность и бессмертие такого рода постулируется во многих книгах о миротворении, в том числе, – в иудейской Библии.

Когда человек рассматривается, как вещь, которую можно в одночасье создать, никакой самостоятельности от него ожидать не приходится. И тогда человек есть действительно существо языческое, во всем и полностью полагающееся на помощь и защиту извне: то ли от Бога (как духа), то ли от духов природы. Но тогда у него нет и свободы, он детерминируется не самим собою, не своим внутренним я, а своим я внешним. И совесть его не может быть индивидуальной совестью, а лишь совестью высшего существа, сотворившего его.

Предупреждение, данное Богом Адаму («Смертию умрете!»), относится именно к этому феномену подчинения человека законам объективного мира: если ты сам не свободен, то твоя жизнь всецело зависит от кого-то, кто диктует свои правила, кто может продолжить или прервать ее в любой момент. Если ты – из мира объектов, – соблюдай его законы. А коль нарушил закон, – вон из Эдема! «Для Меня ты умер», – говорит Адаму Бог, и это – чистая правда. Для Того Бога и для того Эдема человек действительно умер. Как умер на Голгофе Христос, но получил жизнь вечную. Быть может, Адам просто вспомнил о своем действительном бессмертии, не зависящем от посторонней воли и не нуждающемся во внешней «подзарядке».

Если человек был сотворен, то он даже не может быть субъектом: он навсегда останется объектом. Объектом, который не способен на самостоятельный поступок: такая возможность в нем просто не будет заложена. А если человек совершил грехопадение, – не следствие ли это того, что он – не таков, каким его (якобы) создал Бог? Ведь самым, пожалуй, существенным отличием человеческого интеллекта от интеллекта ЭВМ является то, что при получении новой информации ЭВМ не меняется, а человек способен просто разительно измениться. ЭВМ совершает только запрограммированные шаги, а человек может действовать непредсказуемо. Он меняется «по ходу», развивается и, таким образом, «досоздает» себя сам. Только вот «досоздает» или «открывает», «вспоминает», «обнаруживает», – это тоже вопрос. Иными словами, искусственный интеллект объективен, а человеческий – субъективен. А если бы он не был субъективен, то в мире просто не существовало бы проблемы свободы выбора.

Если бы «душа живая», которою стал человек в момент своего создания, была «креатурою» Бога, то она не смогла бы Его удивить. Она никогда бы не изменила Творцу, ибо саму возможность подобной измены Господь не стал бы в нее закладывать, иначе Его можно было бы обвинить в создании «института зла». Тогда – одно из двух: Иегова все знал наперед и просто оклеветал человека, действовавшего по Его тайному указанию (отраженному, однако, в известных намеках Библии). Или же Господь Сам не ведал, что сотворил Он не «душу живую», а всего лишь тело к ней. А душа, она… как птица! Ну, вы понимаете… Душа была всегда. Потому, наверное, и Бог над ней не властен, что не Он ее создал. Более того: ее вообще никто не создавал. Кто мог создать свободу?

Субъект не творится, – он существует: или он есть, или его нет. Так же, как и Бог: Он пребывает всегда. Субъект – прежде объективного мира, прежде духа и материи. В наших человеческих координатах Солнце движется с востока на запад, проходя по пути через перпендикуляр двух точек – юга и севера. Юг, как символ настоящего (смерти) – внизу. Север, как символ вечности (бессмертия) – вверху. Но исток солярного движения – всегда на востоке, в человеческой душе. Не в этом ли – основа понимания того, что началом мира является не объективное, а субъективное? Не объективный дух (как символ севера) – первоисточник жизни, а сама душа, начинающая движение с востока.

С другой стороны, как можно вечность рассматривать в контексте движения? А если само движение понимать, как знак первоначала? Мы-то живем субъективным образом, и для нас первично наше, родное бытие. Для нас ведь именно мы – первоисточник жизни. И никогда мы не станем объективным миром, ибо мы – субъекты. Потому и жили мы в саду Эдемском не своею жизнью и не сознавали своего действительного я. Познание лишь пробудило наше субъективное, которое оказалось куда ближе и роднее предложенной нам «Божьей» объективности, простоты и неведения полуживотного бытия.

Быть может, все там было хорошо и замечательно. Но откуда взялся в человеке познавательный голод? Почему Адаму захотелось яблока? Чем плохи были другие фрукты? Все дело, видимо, лишь в том, что нас неверно информировали, сказав нам, что мы были созданы «из праха земного». Из праха было только тело. Но мы имели жизнь вечную и безо всякого праха. У нас уже было прошлое, которое старательно от нас скрывалось. Не стал ли сад Эдема такой «вневременной» тюрьмой для человека? Тюрьмой забвения своего личностного бессмертия? А озарение и воспоминание не стало ли моментом выхода из сей тюрьмы?

В раю мы были лишены своего «конституционного права» «быть человеком». Мы просто не были собой. Сознание язычника вряд ли в полной мере можно назвать человеческим сознанием. Человеческое сознание включает в себя память о прошлом и способность планировать будущее. Мог ли помыслить об этом Адам? Конечно, нет. Пока формировался внешний мир, человек пребывал в «настоящем», а, по сути, находился в неком своеобразном состоянии, родственном летаргическому, и временно бездействовал.

В Авесте шестым Божьим творением называется человек, а вот в Библии мы сталкиваемся со странным казусом: человек-то был создан на шестой день, но вместе с «земными животными» и «гадами» (птицам и рыбам был, все же, отведен пятый день): «И сказал Бог: да произведет земля душу живую по роду ее, скотов, и гадов, и зверей земных по роду их. И стало так. И создал Бог зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их. И увидел Бог, что это хорошо. И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему; и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле» (Быт.: 1).

Такое интересное «соседство по дню творения» наводит на мысли о теории Дарвина, практически стирающей грань между животным и человеком. Дарвинизм вообще весьма языческая теория… И Библия это, как будто, подтверждает: вот, дескать, между воздушными да водными животными и земными животными – целый эволюционный день, а между земными животными и человеком – полнейшее родство и понимание… А потому плодитесь-размножайтесь да господствуйте! И больше от вас ничего не требуется…

Был ли момент создания человека в таком вот контексте моментом истинного творения человека? Или человеческую душу просто «нагрузили» физическим телом, чтобы связать ее с объективным миром? Затем Господь «вдунул» в человека дыхание жизни, – т.е., совершил «присоединение» духа, задав, таким образом, систему Своих координат, и человек оказался в каком-то замкнутом пространстве. Но это вовсе не означает, что именно тогда он был рожден.

Хотелось бы озвучить здесь мое несмелое предположение: на мой непросветленный взгляд, Господь и человек – единая душа, живущая еще до сотворения мира. Судите сами: в древнеарийском учении, изложенном в книгах Авесты, к примеру, сказано, что изначально существует божество по имени Зерван. Зерван символизирует собой великую пустоту и непроявленность внешних качеств. Первичное Ничто, порождающее Вселенные (это хорошо согласуется с теорией Большого Взрыва, предложенной учеными в 20х годах прошлого столетия). Из него и появились добро и зло, бог добра Ахура-Мазда и дух зла Ангра-Майнью. Затем Ахура-Мазда создал мир. А Ангра-Майнью вторгся в этот мир и расколол его надвое так, что дух стал постоянно воевать с материей. Произошло так называемое смешение добра и зла: «Так что во всех делах земных стала явной двойная (природа): смешение соперничества и сотрудничества, высокого и низкого» (Бунд.: с. 29 (15v)).

Согласно одному из пересказов Авесты, книге «Творение Основ» («Бундахишн»), Ахура-Мазда создал и первого человека-андрогина по имени Гайомард, убитого впоследствии духом зла. Однако из семени Гайомарда пророс куст ревеня, из которого на свет появились мужчина и женщина. Создавал Ахура-Мазда и души первых людей (фравашей) в виде «духовных образов созданий». Замечу здесь, что в древних текстах вообще не проводится четкой грани между духовными и душевными феноменами: люди еще плохо понимали сущность различия между ними. Когда речь шла о внетелесном, – уточнений, по-видимому, уже не требовалось: и так все было слишком сложным для людского понимания.

Так что здесь, как будто, нет особых расхождений с описанием творения человека по Библии (если не считать того, что в Библии мужчина и женщина, согласно Божьему замыслу, были созданы отдельно, – но! одною плотью). Одною (растительною) плотью оказалась, впрочем, и первая пара (уже расколотых) людей Авесты. И все же чего-то в этом описании не хватает. Откуда взялась в человеке свобода? Почему Сам Ахура-Мазда советуется с фравашами, как поступить с Ангра-Майнью и с системою зла, которая грозила распространиться по всему благому миру? Почему именно решение фравашей (а не Самого Бога!) становится определяющим? С одной стороны, это, как бы, и понятно: им жить. В то же время, едва будучи созданы, фраваши проявляют удивительную самостоятельность. Откуда такая прыткость? Откуда такое доверие к людям у Бога, немыслимое, с точки зрения, например, все той же Библии?

Авеста, безусловно, – не языческая книга. И в этом – основная причина столь доверительного отношения «авестийского» Господа к людям. Здесь проявлен совсем иной, нежели в Библии, принцип: речь идет о настоящих душах. Именно душах. Люди берут на себя ответственность за созданный Господом мир, и, уж конечно, никто их в этом не винит, не говорит о грехопадении, а, напротив, всячески возвышает в глазах верующих, намекая на их внутреннюю силу и необыкновенное благородство. Тема своеобразного («вторичного») грехопадения человека, тем не менее, в Авесте тоже присутствует, но поднимается она несколько позже, и уже «в развитие ситуации».

Материал, из которого творится человек «Большого Бундахишна», – та же земля («прах земной», по Библии), а семя его – «свет и влага неба». В более поздних текстах («Ривайат», «Шайаст на-Шайаст») указывается, что Ахура-Мазда создал весь мир в своем собственном теле (что представляется мне даже ближе к истине). Впрочем, это частности, и не о них сейчас речь. Что такое творение души, как свободной единицы субъективного бытия? Разве ее можно сотворить? На мой взгляд, более точным было бы слово «порождение». Ведь в Авесте сказано, что Зерван породил двух детей, близнецов Ахура-Мазду и Ангра-Майнью, и дал им задание сотворить два мира, – мир духа и мир материи (Ангра-Майнью, правда, отказался). Тем самым подразумевалось, что субъективное (Творец Ахура-Мазда) прежде объективного. Именно субъективное творит объективное, а не наоборот. И Бог добра есть субъект, как и человек, как вечно живая человеческая душа.

Свобода, символизируемая Зерваном, первичнее сотворенного бытия. Буддийская Нирвана есть понятие, очень близкое к Зервану, что и неудивительно, ибо оба учения (буддизм и более прямой наследник Авесты зороастризм) происходят из одного арийского корня. И любой человек, как я полагаю, есть Ахура-Мазда «в человеческом измерении», вокруг которого вьется дух зла по имени Ангра-Майнью и всячески старается вставить ему палки в колеса. Итак, творится человек или рождается? Если рождается, то его истинной природой является вневременной и сверхкосмический Зерван, а творится лишь его временное тело.

Когда священные книги описывают процесс творения Богом человека, то речь идет, как я полагаю, об импульсе Его собственного Я, получающего некий алгоритм самопроявления, конкретную жизненную программу, с которой «новосозданная» душа уже не расстанется до тех пор, пока полностью ее не исчерпает. В этот момент формируется судьба данной души в конкретных мировых координатах. Человеческая душа есть Сам Господь «в предлагаемых обстоятельствах». Иначе ничем не объяснить присутствия в человеке свободы, дающей ему право пойти как против Бога, так и против Дьявола, как против добра, так и против зла. Человек не есть дух или материя. Он есть субъект познания и творения, никому не подотчетный, недуховный и нетелесный, хотя способный сотворить и соединить духовное с телесным. Сам же он, с точки зрения объективного мира, – ничто, первичная пустота, или Зерван, наполненный неким информационным содержанием.

Как корреспондируется судьба со свободой? И что такое человеческая свобода в контексте связи человека с Богом? В моем представлении свобода – это само дерево познания добра и зла. Она содержит в себе ту самую антитезу, что положена в основу библейского грехопадения. Есть свобода утверждения и свобода отрицания, свобода «для» и свобода «от». Или ты освобождаешь себя от привязанности к своему низшему, «психическому» я и становишься носителем высших смыслов мировой гармонии, или ты освобождаешься от своих гармонических основ и сеешь вокруг разрушение. В первом случае ты свободен для излучения и принятия любви, как источника своего собственного бессмертного бытия; во втором – освобождаешься от своего первичного, «субъективного» я и подчиняешь себя вторичному, «объективированному», которому начинаешь рабски служить.

Есть свобода и есть иллюзия свободы, «свобода добра» и «свобода зла». Свобода «от», есть, по сути, анти-свобода, ибо в стремлении обрести свободу «от Бога» человек приходит к свободе от себя, свободе от самой свободы, – т.е., приходит к совершенно обратному. Освобождаясь от мира собственного субъективного бытия, человек привязывается к миру окаменевших объектов и обожествляет их, впадая в языческое неведение относительно истинного положения дел в этом гармоничном мироздании. Он забывает, кто он, что он собой представляет, забывает истинного Бога и начинает поклоняться своему «объективированному» представлению о Нем, разрушая, тем самым, свою собственную личность.

В подобных обстоятельствах рождаются новые, «слишком человеческие» мифы, замешанные на человеческом страхе перед силами объективной природы. Бог-Любовь преобразуется в Бога-Господина, пугающего страшными карами всех тех, кто посмеет ослушаться Его приказов и попытается осмыслить их своим «никчемным» разумом. И коль уж в нашем расколотом мире существует столь панический страх перед самим словом «свобода», что едва ли не при каждом его упоминании христианские ортодоксы норовят прицепить к нему эпитет «люциферианская», то уж явно именно свобода становится ключом в иной, очищенный от соблазнов господства и принуждения мир. Потому что насильственным путем принять Абсолют невозможно: Он рождается в каждой человеческой душе свободно, ибо Он-то и является ее подлинной основой. Принять Его можно только добровольно, не из страха, а из любви, иначе весь Божий мир так и останется для нас чужим и мы всегда будем сомневаться в правильности собственного выбора.

Сам факт существования христианской инквизиции, отбросившей далеко назад все обретения человеческого разума, достигнутые христианской теологией (уж молчу о любви!), дает мне основание говорить, что историческая Церковь сделала все возможное (и невозможное), чтоб сохранить здесь законы языческого мира, не ведающего различий между добром и злом. Сам христианский клир, в подавляющей массе своей, душил и давил что есть мочи любые робкие ростки христианства на земле, так что сложилось стойкое впечатление, что все, кто делал карьеру в сей святой сфере, заранее подписывали сепаратный договор с Дьяволом, обязующий их подрывать христианство изнутри.

Но это – лирическое отступление. Я всего лишь хотела сказать, что свободная природа человека уже сама по себе есть основа для стойкого иммунитета против любых навязываемых человеку извне образцов «райской» жизни. Человек никогда не примет господства над собой, ибо в душе своей он – не раб. Он может долго пребывать в состоянии рабства, но в нем неизменно будет зреть протест, который рано или поздно прорвется наружу. И назовут тогда восставшего субъекта отступником, падшим ангелом, Люцифером, Прометеем или как-нибудь еще...

Табу существует лишь там, где есть зло, где есть опасность прельститься ложной свободой и пойти на поводу у низших инстинктов или ложных авторитетов. Это – путь к саморазрушению, и, ввиду присутствия подобной угрозы, в беспокойном людском океане сердобольно расставляются предупредительные буйки. Табу спасает духовно слабых индивидов от них самих, от их собственной слабости, устанавливая жесткий внешний контроль за их взрывоопасным поведением. Для того и создаются государственные структуры, оформляющие объективную жизнь общества и спасающие неуравновешенных граждан от них самих. Так заботливые родители оберегают своих детей от грозящей им беды. Неприятности начинаются чуть позже, когда дети вырастают, а родители по-прежнему видят в них несмышленых младенцев и оберегают их от опасностей, которых больше нет…

Современное языческое общество еще нуждается в государстве, ибо среднестатистический человек еще слишком «темен и забит». Потому и христианской свободы он еще не заслуживает, ибо воспринимает ее, большей частью, в тех же «объективированных» категориях рабства, – как протестную свободу «от». Чтобы принять свободу «для», надо всего лишь перестать культивировать в себе страх. Только в этом случае свобода не оттолкнет человека от него самого, от его собственной богочеловеческой природы, и не превратится в люциферианскую свободу «вседозволенности». 

В то же время, с самим страхом нельзя бороться насильственным путем. Если человек не изжил в себе страх, ему не стоит и ступать на скользкую тропу над пропастью, дабы проверить свою выдержку, «испытать себя». Кто «испытывает себя», тот боится. Кто боится, тот знает, чего он боится, ибо знает, что страх его не беспочвенен. Есть замечательный анекдот на эту тему. Один психоаналитик спрашивает другого:

– Как там твой клиент, которого ты лечил от мании преследования?

– Да ты знаешь, все так прекрасно складывалось, он уже пошел на поправку, да вот случилось несчастье: на прошлой неделе его убили…

Очень часто страх является сигналом опасности, пренебрегать которым не следует. Иисус восходил на Голгофу, будучи абсолютно уверенным в своей правоте. Это и наполняло его душу бесстрашием: ему нельзя было сомневаться. И если бы он почувствовал хоть тень сомнения в правильности избранного пути, то ничего бы у него не вышло и его жертва была бы напрасной. Страха не преодолеть одним усилием воли и сверхнапряжением мышечного аппарата: таким нехитрым способом преодолевается лишь страх в объективированном мире (да и то – ненадолго), но в душе-то он остается! Более того: многократно усиливается. Страх преодолевается только знанием, магией Слова Божьего, пониманием высших смыслов всего происходящего на земле.

Современные психологи нередко проповедуют доверие, как основу счастливого самосознания здорового человека. Они изобрели массу способов достигнуть состояния этого самого доверия, ставшего поистине «землей обетованной» для многих «страждущих и жаждущих истины» в наши дни. Предполагается, что на искомой территории каждый освободившийся от «комплексов и блоков» индивид может почувствовать себя заново рожденной, счастливой, невесомой личностью, легко парящей над землей и не касающейся подошвами разбросанных здесь повсюду камней. 

На мой «циничный» взгляд, добиваться от человека доверия – такая же нелепость (если не подлость), как лечить его от мании преследования. Ибо в объективированном мире, где добро целуется со злом, доверие есть лучшее средство загреметь в «космическую психушку». Человека не доверию нужно учить, а мудрости, или, на худой конец, проницательности. Впрочем, ни тому, ни другому современный «специалист по душе», – увы! – не научит. Не тот у него профиль… Так что пусть уж лучше доверяют те, кто сам заслуживает доверия, – и тем, кто заслуживает этого доверия. Но где таких найти? Кто настолько хорошо себя знает, что может доверять хотя бы самому себе? И что уж тогда требовать доверительных гарантий от других?

Языческий «рай» – не место для культивирования доверительных отношений. Ни Господь не доверяет Адаму, ни Адам – Господу (и правильно делают!). Каждый ожидает от другого какого-то подвоха. Господь (возможно) – с надеждой, Адам (несомненно) – со страхом. Грехопадение Адама в богословии считается обретением люциферической, отрицательной свободы. Но, скажите на милость, как в благом раю могла возникнуть столь протестная форма свободы? Да просто условия там сложились такие, что человеку уже трудно было «удержать себя в рамках»: «мальчик вырос», а «папа-царь» этого не заметил, хотя «мальчик» уже давно спел об этом «папе» «целую песенку» (то бишь, женился). Давление на личностное я Адама усиливалось, а во внешней райской жизни ничего не менялось. Вот и пришлось ему срочно менять свое место жительства…

Нарушив табу страха, человек попал в иной мир, мир субъективной свободы, где его подстерегали уже новые опасности: ему постоянно приходилось балансировать между свободой «от» и свободой «для», между своими «положительным» и «отрицательным» я, между ангелом и бесом. Как отделить одно от другого, – он не знал. Он только ступил на путь движения к себе по вектору свободы в поисках своего Бога, – Бога любви, а не принуждения, Бога исцеляющего, а не заглушающего, Бога изначального, живого, а не вторичного, искусственного, которого он сам же и создал, впав в младенческое беспамятство…

В Эдеме человек, по сути, не был дома. Не дома он и на земле. «…Лисицы имеют норы, и птицы небесные – гнезда; а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову» (Мат.: 8), – говорил Иисус. Просто потому, что дом человека – не в объективном, оязыченном мире, а в его собственной душе. Вот и выброшен он был из Эдема в эту кипящую и бурлящую стихию, к себе домой, а «языческий» Господь позаботился о том, чтобы попутно он «заземлился», попал на землю, в новый объективный мир, но уже лишенный непосредственной защиты (по принципу: «усложняем задание»). Объективный мир есть вечный соблазн для человека поверить в свою вторичность, привязаться к своему поверхностному я и уйти от я бессмертного, действительно живого… «Кожаные одежды» – знак еще большей «объективации», еще большего закабаления человека миром созданных им же некогда объектов.

Теологи так любят рассуждать о зле нарушения иерархии, о люциферическом падении твари, возжелавшей занять место Творца… Но если подумать хорошенько, – отчего весь сыр-бор? Не показалось ли сей «твари», что она – не «тварь»? Не открылись ли у нее глаза на то, что ею правит нечто низшее, что является лишь плодом объективации ее вчерашних, устаревших смыслов? А потому не возжелала она чужого, а просто, быть может, решилась вернуть себе свое. Была ли революция в раю справедливой, очищающей, ведущей человека к своему действительному я? Или она была всего лишь дерзким вызовом Творцу, брошенным никчемным «прахом», одержимым жаждой свергнуть Его с пьедестала и занять Его место, чтоб заглушить свой комплекс «меншовартостi»?

Но постойте-постойте. Какая иерархия? Ведь в мире субъективном просто нет иерархии, ибо нет здесь вертикали: человеческую личность символизирует горизонтальная ось. Перед Богом все равны; наш Небесный Отец равным образом любит всех своих детей. Солнце освещает одним и тем же светом каждого, причем каждый из нас и есть это Солнце, исполняющее свою личностную миссию на земле. Иерархия, вертикаль – это вторичные ценности объективного мира, до которых нет дела свободной человеческой личности. А «свобода, равенство и братство» – не только лозунг всех «масонских» революций. Когда-то он был взят из проповедей Иисуса…

Наш Спаситель был вне иерархий. «Ученик не выше учителя, – говорил он, – и слуга не выше господина своего: Довольно для ученика, чтобы он был, как учитель его, и для слуги, чтобы он был, как господин его. Если хозяина дома назвали веельзевулом, не тем ли более домашних его?.. Вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими; Но между вами да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; И кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом» (Мат.: 10; 20).

Ибо желание возвыситься есть знак объективации, «вертикализации» человеческой личности, теряющей себя. А тот, кто впадает в духовную болезнь, – нуждается в излечении; ему следует быть «униженным», ибо унижение – обратная сторона возвышения. Так устроены «качели» объективного мира. Пока человек не обретет своей субъективной свободы, взлетать ему и падать на этом головокружительном аттракционе, вне мира и спокойствия в душе. И каждый раз, когда он будет наверху, то будет преисполнен страха кануть вниз, а в случае фатального падения его охватит жажда вновь прорваться вверх. Но ни внизу, ни наверху не быть ему счастливым, поскольку счастье – не на внешней вертикали, а в жизни человеческой души, в гармонии действительной свободы.

Что все мировые революции подвергаются дальнейшей объективации, – это факт. Выстраиваются новые вертикали, ничем не лучше старых, снесенных «волной народного возмущения». Люди, призывающие к свободе, самой свободы сторонятся больше, чем любого явного закабаления. А все потому, что идут на бой с бессменным чувством мести в душе, утратившей опору в Боге, под лозунгом свободы «от». Лишь Христос предложил нам свободу «для», а мы вот снова побоялись…

Мы постоянно претендуем на чужую территорию. Вот мировая вертикаль – не наша территория, не территория субъекта, и незачем нам за нее бороться: на ней нам вечно быть чужими, как были внутренне чужими Адам и Ева в райских кущах Господа… Мы можем только поиграть в «не нашу» жизнь, – что мы, по существу, и делаем. Все дети нуждаются в игре, но время идет, дети вырастают, а принципы игры в таком вот «вертикальном» мире не меняются. Меняются лишь детские игрушки, – меняются, как будто бы, на взрослые. И если дети малые привыкли забавляться с куклами, то «дорогие товарищи взрослые» своими «куклами для взрослых» хотят иметь уже других людей. Объективация в режиме «нон стоп!» продолжается, и все окружающие субъекты в глазах одного, отдельно взятого субъекта, урвавшего себе чуть больше власти, становятся объектами, которыми он самозабвенно манипулирует, включаясь в свою «взрослую» игру.

Наиболее явственно подобная игра проявляется в среде военных, где все предельно ритуализировано и заиерархизировано. Люди сами придумали себе уставы, правила, массу вспомогательных приемов обезличивания «личного состава», и – вперед! Ну их соблюдать с фанатизмом дикарей из племени какого-нибудь нумба-юмба! Наверное, ни в одной из сфер человеческой жизни так сильно не проявляется факт поклонения первичного вторичному, как в воинской дисциплине. Вот где идолизация идет полным ходом! Нет ничего смешнее (на мой взгляд), чем наблюдать за военными со стороны. Эту особенность очень точно подметил ныне покойный актер А. Ромашин.

– Мне всегда было трудно играть военных, – сказал он однажды. – Представьте: один человек говорит другому: «Молчать! Смирно!». И тот молчит и стоит «смирно», руки по швам! Это так смешно, что я никогда не мог удержаться от смеха…

Смешно все, что противоестественно. И то, что в детском мире выглядит всего лишь игровой условностью, сцепленной с малым возрастом ребенка, в мире взрослом предстает чудовищной карикатурой, таким гайдаровским секретным «РВС». «Страшной тайной», которой, – будем откровенны, – едва лишь грош цена в базарный день. «Кука-маркука-барам-барабука!», – как в одном смешном мультфильме о кошечке и собачке.

В воинской службе есть что-то неотразимо женственное, включающее принцип покорности и подчинения некой высшей силе, неумолимо нависающей над любым военным человеком. Проявляется, конечно, и мужское начало, но только в период выполнения военных операций. Вот получил приказ, – будь мужчиной и ни в чем себе не отказывай! Но в остальное время (а его-то как раз – львиная доля в жизни военного) человек исключительно подчиняется и получает от этого неизъяснимое мазохистское наслаждение. Знать, что ты – не хозяин своей судьбы, что за тебя постоянно кто-то что-то решает, есть особый род «взрослого» инфантилизма.

– Ты же знаешь, родная, – с притворным сокрушением говорит такой глава семьи своей заплаканной жене. – Я – человек подневольный и себе не принадлежу. Вот пошлют завтра на Сахалин, – поеду на Сахалин. Служба наша такая, что уж тут поделаешь...

И горько (но с тайной радостью) вздыхает. Ибо жизнь его устроена и расписана на пятилетку вперед. И он чертовски рад, что у него все так здорово сложилось. Никаких душевных треволнений, сомнений и забот о завтрашнем дне. Живи и радуйся.

Кто-то здесь мне может возразить: «Но это же – армия, она нас защищает!». Ответ: чтоб стать в позицию защитника, надо поначалу влезть в конфликт и спровоцировать ответную агрессию. Как же, все-таки, удивительно устроен мир «простых» человеческих смыслов! Вначале кто-то ищет и находит проблемы на свою голову, а затем с гордостью рапортует о том, как он успешно их решает, и все ему с восторгом аплодируют, благодарят за свое чудесное спасение! Ну, как тут не вспомнить известный яркий афоризм: «Главное различие между умным и мудрым состоит в том, что умный всегда знает, как выбраться из сложной ситуации, а мудрый в нее просто не попадет».

Сейчас у нас все поголовно защищаются. Даже пресловутый терроризм есть ни что иное, как доступный слабому способ защиты от сильного противника, играющего не по правилам. Игра последнего «не по правилам» состоит, хотя бы, в том, что он рвется участвовать в соревновании, сам явно находясь в другой весовой категории. А кто нарушает правила, – получает такое же нарушение правил в ответ. Так рождается терроризм, и игра «взрослых мальчиков» разгорается с новой силой. В ней нет ни правых, ни левых: все одинаково хороши.

Не менее военных меня умиляют юристы. Их серьезность при чтении и использовании созданных человеком законов просто поражает. Они так верят в них, так поклоняются их «святой букве», словно закон Вавилона для них не писан. А как ловко они оперируют «своим богом»! Ни дать ни взять языческие шаманы, вызывающие духа и манипулирующие им по собственному усмотрению. А вот насколько успешен ты в области подчинения себе «своего духа», – настолько квалифицированным юристом в этом обществе считаешься. Уважающий себя юрист никогда не допустит, чтобы какой-то там дух (то бишь, закон), каким бы божественным он ни являлся, смог овладеть ситуацией. Да ни за что в жизни! Закон – для человека, или человек – для закона? Человек, в конце концов, для субботы, или суббота для человека?

Это даже трудно назвать цинизмом, ведь человек, как будто, искренне верит, что высшей ценностью в этом мире является юридический закон, и считает себя истинным духовидцем, элитарным жрецом столь высокого бога. Законы суть языческие боги государства, состоящего из людей. Они (законы), конечно, несовершенны, – и кто, как не сами юристы, знают об этом лучше других, – но это, как говорится, наши законы, и мы должны их соблюдать, пока они считаются законами… Дружно делаем вид, что они правы (как у Пугачовой: «Изображаем радость!»). Проблема только в том, что мир не состоит из людей и не контролируется надводным айсбергом их младенческого сознания. Мир вообще «не состоит»: свойство «состоять» есть категория вторичная…

В таком вторично-виртуальном мире живут юристы и по-детски считают себя взрослыми. Ведь они отлично знают «правила движения» на дорогах! А знать правила движения – не попасть в аварию. Как, кстати, по поводу пьяного водителя за рулем или человека в предынфарктном состоянии?.. А пробки? А падающий самолет, срочно идущий на посадку, где придется? А многое другое?

– Ваша честь, – с высоким пафосом обращается к судье адвокат или прокурор, с удовольствием растягивая слова, как будто речь идет о его собственной чести, которая, уж конечно, выше всяких похвал…

При этом он прямо раздувается от сознания собственной значимости. Зря, что ли, поговаривают, что Юпитеру когда-то не хватило всего ничего, чтобы вспыхнуть и стать звездой? Совсем чуть-чуть, но – неудача. А амбиции остались. Сейчас, кстати, вновь среди ученых все настойчивее муссируется тема новой попытки Юпитера «надолужити втрачене». Но здесь уж, как говорится, «съесть-то он съест, но кто ж ему даст?»… Хотя…

Военные, юристы, политики, «талантливые» управленцы… Нормальному человеку действительно должно быть смешно наблюдать за «мышиной возней» этих повзрослевших детей, стремящихся занять себе «почетное» место в общесоциальной или государственно-военной иерархии. Еще смешнее, – когда они отождествляют себя с этим «важным» местом, отбросив свое человеческое достоинство и заменив его поверхностной тщетой высокоградусной гордыни.

Вот демократия, казалось бы, – явление из мира субъективной человеческой свободы. Но демократия на уровне государственного устройства – это… гм… что? Такой особый вид «душевной» проституции или попытка соединить несоединимое? Не говорил ли Иисус: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу»? (Лук.: 20). Как идея, демократия – это нечто вне «господской» иерархии, но возможно ли ее осуществление в мировой языческой действительности? Быть может, она являет собой переходное состояние от старого к новому качеству общественной жизни? Не знаю, не знаю… Доныне все попытки построить идеальную государственную систему оборачивались крахом. Еще более нелепым предстает стремление отдельных «праведных» людей основать идеальное религиозное государство, предваряющее (например) новое пришествие Христа. Недаром в Апокалипсисе сказано, что такое государство станет местом силы Князя Тьмы…

Сам Иисус был против иерархии даже в словах. «Да будет слово ваше: «да, да»; «нет, нет»; а чтó сверх этого, тó от лукавого» (Мат.: 5), – говорил он, объясняя, почему не нужно давать клятв. И если клятвы были обычной практикой во времена «языческого» Бога Иеговы, то теперь – «…не клянись вовсе: ни небом, потому что оно Престол Божий; Ни землею, потому что она подножие ног Его…» (Мат.: 5). Любая клятва есть «вертикализация» слова, искусственное придание ему большего веса, в котором оно, будучи самодостаточным, совсем не нуждается. Оно не нуждается в укреплении небом и землей, как двумя полюсами вертикальной оси, ибо место его естественного обитания – не безличная вертикаль, а личностная горизонталь человеческой души.

«…Ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным» (Мат.: 5), – сказано дальше. Вероятно, здесь речь идет о самóм человеке и его реальных возможностях в данных координатах времени и места. И, опять-таки, эта фраза возвращает субъекта к его равноправной с другими позиции, в то время как клятва есть знак презрения к другому, знак «вторичного» возвышения над ним. Тот, кто презирает, никогда не выше того, кого он презирает. А если речь идет о Боге, – то Он не может быть Творцом. Творец Вселенной есть существо, излучающее свет и любовь, и потому ему не свойственно презрение, оно не нуждается в клятвах. В противном случае оно есть узурпатор, захвативший то, что ему не принадлежит.

Таким вот «вертикализированным» Богом изображен Иегова в Ветхом Завете. Но Иисус не отрицает Бога иудеев. Он просто предлагает посмотреть на Него прозревшими глазами, с которых снята пелена незнания. Его Бог-Отец (как бы это попроще сказать?) радикально демократичен. Но это – Тот же Бог «Авраама, Исаака и Иакова», ибо нет здесь другого Творца, создававшего мир. «И еще более искали убить Его Иудеи за то, что Он не только нарушал субботу, но и Отцем Своим называл Бога, делая Себя равным Богу» (Иоан.: 5), – сказано в Евангелии от Иоанна. Буддисты тоже нередко насмехаются над Богом христиан, считая Его слишком «опущенным» вниз, «приниженным» до уровня человеческого субъекта.

Не зная, где на мировой «господской» вертикали буддисты помещают человека, могу сказать еще следующее. Людям с «языческим» сознанием очень трудно понять, что субъект – вне вертикали. Так же, как и Господь. Вот «психическое» субъекта, – да, оно, ввиду своей непросветленности, то и дело норовит прорваться на вертикаль, словно ему там «медом намазано». А сам субъект, его подлинное я, есть свобода от всяческих вертикалей, так что уж извините. И по этой причине говорить о «принижении» Бога – такая же нелепость, как обвинять огонь в том, что он заморозил зимний сад. Бога нельзя унизить, как Бога нельзя и возвысить. Он – вне этой базарной кутерьмы. Горизонтальная ось не ниже вертикальной, ибо находится совсем в иной плоскости измерений. Условно говоря, она пролегает через сердце человека, через его память о прошлом и будущем. Бог – в самом человеке, в его сердце. И если человека называют равным Богу, богочеловеком, Сыном Божьим, то это значит, что Бог есть жизнь, любовь, свобода, но уж никак не господин. Не тот у Него профиль.

«Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, чтó делает господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, чтó слышал от отца Моего» (Иоан.: 15). Масоны могут отдыхать! Ибо все их «страшные тайны» и «секретные коды» разбиваются в пух и прах простотой и непосредственностью подлинных богочеловеческих отношений, лишенных засекреченности всевозможными табу. «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только чрез Меня, – говорил Иисус, – …видевший Меня видел Отца… Верьте Мне, что Я в Отце, и Отец во Мне… В тот день узнаете вы, что Я в Отце Моем, и вы во Мне, и Я в вас…» (Иоан.: 14). Тем самым Иисус дал понять, что человек и Бог едины. И речь здесь идет не только об Иисусе: таким же сыном Божьим является каждый из нас.

Но в каком смысле мы можем считать себя равными Богу? «…Истинно, истинно говорю вам: Сын ничего не может творить Сам от Себя, если не увидит Отца творящего: ибо, чтó творит Он, тó и Сын творит также. Ибо Отец любит Сына и показывает Ему все, чтó творит Сам… Ибо, как Отец имеет жизнь в Самом Себе, так и Сыну дал иметь жизнь в Самом Себе» (Иоан.: 5). Итак, мы едины с Богом через творчество и любовь, через «солнечное» свое начало, начало своего собственного свободного я.

А теперь вернемся к описанию грехопадения в книге Бытия. В каком отношении мы можем говорить о свободном волеизъявлении Адама? От ответа на этот вопрос зависит квалификация его поступка: то ли это было восстание «униженного и оскорбленного» существа, мечтающего сбросить Бога с пьедестала и занять Его место, то ли это был ответственный выбор повзрослевшего человека, открывшего свое родство с Творцом и пожелавшего вернуться к своему истинному Отцу. В первом случае человек предстает «вертикализированным» существом, подорванным комплексом неполноценности. Во втором – существом вполне самодостаточным, осознавшим свое единство с Господом и вышедшим Ему навстречу, – Тому, Который открылся его освобожденному сердцу.

Перед нами – две свободы. С одной стороны – так называемая лжесвобода в пределах объективного мира, где действительной свободы и быть-то не может, и потому она всегда обращается в свою противоположность, в новое порабощение. Объективный мир не самостоятелен и не движется вперед, он безразличен к судьбе простого человека, да и не в силах ему помочь. Все мирские революции оборачивались неизменными реакциями. Именно такой революции ожидали иудеи, но Иисус сказал им: «Хватит! Это – не ко мне». Так он сам стал «предателем», причем предателем Иеговы, «самого святого», что было в жизни у каждого иудея. Таким же «предателем» стал и мифологический Адам…

С другой стороны – свобода субъективного мира, где она-то как раз и является тканью, на которую нанизывается все мировое творение. Внутренняя свобода человеческой личности от рабства у полубессознательного объективированного мира. Свобода, как возвращение к своему подлинному я, к Богу-Любви. Выше я говорила о судьбе отдельной человеческой души. Она определяется ее личностным выбором. Ее, или Господа, – это одно и то же. Судьба, на мой взгляд, не есть что-то внешнее, навязанное нам извне, «объективным» образом. Принимает здесь решение Господь, и это решение звучит в человеческой душе, как глас ее личной совести, как ее собственное желание, насущная потребность и личностный выбор. Ибо душа – не частица, а искра, один из планов самореализации Господа в четырехмерном пространстве-времени.

Свободный субъект не подчиняется никому, кроме Бога, но даже Ему он подчиняется лишь по той простой (как мне кажется) причине, что Бог есть он сам. И только тогда, когда человек идет по линии своей положительной свободы, когда его поддерживает сила мудрости и любви. Когда же он начинает противиться Богу, он теряет свою силу и отпадает «во тьму внешнюю», начинает служить тем идолам, которых сам и создает.

Но как человек может пойти против Бога, если он и есть – Сам Бог? Логичным будет предположить, что человек никогда не идет против того Бога, которого он ощущает в себе в данный момент. Человек есть Бог в своем наивысшем потенциале, но этот потенциал не раскроется в нем во всей полноте вплоть до Последнего Суда, а до тех пор об истинном Творце, как и о своем истинном я, человек имеет крайне смутное представление. И чем более смутно это представление, тем более ему свойственно искать Бога (и себя) во внешнем, объективном мире, видеть в Нем Владыку, Господина, безжалостный объект для поклонения и устрашения («когда я человека не понимаю, я его боюсь») и примерять эту же роль на себя. Но пока человек не знает истинного Бога, не знает самого себя, не раскроет в Господе себя, – ему, по сути, не с кем и встречаться. Придти к Создателю на Суд – значит, придти на Суд к себе. Осветить светом наивысшего сознания свои дела и дать им справедливую оценку – это и есть вернуться к Богу. А значит, – просто стать собой.

В Библии Господь постоянно дает оценки: «И увидел Бог, что это хорошо»; «…нехорошо человеку быть одному», и т.д. Это в который раз подчеркивает, что наш Господь олицетворяет субъективный, андрогинный мир, главным свойством которого является отделение добра от зла, определение того, «что такое хорошо, что такое плохо». Бог есть Слово, как сказано в Евангелии от Иоанна, – и это тоже справедливо, если принять во внимание традиционное для Авесты соотнесение классической триады «мысль – слово – дело» с триадой «дух – душа – тело». «В начале было Слово, и слово было у Бога, и слово было Бог» (Иоан.: 1) есть ни что иное, как признание того факта, что основой бытия является живая душа, андрогинная сущность, символизирующая серединный мир, который связывает духовное с материальным. В словах Иоанна раскрывается христианская Троица, как символ единства двух миров, сотворенных и скрепленных третьим, андрогинным миром любви. «Субъективная» горизонталь предвечного Я Господа-человека свободно разворачивает вовне «объективную» вертикаль духовного и материального миров…

Вот вспомнилось слово «предвечный»… Откуда оно и что оно означает? Разве может быть что-то прежде вечности? Или это просто красивая метафора? Как было уже сказано выше, субъективное начало основано на единстве двух форм времени, – прошлого и будущего. Но эти формы, как принято считать, довольно ограничены, по сравнению с той же вечностью. Как же, в этом случае, субъективное могло построить объективный мир, мир вечных идей?

Вспомним о том, что еще натурфилософы древности рассматривали мир с «языческой» позиции его поэлементного состава. Кто-то первым космическим элементом называл воду, кто-то – воздух. А Гераклит «избрал» огонь. Его мнение удивительным образом совпало с преданием Авесты, согласно которому огонь есть первоэлемент мира. Когда в «Бундахишне» перечисляются первые творения Ахура-Мазды, среди них нет огня, – вероятно, потому, что огонь сотворен просто не был. Он – вне процесса миротворения. И огонь же связывается с будущим временем. Поэтому получается, на первый взгляд, немного странная картина: именно из огня рождаются (или творятся) все остальные элементы, а, стало быть, будущее порождает и настоящее, и прошлое, и (прости, Господи!) вечность. Нет, быть может, вечность существует где-то за пределами избранного участка работ, но только «в потенциале» и нашему творящему субъекту ничего об этом не известно. Но едва лишь Он даст себе труд позаботиться обо всем творении, – Он тут же откроет и «свою» объективную вечность.

Когда вначале – свобода, то первым появляется будущее, поскольку больше ничего и нет. Нет ни прошлого, ни настоящего, ни даже вечности, которая могла бы объединить в себе опыт прошлого и настоящего. Есть только будущее, первичный импульс, взрыв (или «бифуркация», – что означает резкий поворот событий, задающий процессу новое направление), творящий/порождающий миры. Будущее, как план творения. Творческий первоэлемент огня заключает в себе все остальные элементы, – а это значит, что в будущем в свернутом виде содержатся все остальные формы времени.

Ближе всех к огню, по-видимому, воздух. Первичный взрыв, как первое проявление созидательной энергии Зервана, есть взаимодействие огня и воздуха. На «субъективной» оси огню Овна противостоит воздух Весов. Как сказано в «Бундахишне», в самом начале творения Ахура-Мазда проложил путь Солнцу с востока на запад. Ни к северу, ни к югу оно отклоняться не могло. «До тех пор пока не пришел Враг, всегда был полдень, то есть рапитвин» (Бунд.: с. 24 (13 r)). Иными словами, вначале была проложена «субъективная» ось, от Овна до Весов. Эта ось символизирует сам принцип Зервана, – предвечной свободы, творящей Вселенную. Она же является аналогом «горизонтали» человеческой души.

Замечу, что на момент появления Солнца существовали все четыре стороны света и соответствующие им созвездия. Стало быть, параметры кругового движения уже были заданы, но время еще было «субъективным» и протекало через центр круга, в векторном направлении (по типу ленты Мебиуса?). Именно так, – сквозь человеческое сердце, – и по сей день течет время в человеческой душе. Через собственное сердце мы можем «подключаться» к своему прошлому и будущему, – если, конечно, в качестве «машины времени» мы используем пространство любви. Скорость «душевных» сигналов выше скорости света, «привязанной» к параметрам объективного мира, и потому наше субъективное время может двигаться как вперед, так и назад, как в будущее, так и в прошлое.

Андрогинный первочеловек Гайомард был воплощением «субъективного» единства будущего и прошлого и не знал «объективной» иерархии настоящего и вечности. Время перешло «на круг» и связанную с ним вертикаль только со вторжением в наш мир коварного «Врага». Не в этой ли вертикализации, в отрыве субъекта от своих естественных основ – истоки мирового зла? А вот «языческий» Адам востока, в отличие от Гайомарда, был одинок и, видимо, «вертикализован». Не имел он и прошлого, которое давало бы ему возможность оценивать себя и свой «линейный» путь. По сути, он стоял на месте. И только появление жены открыло ему путь в его «родное» прошлое.

Когда человек получает своего другого, вся райская картина стремительно меняется. Сам Бог, давая «субъективные оценки», говорит: «…не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему…». Ибо без помощника нет движения, нет взаимообмена между будущим и прошлым. Наша оппозиция, наше зеркальное отражение, а проще – наш партнер, – есть наше обретение исторического прошлого. Не только, впрочем, исторического. Из текста Авесты можно понять, что состояние Гайомарда, состояние андрогинной целостности, в котором изначально пребывал человек, связано с ощущением потерянного рая, – того самого райского прошлого, когда человек еще не был расколот на две несчастных половинки.

Пожалуй, неверно представлять все дело так, будто Гайомард был расколот на мужскую и женскую части. Это сразу убило бы его целостную душу. И если бы Ангра-Майнью мог это сделать, он непременно воспользовался бы такой прекрасной возможностью. Однако над свободой человека не властен ни Бог, ни Дьявол, и убить его может только он сам, если сделает соответствующий выбор. Вот почему во многих народных сказаниях повествуется о том, как Дьявол покупает чью-то душу. Продать свою душу – значит дать добровольное согласие на саморазрушение, вселить в себя Дьявола и позволить ему собою управлять, вплоть до принятия решения перестать быть человеком и стать полным воплощением зла. Продажа души есть прямой отказ от свободы, как основы своего бессмертного бытия, вхождение в мир бездушной вертикали, где господствуют количественные стандарты, чуждые андрогинной природе человека. 

Раскол Гайомарда надвое, по-видимому, следует считать символическим, а не реальным. После такого раскола человеческая душа остается андрогинной, но уже не способной иметь андрогинное тело, ибо в ней «идут военные действия». Происходит своеобразная «вертикализация» души, приводящая к возникновению вражды между духом и материей, которые начинают выяснять друг с другом вопросы господства и подчинения. Субъект частично теряет свою свободу, остроту духовного зрения, «обрастает» объективированным «психическим» и легко впадает во всевозможные иллюзии, нередко принимая многочисленные искусственные заменители за настоящие людские ценности. У него появляются проблемы с самосознанием и самоидентификацией. Нередко он сам не понимает, чего он хочет и к чему стремится. Душа «просветленная» больше знает, еще больше хочет знать и легко находит свое место в жизни. А вот душа «запутавшаяся» ищет внешних впечатлений и старается как можно дальше уйти от своей человеческой сущности.

Итак, у любого вновь родившегося человека есть свое прошлое. Как минимум, – это мифологическое прошлое, в котором он был пронизан чувством любви и идеальной гармонии между двумя «ипостасными» лицами своего андрогинного целого. В земной своей жизни это чувство «предвечной» гармонии он безнадежно утратил, но продолжает хранить о ней память, преображенную в веру в Бога. Ведь что есть Сам Бог, как не любовь, свобода и цельное, доподлинное знание?

Когда Адам обрел свою «западную» половинку и вкусил запретного плода, былая пелена вдруг разом спала с его прозревших глаз. Взглянув на мир, он устыдился, поскольку перед ним открылось его таинственное прошлое. И это прошлое, возможно, всплыло в его памяти в двух разных «субъективных» «измерениях»: как полное единство с Господом, которого он был лишен в своем «языческом» раю, и как историческое прошлое, которого к тому моменту у него еще и не было. Или было?

Я нахожу здесь два ответа. Первый: Адам мог неожиданно припомнить, как в светлую структуру мира в его мифологической истории ворвался демон зла и разрушения, с которым он решил когда-то встретиться, чтобы изгнать его отсюда окончательно (здесь я связываю два мифа, – иудейский и авестийский: мир-то у нас один, и история его творения одна, а значит, и тексты различных традиций внутренне ассоциированы). В этом случае Адам мог действительно почувствовать неловкость за свое вынужденное бездействие. И второй момент: он увидел некое земное прошлое, которое еще не состоялось. Прошлое, – как будущее.

Шагнув из языческого мира в мир христианский, Адам присоединил к востоку запад и сменил импульсивную неосознанность востока на рефлексию и потребность в искуплении запада. И, хотя земная история еще не начиналась, но он уже знал, что «предвечно» она «пребывает»: ведь будущее, в котором хранятся все «начала и концы», раскрыло ему тайные феномены времени. Привычное для человека время соткано из безвременных фрагментов «окаменевшего» настоящего, прошитых невидимыми нитями будущего и прошлого, которые оживляют настоящее или, по крайней мере, создают видимость его оживления. А человеческая (и не только человеческая) жизнь проявляется в движении, в субъективном проживании прошлого и будущего.

В объективном мире нет ни прошлого, ни будущего (но могут пребывать их знаки, отголоски и конкретные следы), ибо они составляют жизнь субъективной души. Эти динамические временные формы существуют в нашем представлении, в мире нашей субъективной памяти. Иными словами, они бессмертны, пока бессмертны мы, бессмертна наша душа, проникнутая светом разума. Вероятно, мы сами их и порождаем, а вместе с ними – и себя, и (если уж «пошла такая пьянка») свою идею Господа.

Но порождаем ли мы добро и зло, если эти категории существуют лишь в нашем сознании? Добро и зло есть наши оценки, но отнюдь не оценки суть обсуждаемая нами реальность. Мы привыкли говорить о субъективном как несправедливом и об объективном как об отражающем действительность, – что категорически неправильно. «Объективные» законы науки рушатся на каждом шагу; одни научные системы стремительно сменяют другие и с безжалостной «беспристрастностью» «доказывают» их «непригодность».

Категории субъективного и объективного чудовищно спутаны в нашем повседневном представлении. Для современной науки, опирающейся на так называемый «объективный опыт» и поэлементно-материалистическое осмысление бытия, уже само слово «субъективное» является чуть ли не ругательным. И это понятно, ведь под субъектом подразумевается человек, а человеку, как известно, свойственно ошибаться. Не ошибается лишь «группа товарищей», коллектив, группа «независимых» ученых, не связанных какими-либо общими, субъективно-личностными предпочтениями. Это, конечно, правда, но правда «языческого» мира, закрепленная за неким обездвиженным «настоящим-вечным», раз и навсегда данным нам «в ощущениях» и никогда не меняющимся. Хотя и здесь все относительно, поскольку существуют групповые интересы, основанные, большей частью, на потребности «людей от науки» в финансовых дотациях…

Но если основываться на изначальной природе субъекта, очищенной от поверхностных напластований так называемого «психического», этого пýгала для «серьезных», «объективных» исследователей, то субъективное предстает уже, как реальность, первичная по отношению к реальности объективного. Для материалистического мировоззрения вначале есть природа, и только вслед за нею – человек (для кого-то – как «венец природы», а для кого-то – как «Господне наказание»). А вот в Евангелии от Иоанна «в начале было Слово», а значит, там находится Субъект, творящий Свой осмысленный Господний мир.

В какой мере можно говорить о субъективном как ошибочном и субъективном как «предвечном», об объективном как о справедливом и объективном как вторичном, врéменном и преходящем, – это тема для отдельного разговора. Я же хочу поговорить лишь о категориях добра и зла в контексте субъективного и объективного, как изначальных принципов мироустройства. Моральные оценки, как я уже сказала, субъективны (в обоих своих смыслах), но они вполне быть могут абсолютными, т.е., объективными (что в данном смысле значит, – справедливыми).

«Язычники», как правило, считают, что все в земной природе относительно. Что истинное благо для одних, то может быть несчастьем для других. Такая относительность добра и зла есть ахиллесова пята языческой позиции. Само понятие относительности смыкается с неясностью, недостаточной осмысленностью, неполным знанием о предмете, характерным для инфантильно-языческого мировоззрения. Но на такое неполное знание уже не имеет права осмысленный мир «постъязыческого» пространства. Между тем, в том благом мироздании, которое создал Господь, все истины абсолютны, добро абсолютно, а вот относительность является знаком раскола этого мироздания, совершенного «идейным противником» Господа. Относительность – вот тот туман, которого напустил сюда Диавол, чтоб правду выдавать за ложь, зло за добро, а преходящее за вечное.

Когда буддисты говорят, что добро и зло существуют лишь в нашем сознании, а само познание есть познание иллюзий и посему уж изначально связано со злом, они формально правы, но правота сия, опять-же, относительна. Душа реальна, независимо от нашей веры, или же неверия. И если, следуя рекомендациям буддистов, мы избавимся от собственного «эго», то просто отречемся от души и связанного с ней бессмертия. Но только вот заданность «быть человеком» есть заданность субъективного, а не объективного бытия, и мы, при всем своем желании, все равно не растворимся в мире «чистого духа», якобы избавляющем нас от проблем нашего не в меру пылкого ума. И никакие декларации нам не помогут. Ибо ни Зерван – не дух, ни Нирвана не есть царство духа. Не в отсутствии ума проявляется природа человека, а в стремлении раскрыть затемненные стороны своей глубинной памяти.

Да, собственно, о чем здесь говорить, когда даже в индо-буддийской традиции есть свой кармический закон, дающий недвусмысленно понять, что добро и зло отнюдь не относительны? Хорошие поступки ведут к благим последствиям для совершившего их субъекта, а дурные, соответственно, – к дурным. Оценивает он их, как хорошие или как дурные, не оценивает, – не имеет значения. Так что добро и зло, будучи субъективными по природе категориями, имеют свойство «объективироваться» в нашем бытовом пространстве. И их «объективация» контролируется таким «неслабым» душевным механизмом, как совесть. А потому отсутствие информации о том, что мир медленно, но неуклонно скатывается в пропасть, отнюдь не является гарантией того, что рано или поздно эта пропасть его не поглотит.

Обретя историческое сознание, Адам мог видеть прошлое, как будущее. Я выше писала о том, что первый библейский миф об Адаме символически связан со всей повествовательной линией Библии. Быть может, в момент «грехопадения» первый человек узрел дальнейшую историю «богоизбранного» народа, обильно пропитанную кровью и до верхов наполненную всевозможными преступлениями против человечности и против самих установлений Господних. А то, что многие людские преступления совершались «по наущению Господню» и, стало быть, ответственность за них бесстыдно возлагалась на Творца, есть фактом сáмой настоящей, ничем не прикрываемой хулы на нашего Создателя. Ибо Господь, по Собственному статусу Миротворцá и Миотвóрца, никак не мог быть соучастником столь грязных и позорных дел, вершимых от Его святого имени.

Такой же дикою хулой на Господа звучит избитая формулировка, гласящая, что «Бог премудро скрыл» от нас какую-либо истину. Ну, не масон же Иегова, в самом деле! Когда твердят о неком удивительном «Господнем попустительстве» силам зла, то в этом тоже проявляется хула на нашего Создателя. «Бог есть свет», – сказано в Евангелиях, и это – куда более верное и справедливое определение Его Божественной сущности. Бог есть свет. Бог есть любовь. И все, и точка. Торг здесь неуместен.

«Языческий» Господь (который есть мы сами, в своем табуированном страхом подсознании), конечно, многое от нас скрывает и напускает тумана в наши бедные головы. Зато в Евангелии от Матфея сказано: «Светильник для тела твоего есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло; Если же око твое будет худо, то все тело твое будет темно» (Мат.: 6). Чистое око есть символ прозрения, а худое око – знак потери зрения. Видеть – значит, «ведать», или знать. В словах евангелиста звучит призыв отбросить страх незнания и открыть глаза навстречу свету мудрости, дарованной нам нашим Высшим Разумом. Господь ни от кого не сокрывает истину. А если кто-то что-то здесь скрывает, – так это сами мы скрываем от себя все то, что было бы способно вырвать нас из плена суеты и ложных «вертикальных» смыслов. «Премудрое сокрытие» есть такая же ложь, как «сухая вода» или «светлая тьма». Все это – не более, чем стойкий результат дохристианского смешения добра и зла, дурного и хорошего. 

Какие же грехи снимал с нас Иисус? И стали ли мы чище после искупления? Подобно Адаму, он снял с нас пелену язычества, которую, по совести сказать, грехом-то не всегда и назовешь. Скорее, ее можно отнести к приемлемой в религиозном клире осторожной категории «слабости». Есть, дескать, грехи человеческие, а есть человеческие слабости. Слабость связана с неразумностью, а грех есть преступление, совершенное в полном сознании и твердой памяти, с пониманием всех последствий данного проступка. «Если бы вы были слепы, – говорил Иисус фарисеям, – то не имели бы на себе греха; но как вы говорите, что видите, то грех остается на вас» (Иоан.: 9).

Христос есть Адам в момент грехопадения. Только в иудейской версии грехопадения человек ослушался Бога, а в новозаветном «грехопадении» человек услышал истинный глас Господний, сокрытый под возмущенными криками иудейских первосвященников, потребовавших немедленного распятия Иисуса. Ведь, по сути своей, вся иудейская история была языческой. Языческим было само смешение добра и зла. Христос же взял на себя грехи всех этих «праведников» и пронес сквозь алхимический огонь любви и христианского прощения.

Но почему иудеи не приняли жертвы Христа? Почему не сознали себя прощенными? Они, видимо, не считали себя виноватыми. Они просто исполняли роль Иеговы (существующего в столь страшном, смертоубийственном виде только в их воображении) и полностью уверились в своей правоте, как в правоте Самого Господа, Чьим именем они «отмывали» свою не самую чистую репутацию. «Отче! прости им, ибо не знают, чтó делают!» (Лук.: 23), – говорил Иисус, будучи явным сторонником теории слабости (но не греха!) тех, кто был таким язычником «по духу».

Язычниками себя они, конечно, не считали. Кого угодно, только не себя. Но «объективно» они все же были язычниками, хотя торжественно провозгласили монотеизм. Монотеизм, по мнению большинства религиозных «экспертов», есть гарантия непричастности к языческой жизни, ибо квалифицирующей языческой чертой они избрали исключительно политеизм. Их позиция вполне понятна и предстает довольно укрепленной, ибо сама идея политеизма, основанная на законе множественности, уже по духу своему материалистична. С точки зрения политеизма плохо виден единый Творец и Его абсолютный закон.

Не отрицая правоты вышеозначенной позиции, я полагаю, все же, что отнюдь не сам политеизм (тем более что он весьма условен, ибо многобожие не исключает иерархии и верховенства главного бога-первотворца среди других) является определяющей чертой язычества. Такой чертой, на мой взгляд, является «объективация», выведение на «вертикаль» субъективных человеческих смыслов, а вслед за тем – и затемненность людского сознания, не дающая возможности отделять свет от тьмы, а истину – от заблуждений.

Что касается грехов, которые взял на себя Иисус, то здесь картина весьма неоднозначна. Вот ракурс первый: какое право он имел брать чьи-то грехи на себя? Человеческая душа достаточно ответственна, чтобы решать свои дела самостоятельно. Не потрудившись над искуплением греха, не заслужит она и прощения. Вероятно, с точки зрения языческого статуса тогдашнего людского сообщества, Иисус мог видеть в непотребствах человечества не грехи, а всего лишь слабости. И тогда становится приемлемым тот факт, что оно могло очиститься от скверны, практически «не приходя в сознание».

Собственно говоря, тогдашние язычники могли не нести ответственности за свои преступления по той простой причине, что все эти аморальные деяния априори записывались на счет Иеговы (точнее, Того Господа, о Котором они могли помыслить в своей младенческой простоте). И Бог действительно понес такое наказание, послав на гибель Иисуса, Своего Сына единородного, как сказано в том же Новом Завете. Сей жертвенный акт мы можем рассматривать, как признание Господом Своей вины и готовность отвечать за нее «по всей строгости закона». Но человечество тоже принесло эту жертву, и это был беспрецедентный случай в земной истории, когда одна и та же жертва представляла и Небо, и землю. Своим родным Сыном Господь (впервые!) назвал Человека, чья природа уже не была человеческой, в прежнем смысле этого слова. Самим фактом своего «двуприродного» рождения Иисус вобрал в себя две сущности: сущность Бога и сущность человека (а есть ли, – спросим, – разница? – но об этом позже).

Божественная природа символизирует здесь дух, человеческая – материю. Но только лишь символизирует, ибо такое строгое «распределение энергий» совсем не отражает действительности. И Бог, и человек есть существа (или существо?) свободные, обладающие ярко выраженными креативными способностями. А креативность есть умение связать духовное с физическим, материю с идеей, – что значит создать свой внешний, объективный мир. Сама богочеловеческая природа Христа говорит не о поэлементном связывании духовного и материального, а об андрогинном единстве, андрогинной целостности Сына Божьего и Сына Человеческого. Богочеловечность Иисуса не есть закон «двойственности», она есть закон «троичности», закон Троицы, о которой так много было сказано на протяжении всей христианской истории. Как троичен Бог, так троичен и человек.

Ракурс второй: а если Иисус взвалил реальные грехи людские на себя (грехи, – не слабости), то он мог это сделать символически, ведь пробуждение сознания предполагает личную ответственность души за все содеянное ею прежде. И только прозрение позволяет нам очиститься, спасти наш Божий мир от зла. Но один человек не спасет этот мир «объективно», – т.е., «для других», – и мир, конечно же, не был спасен. Нет, все-таки, был, только как? – символически, или, если вы не против, магически. Распятие Христа было магическим актом (магическое вовсе не тождественно языческому, как многие сейчас считают). В момент распятия для человечества была учреждена программа действий, предполагающая право выбора. После включения такой программы каждый человек фатально обречен на столкновение с вопросом, решающим его судьбу на этом белом свете. Теперь он вынужден принять самостоятельное решение, ибо зло уже «объективно», оно «объективировано» в нашем мире, и определяться в отношении его придется абсолютно каждому.

В сотворенной Господом Вселенной проявляется диалектический закон свободы и необходимости. Есть некие «результирующие» обстоятельства, которые возникают с необходимостью, коль уж был установлен конкретный режим космического взаимодействия. Есть «объективное» зло, пронизавшее мир благой (по природе) материи, и определяться по поводу его принятия или непринятия придется каждой человеческой душе. Вот этого за нас никто не сделает. Мы все свободны в том, чтобы сказать ему «да» или «нет», смириться с его существованием и обречь себя и Божие творение на смерть, или объявить ему бескомпромиссную войну «до последнего патрона».

Согласно тексту «Бундахишна», Господь «…Ормазд с амахраспандами (т.е., бессмертными святыми, шестью своеобразными своими ипостасями, сотворенными или порожденными им самим, – О.Л.)  в рапитвин  (полдень, – О.Л.) совершил обряд в духовном плане и этим создал всякие средства, нужные для уничтожения противника. Он посоветовался с сознанием, фраваши (душами, – О.Л.) людей и всеведущей мудростью, явился к людям и сказал: «Что вам кажется полезнее, чтобы я сделал для вас в этом мире: пусть вы в телесном образе сразились бы с демоном и он был бы уничтожен, а я в конце сделал бы вас опять здоровыми и бессмертными, <в конце> вернул бы вас в мир, и вы бы стали вечно бессмертными, нестареющими и невредимыми, или (мне) надо вас вечно защищать от Врага?» Тогда противники Лжи согласились со всеведущей мудростью, чтобы зло от демона Ахримана настигло их, дабы в конце опять оказаться на земле без соперников и без противников, здоровыми и бессмертными, воплотившись навсегда и навечно» (Бунд.: с. 24 (13 r); с. 25 (13 v)).

Этот текст, уже сам по себе, заслуживает более пристального внимания, но в данных обстоятельствах я могу остановиться только на одном его аспекте. Речь идет о личностном, свободном волеизъявлении человеческой души. Наши фраваши выбрали битву со злом, для того чтобы напрочь изгнать его из нашего благого мироздания. Вечной (т.е., «объективной») защите Божества они предпочли «субъективное», самостоятельное сражение, потому что только оно обеспечивало полную победу над «Врагом». А что есть вечная защита Ормазда, как не знак пребывания в табуированных языческих координатах, где на каждом шагу расставлены предупредительные знаки? Отказавшись от защиты (то же самое ведь сделал и библейский Адам!), наши фраваши отказались от страха, от самóй, пусть даже гипотетической, возможности стать пленниками дьявольских сил.

Как видим, в тексте «Бундахишна» отмечена четкая связь между защитой души «извне», посредством внешней высшей силы, и пребыванием в «языческом» раю, таящем в себе массу опасностей для человеческой души. «Вертикальная» жизнь лишает душу маневра, свободы и ответственности за сохранность мира, и, – что не менее плачевно, – не гарантирует телесного бессмертия. Аналогичным образом все развивалось и в Парадизе Иеговы, когда Господь «пугал» Адама смертью от вкушения запретного плода познания. Только в книге Бытия суровый Господь лишил человека права выбора, хотя и не смог лишить его свободы, которой тот немедля и воспользовался, едва лишь появилась Ева. Подобно авестийским фравашам людей, Адам избрал свой «субъективный» путь, ведущий к безусловному бессмертию, – чего не смог проигнорировать Господь, отбросив человека «с глаз долой, из сердца вон», на прóклятую Им же «за Адама» землю.

Вот, как выражались в ветхозаветно-советские времена, «два мира – две морали»: Бог Авесты стремится защитить свое творение от зла, которое вторглось на его святую территорию, – Бог Ветхого Завета сам проклинает эту землю и вводит ее в состояние ветхости и полураспада. Бог Авесты обращается к помощи человека для окончательного избавления мира от зла, – Бог Ветхозаветный запрещает человеку проявлять свою личную инициативу в этом отношении и Сам становится носителем зла, как только Адам Ему не подчиняется. Бог Авесты раскрывает перед человеком истинное положение дел, – Бог Ветхого Завета «премудро сокрывает» от него все самые существенные истины. И, наконец, Господь Авесты дает человеку свободу выбора между «объективным» и «субъективным», между языческим и (скажем) христианским, между поверхностной защитой под вечным страхом смерти и неимением такой защиты, но с перспективой одержания победы над этим вечным страхом. Бог же Ветхого Завета «жалеет» бедного, слепого человека и волевым Своим решением имплантирует его в покойную обитель рая (правда, кто как еще читает сей неоднозначный иудейский текст!). Однако человек, лишь формально лишенный свободы, имеет ее ноуменально и поступает точно так же, как фраваши из книги Авесты. И речь здесь, как вы понимаете, идет не о показном геройстве и воспетой в балладах красоте поступка, а об элементарном избавлении от стрессогенной необходимости воплощаться вновь и вновь, многократно испытывая боль и залечивая вечные раны. Ибо в мире полутьмы и страха не бывает личного бессмертия: там правит бал закон земного размножения и сохранения генетики в потомстве. Настоящее отражается в вечном, материя вечно дублирует дух и беспросветно-герметическим чехлом накрыты мудрость и душевная свобода.

Человек избрал войну со злом. Но объявить войну – не значит в руки взять оружие «объективированного» мира. Оружие действительной победы над Дьяволом есть исключительная «субъективность»: оно есть Слово и Любовь, – Любовь не к Дьяволу, конечно, а к человеческой душе, страдающей под властью темных сил. Не во зле ведь, в самом деле, – природа Господа и человека, а в мудрости и всеобъемлющей любви. Зло – это символ анти-Бога и анти-человека, чьим «высшим образцом» является авестийский «Враг» по имени Ангра-Майнью.

Христианская догматическое утверждение о том, что Иисус взял грехи Адама на себя, можно рассматривать с двух разных точек зрения, – как очень глубокое и как крайне поверхностное. Если оценивать его с поверхностной точки зрения, в нем трудно уловить особый смысл: грехи, как будто, все искуплены, но что это дало, коль в мире все еще – ни счастья, ни гармонии? И, более того: со временем становится все хуже, о чем свидетельствует хотя бы экологическое состояние нашей планеты, давно уж ставшее притчей во языцех. Но если вникнуть в тему глубже, увидим более реальную картину. Ну, скажите на милость, откуда уже в первом христианском веке, проникнутом ожиданием скорого и неизбежного спасения, появился столь кошмарный боевик-блокбастер, как Апокалипсис Иоанна Богослова? О наказании за какие грехи вещает он людям, если все грехи с нас сняты Иисусом и теперь мы, будто бы, должны все больше проникаться чистым светом и приходить к божественной любви?

В сáмом подозрительно скором времени после распятия Христа иудейские святыни были повержены (поговаривают, – в наказание за то, что иудеи не приняли Христа). Еврейский народ, словно по приказу свыше, был внезапно изгнан из родной земли, «дарованной» ему все Тем же Господом, Которого они так стойко защищали от «кощунства» христианской ереси. Почему же в этот раз Иегова вдруг ужасно разобиделся на своих возлюбленных избранников? А, судя по последствиям, рассердился Он действительно всерьез. Быть может, история пошла не по тому пути, который прокладывал людям Сын Божий и вышла из-под контроля Самого Творца?

Да нет, все было, видимо, просчитано до мелочей. Иисус заранее знал о предательстве Иуды, тройном отречении Петра. Иными словами, он понимал, что людская природа кардинально не изменится. Тем не менее, он взял на себя весь груз человечьих грехов, – не слабостей, а именно грехов. Он наделил нас той ответственностью знания, которая тотчас же переводит все наши видимые слабости в грехи («…как вы говорите, что видите, то грех остается на вас»). Грехи есть знамение новой эпохи, – эпохи христианства, когда наивысшего расцвета достигает самосознание человеческой личности. Наверное, здесь можно говорить о том, что Иисус снимал не прошлые грехи (которых, по большому счету, не было, – их просто ритуально не было). Он принял на себя суммарную ответственность людей за завтра, – за грехи Христовой эры. Поскольку получили люди в дар основы Слова Божьего и Божией Любви, да не восприняли их «в сердце», живя по прежним догмам «полутьмы». Но теперь они уже не безответственны, ибо предупреждены. Теперь они знают, что есть добро и зло. Формально они больше не язычники, – Христос открыл им тайну: спасением от Дьявола является Любовь.

Незнание законов в юриспруденции не освобождает от ответственности, а знание законов в христианстве?.. Не усугубляет ли вину? Нельзя ли так сказать, что за грехи (как слабости) языческого общества расплачивался Бог, а за грехи «прозревшего» сообщества расплачивался человек, Сын Человеческий Христос? Господь расплачивался состраданием, а человек – реальными страданиями на всекосмическом кресте. Расплачивался, скажем так, заранее, поскольку точно знал, что многих еще будут привлекать фальшивые вершины, грозящие неотвратимостью падения…

Сама расплата не была освобождающей: она была магической, ибо прокладывала путь во искупление, ведущий через смерть и воскресение к бессмертной жизни. Смерть для тела, покрытого «объективированной» кожей, и воскресение в ином, очищенном теле, есть традиционный способ инициации, известный во многих духовных практиках задолго до появления христианства. С существенною, правда, разницей: где смерть лишь символична, там символично и воскресение. Но там, где смерть реальна, воистину реально Воскресение.

Иисус являл собой тот собирательный прообраз человека, в который человечество вложило свои мечты и упования, желания и смыслы, могущество и волю, любовь и мудрость, силы и таланты. Поэтому он говорил и действовал от имени всего людского рода и возвращал буквально каждому участнику вселенского процесса частицу воскрешающего света. Он возвратил нам все наши «вложения» прошедшими алхимию креста, и вот теперь нам предлагается раскрыть свои возросшие возможности в ответ на его жертвенный призыв: «…Возьми крест свой и следуй за Мною» (Лук.: 9)…

Свое христианское сознание Адам обрел в тот самый миг, о котором Иисус сказал: «…Познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Иоан.: 8). Свободными, – ибо сущностью человека является свобода. А сам Христос был высшим символом свободы и непривязанности к ценностям капризной «вертикали». Отношение Спасителя к своему Небесному Отцу строилось не на страхе и принуждении, а на взаимной любви и свободном принятии. С точки зрения правоверных иудеев, Иисус совершил святотатство, но тем самым он открыл им истинного Бога, на Которого они так долго уповали. А они Его просто не приняли: не так-то легко согласиться с тем, что теперь ты такой же, как все, не лучше других, что нет у тебя отныне никаких родовых привилегий на Господней земле. И последствия этого выбора не замедлили сказаться в постъязыческой истории еврейского народа.

Природа человека есть природа Бога. И потому в Евангелии Иоанна мы встречаем следующие строки: «Я и Отец – одно (говорит Христос, – О.Л.). Тут опять Иудеи схватили каменья, чтобы побить Его. Иисус отвечал им: много добрых дел показал Я вам от Отца Моего; за которое из них хотите побить Меня камнями? Иудеи сказали Ему в ответ: не за доброе дело хотим побить Тебя камнями, но за богохульство и за то, что Ты, будучи человек, делаешь Себя Богом. Иисус отвечал им: не написано ли в законе вашем: «Я сказал: вы боги»? (Иоан.: 10). Да и в 3й главе Бытия нечто подобное изрек сначала змей, а затем – Сам Иегова (змей: «…вы будете, как боги, знающие добро и зло»; Иегова: «…Адам стал как один из Нас, зная добро и зло»). Отсюда следует, что знание добра и зла есть некая «обожествляющая квалификация» для человека, переведение его из табуированной «объективной» вертикали в оценочную «субъективную» горизонталь. Ты – бог, когда ты – вне вертикали. Лишь в этом случае ты – не пассивный объект чужих манипуляций, а свободный субъект со своей системой ценностей и смыслов.

Но я бы сделала одну важнейшую поправку: познание добра и зла есть, может быть, необходимое, но не достаточное условие для «обожения» субъекта. Наличие стыда и совести у человека есть яркое свидетельство того, что главным (и достаточным) условием для «обожения» является способность выбирать между добром и злом, опираясь на свою «субъективную» природу. И результат такого выбора, тем самым, предрешен: мы всегда выбираем любовь. Здесь главное – не идти против себя, как, равным образом, и против Бога. Воплощая свои замыслы, мы проявляем личностное творчество и укрепляем основы божественного мироустройства. Быть человеком – значит, быть созидающим субъектом, андрогинным и бессмертным носителем любви, в то время как быть носителем ненависти – значит, быть антиподом человека, античеловеком, самим Вельзевулом, или Духом Зла Ангра-Майнью.

Когда мы выбираем зло и действуем себе во вред? Давайте вспомним авестийский миф: когда дух зла вселился в душу человека, она внезапно заболела, утратила возможность воплощаться в одном нетленном теле и, как итог такой утраты, расторглась внутренняя связь между мужской и женскою природами единой, целостной души. Свет знания померк для человека. И в этом проявилась сила зла, но сила человеческой души от этого не изменилась. Зло есть тяжелая, но излечимая болезнь. Известен и рецепт против нее, – в искусстве быть самим собой, в самой первооснове человека. Пока он остается человеком, все силы зла бессильны перед ним. Но стоит ему раз поддаться любому внешнему давлению, как он теряет связь с Творцом и подвергается болезни, становится «агентом» зла.

«Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает», – говорил Христос (Мат.: 12). В этих словах Спасителя можно услышать ту мысль, что отказ от выбора есть (как ни странно) тоже выбор, но выбор в пользу зла. Во-первых, – потому что в этом случае человек отказывается от своего «субъективного» свойства давать оценки и, тем самым, выпадает из своего «субъектного поля», теряет свое личностное я. Во-вторых, он закрывает глаза на реальность, которая требует его решения. В ответ он лишь намеренно «премудро сокрывает» ее от себя, впадая в «языческий» соблазн неведения. В-третьих, он не желает совершать поступок, – одно из неотъемлемых свойств активного субъекта, – а полагается на всесильное течение безличного потока обстоятельств. Во всех трех случаях, как видим, человек выбирает позицию объекта. Но даже не объект есть зло! Зло – в том, что сам субъект становится объектом. Зло – в противоестественности выбора, в желании загнать себя в чужие рамки, последовать чужой природе, в движении против себя.

И, наконец, в-четвертых, бездействие опасно тем, что способствует постепенному «накоплению» зла, не находящего себе противодействия. Впрочем, исходя из многих мифов, состояние неведения изначально обречено на неудачу, потому как ограничено во времени. Языческий мир, как мир аквариумной «чистоты», глубоко трагичен и подвержен неминуемому разложению. Или он тихо погибнет сам, или в нем произойдет «субъектная» революция и он утратит свою языческую сущность, перестанет быть языческим. В каждом языческом блоке стоит свой ящик Пандоры и ждет своего раскрытия. Если что-то заложено в условиях задачи, то оно непременно вступит в силу в момент ее решения. И, – извините за банальность, – таким же образом, ружье, оставленное на сцене в первом акте, в последнем акте пьесы весьма удачно выстрелит.

Добро тем отличается от зла, чем мудрость – от незнания, свобода – от насилия, любовь – от нелюбви, творение – от иждивенчества, свет – от тьмы, а человек – от духа зла. Зло не присуще человеку изначально и представляет явную противоположность его божественной природе. Но вот способность человека в момент свободного избрания становиться своим полным антиподом и совершать безумные поступки никто не будет отрицать. А потому он может стать носителем микробов тьмы, готовых поразить болезнью все окружающее пространство. И только воля человека, его личностная совесть и степень ответственности «за судьбы мира» могут служить иммунитетом против подобного заболевания.

Подлинно чистый человек, умеющий управлять собой и своим «психическим», никогда не заболеет. Но быть чистым – значит, находиться в здравом уме и твердой памяти. Как только человеческий субъект позволяет ввести себя в заблуждение, как только он начинает полагаться на некое «спасение» извне, – он теряет ответственность за себя и, как следствие, за вверенный его попечению внешний мир. Он перестает быть «вменяемым», становится «язычником» и впадает в «относительность моральных категорий».

Основной урок, который могла бы вынести душа из опыта своей исторической битвы со злом, – никогда не отрекаться от себя, от Бога, Которого, в свою очередь, не следует противопоставлять себе и отделять Его от себя. Ибо Бог есть сам человек, и нигде больше не найти человеку Бога, как в самом себе, в глубине своей предвечной свободы.